Издатель и поэт Джеймс Лафлин скончался от
инсульта 10 ноября 1997 года.
Любой разговор о Джеймсе Лафлине и издательстве «Новые Направления»
должен начинаться со Списка: списка, от чтения которого немеешь,
списка, ошеломляющего в своей полноте и поразительного в деталях. «НН»
были издателем -- причем почти всегда первым издетелем в Соединенных Штатах
-- Аполлинера, Джуны Барнза, Пай Тао, Борхеса,
Пола Боулза, Брэтуэйта, Брехта, Камю, Целана,
Селина, Сандрара, Шара, Кокто, Дальберга, Домаля, Даррелла, Элюара,
Эндо, Гарсии Лорки, Хоукса, Гессе,
Гуидобро, Ишервуда, Жарри, Джойса, Кафки, Лотреамона,
Мертона, Мишо, Генри Миллера, Мисимы, Монтале,
Набокова, Неруды, Парры, Пастернака,
Паса, Кено, Раджи Рао, Реверди, Рильке,
Рембо, Сартра, Зибольда, Сюпервьеля,
Свево, Табуччи, Дилана Томаса, Унгаретти,
Валери, Витторини, Натаниэла Веста и Теннесси Уильямса. В те времена, когда
их практически забывали (теперь это кажется невероятным), «НН» возвращали
в печать Генри Джеймса, Ф.Скотта Фитцджеральда, Ивлина
Во, Э.М.Форстера, Уильяма Фолкнера. Десятилетиями их издания Бодлера
и Рембо оставались единственными. Кроме
этого «Новые Направления» были и остаются Центральной Станцией американской
поэзии авангардизма: Паунд, Уильямс,
Г.Д., Рексрот, Пэтчен, Оппен, Резникофф, Олсон,
Данкен, Крили,
Снайдер, Левертов,
Ферлингетти, Корсо, МакКлюр, Ротенберг,
Антин и дальше, к новому поколению, представленному Майклом Палмером, Сьюзан
Хау, Форрестом Гэндером. Лафлин был больше чем величайшим американским
книгоиздателем ХХ века: его печатный станок и был ХХ веком.
У каждого писателя есть своя история обращения -- «книга, заставившая
меня стать писателем», -- и почти для всех писателей, которых я знаю, такой
одной книгой была книга, опубликованная «Новыми Направлениями»: «Америка»,
«Тошнота», «Ночной лес», «Сезон в преисподней» или даже «Кони-Айленд моего
ума». Я принадлежу к последнему поколению, созревшему прежде, чем всех
нас захлестнула волна перепроизводства абсолютно всего. В моей ранней юности
черно-белые фотографические обложки книг «Новых Направлений» невозможно
было перепутать ни с чем на полках магазинов, и я покупал любую наугад,
зная, что если ее выпустили «Новые Направления», то это следовало
прочесть.
Успех Лафлина обычно приписывают его богатству, но это лишь часть всей
истории. Разумеется, он был наследником стальных магнатов: огромный щит
«Джоунз и Лафлин» раньше возвышался над утесами Питтсбурга. В своем интервью
несколько лет назад он обмолвился, что в тот день, когда он закончил в
1936 году Гарвард, отец дал ему 100 тысяч долларов, чтобы было с чем войти
в мир. (У обоих моих родителей в 1936 году была приличная работа, они жили
скромно, как подобает городской семье среднего класса, и совокупный их
доход составлял 2000 долларов в год.) Молодой Лафлин был высок, красив,
атлетически сложен и крайне богат -- он легко мог бы стать повесой. Фактически,
он им и стал -- но повесой, преданным литературе.
Следует понимать ту среду, из которой вышел Лафлин: стальные бароны
Питтсбурга -- Меллоны, Карнеги, Фрики. Шотландские пресвитериане. У них
на счету был каждый пенни, а тратили они миллионы. Философия их выразилась
лучше всего в книга Эндрю Карнеги с бесценным названием: «Евангелие Богатства»,
-- это было сочетание патернализма и благотворительности. Богатство не
предназначалось для личного удовольствия -- его следовало держать «в доверительной
собственности» и распоряжаться им в соответствии с мудростью человека,
разумного настолько, чтобы его заработать. С одной стороны, это означало,
что Меллоны, Карнеги и Фрики щедро одаряли университеты, фонды, музеи,
симфонические залы и больницы, которые до сих пор носят их имена. С другой
стороны, они могли быть безжалостны, если их метафорические дети становились
неуправляемыми, довольно неприкрыто организуя подавление забастовок и покушения
на профсоюзных вожаков сталелитейных заводов.
Хотя Джеймс Лафлин никогда не оплачивал убийство ни одного писателя
-- даже авторов книжных обзоров, -- он действительно посвятил свое состояние
добрым делам. Лишь несколько других богатых наследников, кроме него, занимались
издательским делом, и все их начинания либо быстро умирали, либо быстро
превращались в коммерческие предприятия. Деньги обычно и тратятся на тех,
у кого они есть.
Лафлин не только посвятил всю свою жизнь неприметному делу книгоиздания
-- он, что практически уникально, не стал называть свое издательство своим
именем. Единственным его знаом самоувековечивания была набранная мелким
шрифтом строчка со странным предлогом на обороте титульного листа каждой
книги, где обычно размещается информация об авторских правах: «Книги "Новых
Направлений" печатаются для Джеймса Лафлина». Не «Джеймсом Лафлином»
-- для него. Так он приподнимал шляпу перед наследием Эндрю Карнеги.
Богатство его могло бы привести к длинной череде посредственных поступков.
За то, что этого не произошло, можно благодарить не только его явную литературную
хватку, но и модернистскую преданость «новому», его знание -- ныне вымершее
у американских редакторов -- разных европейских языков и его желание прислушиваться
к писателям (не к критикам, обозревателям, агентам и производителям шума)
при поиске новых имен. Жизнь Лафлина -- клубок троп: его учитель классических
дисциплин в средней школе Дадли Фиттс познакомил его с Паундом, который
привел его к Уильяму Карлосу Уильямсу, который привел его к Натаниэлу Весту.
Паунд привел к Генри Милеру, который привел к «Сиддхарте» Германа Гессе
-- литературному блокбастеру, поддерживавшему десятки неизвестных поэтов.
Уильямс привел к Рексроту, который привел к Снайдеру, который привел к
Пай Тао; дама Ситвелл -- к Дилану Томасу; Элиот -- к Джуне Барнзу; Теннесси
Уильямс -- к Полу Боулзу.
Более того -- Лафлин фундаментально верил в афоризм Паунда, что писателю
для того, чтобы стать признанным, требуется двадцать лет. (Сегодня это
либо двадцать минут, либо лет сорок.) Пока остальные издатели относились
к своим книгам как к свежей рыбе, «Новые Направления» оставались практически
единственным издательством, продолжавшим публиковать почти все свои издания
десятками лет. В этом состояло еще одно забытое наследие капитализма XIX
века -- идея долговременной инвестиции -- и оно, в конечном итоге, воздалось
сторицей. Вчерашняя причудливая чушь сегодня сдает выпускной экзамен.
Оставаясь ни большим и ни маленьким, издательство «Новые Направления»
остается сегодня последним живым и значимым независимым литературным издательством
в Соединенных Штатах, и к тому же -- единственным прибыльным из известных
мне, которое никогда не издало ни одной книги только для того, чтобы на
ней нажиться. И тем не менее, оно получает прибыль. «Новые Направления»
-- урок, не выученный никем, черепаха, пробирающаяся мимо развалин миллиардных
контрактов и рекламных кампаний, которые нужны лишь немногим сегодня, а
завтра не будут нужны вообще никому.
Эзра Паунд сказал 20-летнему Джеймсу Лафлину, что поэтом ему никогда
не стать, поэтому ему следует заняться чем-нибудь полезным, например --
издавать книги. Паунд, обычно весьма умело открывавший молодых писателей,
в этом случае оказался настолько неправ, что его можно заподозрить в соблюдени
шкурного интереса. Лафлин продолжал писать, но большую часть жизни
держал это наполовину в секрете. Только в последние годы начал он регулярно
публиковать свои работы, образовавшие внушительную горку поэзии, эссеистики,
мемуаров и прозы.
В своей лирике он использовал неприкрашенную и непосредственную речь,
которой научился в свое время у греков и римлян, а также у Уильямса и Рексрота.
Он изобрел единственную новую форму просодии в американской поэзии со времен
трехстопной строки Уильямса: каждая строка, набранная на машинке, не может
быть длиннее или короче предыдущей больше, чем на один знак. Идея чудная,
но она сработала. Вместе с Рексротом он стал автором длинных повествовательных
автобиографических стихотворений, остающихся чистой поэзией, но читающихся
легко, как проза. К тому же писал он, вслед за своими греческими, латинскими
и санскритскими учителями, единственные в американской поэзии этого столетия
остроумные эротические стихи. (Один из курьезов американской поэзии --
в том, что величайшая гетеросексуальная эротическая лирика создается мужчинами
и женщинами скорее в довольно преклонном возрасте.) Теперь, когда поэты
уже не могут требовать, чтобы Лафлин их прочел, наверное, самое время им
самим начать читать его.
Стиль его прозы -- странная и в высшей степени забавная комбинация
речи эрудита, говорящего на простом американском наречии, джойсовского
пристрастия к игре слов и языка, который можно услышать в разгильдяйских
кинокомедиях 30-х годов, -- жаргона эксцентричных балабонов в смокингах.
И мало что может сравниться с его критическими работами -- особенно сейчас,
когда литературные критики пользуются языком, больше подходящим астрофизикам.
Джеймс Лафлин был последним американским ветераном словесной революции,
последним, сохранившим живую память обо всех мастерах модернизма. Гертруде
Штайн он менял спустившее колесо, опознавал в морге тело Дилана Томаса,
после войны отправлял жене Селина балетные туфельки, сачок Набокова спас
его от падения с обрыва, он оплачивал услуги психоаналитика для Делмора
Шварца и адвоката для Эзры Паунда, выкрадывал из монастыря Мёртона, чтобы
напиться с ним.
Он прожил с Первой Мировой войны до Первой Всемирной Сети -- восемьдесят
чудовищных лет на планете, которые желали бы прожить все писатели моложе
его. Он умалял собственное достоинство, как это обычно бывает с людьми
необычайно высокого роста; он исчезал на целые месяцы -- ездил кататься
на лыжах в Альту, на курорт, который сам же и основал; он был одержим двойниками,
хотя немногие смертные обладали его габаритами; своими манерами он странно
напоминал Джорджа Буша; его личная библиотека была несравненной, и он прочел
все книги в ней; он играл в гольф с Джеймсом Дж. Энглтоном; он страстно
любил Индию; он был атлетом и ипохондриком; он послал Клинтону -- которого
называл «Улыбчиком» -- книгу Паунда «Букварь экономики» в качестве подарка
на инаугурацию; он был поглощен собой и щедр, жизнелюбив и депрессивен,
упрям и замечательно чуток; и те, кого он издавал, и те, кого он не издавал,
никогда не прекращали на него жаловаться; овцы паслись на его лужайке в
Коннектикуте.
