Speaking In Tongues
Лавка Языков

Аллен Гинзберг
Вопль

Перевел Мансур Мировалев


 

I


Я видел лучшие умы своего поколения, разрушенные безумием, оголившимися в
      припадочном голоде,
бредущими сквозь негритянские улицы на рассвете в поисках крепкого ширева,
ангелоголовые хипстеры, сжигающие себя ради райского соединения со звездным
      динамо в механизмах ночи,
которые, в лишениях и лохмотьях, пустоглазы и возвышенны, сидя, курили в
      надприродной темноте холодноводных квартир, плывущих над вершинами
      городов в созерцании джаза,
которые обнажили свой мозг Небесам под Эль и видели ангелов Мухаммеда
      выстроившимися на освещенных крышах многоэтажек,
которые проходили университеты с расширенными и холодными глазами в
      галлюцинациях о трагедии Арканзаса и сиянии Блейка среди разработчиков
      оружия,
которых исключили из академий за сход с ума и роспись окон черепа
      неприличными одами,
которые сжались в комок в ощетинившихся комнатах в нижнем белье,
      сжигая деньги в мусорных баках и слыша Страх за стеной,
которым на обратном пути из Ларедо с пакетищем марихуаны наподдали по бороде
      в паху,
которые глотали огонь в раскрашенных гостиницах, или пили скипидар на
      Райской Аллее, или в чистилище держали тела свои из ночи в ночь,
с мечтами, с наркотой, с кошмарными пробуждениями, алкоголем и членом и
      неистощимыми яйцами,
несравненно слепые улицы дрожащего облака и молний в мозгу в прыжке к
      полюсам – Канада и Патерсон – освещающих весь обездвиженный мир
      межвременья,
Пейотовые единения гостиных, рассветы зеленых деревьев на кладбище,
      винное опьянение над крышами, солнце и луна и дрожь деревьев в
      гулкие зимние рассветы Бруклина, витийствования помойки и благородный
      блеск блаженного ума;
которые приковали себя в метро для бесконечного проезда от Батареи в святой
      Бронкс на бензендрине, пока шум колес и дети не вынесут их наружу, в
      судорогах, с ободранными ртами, разбитыми и мрачными мозгами,
      высушенными сиянием в сером свете Зоопарка,
которые всю ночь тонули в подводном свете у Бикфорда, выплывали и
      просиживали дни над выдохшимся пивом в разоренном Фугази,
      слыша трубный глас из термоядерной коробки музыкального автомата,
которые беспрерывно семьдесят часов говорили от конторы до своей конуры
      до кабака до Бельвью до музея до Бруклинского Моста,
потерянный батальон платонических собеседников, прыгающих на остановки
      с пожарных лестниц с подоконников с Эмпайр Стейтс Билдинг с луны,
болботающие кричащие блюющие шепчущие факты и воспоминания и анекдоты
      и удары под глаз и шоки больниц и тюрем и войн,
весь разум извергнут восстановлением памяти в семь дней и ночей с блеском
      в глазах и брошенным на мостовую мясом для синагоги,
которые исчезли в никуда в дзенском Нью Джерси, оставив след двусмысленных
      открыток из зала в Атлантик-сити,
страдая от восточной жары и боли в костях, заработанной в Танжере, и китайских
      мигреней и наркотических ломок в унылых меблирашках Ньюарка,
которые снова и снова ходили по вокзальной площади в полночь, не зная, куда
      идти, и уходили, не оставляя нигде разбитых сердец,
которые жгли сигареты в товарных вагонах товарных вагонах товарных вагонах,
      несущихся сквозь снег навстречу одиноким фермам в патриархальной ночи,
которые изучали Плотина По Сан Хуана де Ла Круса телепатию бибоп Каббалу,
      потому что космос инстинктивно дрожал у их ног в Канзасе,
которые одиноко бродили по улицам Айдахо в поисках призрачных индейских
      ангелов, которые и были призрачными индейскими ангелами,
которые думали, что просто сошли с ума, когда Балтимор мерцал в
      сверхъестественном экстазе,
которые прыгали в лимузины с Китайцем из Оклахомы, поддавшись действию
      зимнего полуночного дождя в уличном свете маленького городка,
которые слонялись по Хьюстону, голодные и одинокие, в поисках джаза, секса или
      супа, и следовали за блистательным испанцем, чтобы поговорить об
      Америке и Вечности, безнадежная задача, и затем отплывали в Африку,
которые исчезали в вулканах Мексики, не оставив за собой ничего, кроме тени
      рабочих роб, лавы и пепла поэзии, рассыпанного в камине в Чикаго,
которые появлялись на Западном Побережье, расследуя дела ФБР, с бородами,
      в шортах, с огромными пацифистскими глазами, сексуально загорелые,
      раздающие непостижимые листовки,
которые выжигали сигаретами дыры в руках, протестуя против наркотического
      табачного дурмана Капитализма,
которые разбрасывали сверхкоммунистические памфлеты в Юнион Сквер,
      плача и раздеваясь, когда сирены Лос-Аламоса заглушали их своим
      плачущим воем, и плакали у Стены, и паром у Стейтен Айленд тоже выл,
которые ломались, не выдержав, в слезах, в белых спортзалах, дрожа перед
      механизмами других скелетов,
которые кусали детективов за шею и вопили от радости в полицейских машинах,
      не совершив никаких преступлений, кроме собственной дикой кухонной
      педерастии и пьянства,
которые выли, стоя на коленях в метро, и их, трясущих рукописями и гениталиями,
      стаскивали с крыш,
которые давали безгрешным мотоциклистам трахнуть себя в задницу, и кричали
      от удовольствия,
которые отсасывали и которым отсасывали серафимы в человеческом облике,
      матросы; ласки Атлантической и Карибской любви,
которые дрочили утром вечером в цветниках в траве парков и кладбищ,
      разбрасывая свое семя для всех, кто бы ни шел, кто бы мог,
которые бесконечно икали, пытаясь засмеяться, но заканчивали рыданиями
      перед перегородкой в турецкой бане, когда нагой светловолосый ангел
      приходил, чтобы пронзить их своим мечом,
которые проиграли своих любовников трем старухам судьбы, одноглазой старухе
      гетеросексуального доллара, одноглазой старухе, которая подмигивает из
      утробы, одноглазой старухе, которая ничего не делает, а только сидит на
      своей заднице и обрезает заумную золотую нить с ткацкого станка,
которые совокуплялись в ненасытном экстазе, с бутылкой пива, любимым,
      с пачкой сигарет и свечой, упав с кровати и продолжая на полу и дальше
      по комнате, кончая последней каплей сознания в обмороке у стены с
      видением окончательной пизды,
которые лелеяли обрывки образов миллионов девчушек, дрожащих в солнечном
      свете, и наутро просыпались с красными глазами, но были готовы лелеять
      обрывки образов рассвета, сверкающих ягодиц под амбарами и нагих в озере,
которые выходили блудить по Колорадо в мириадах краденых ночных машин,
      Н.К., тайный герой этих стихов, человек-член и Адонис денверских
      радостей в памяти бессчетных девчонок, легших с ним на пустых стоянках и
      задниках столовых, шатких рядах кинотеатров, в горных пещерах, или
      изможденных знакомых придорожных одиноких официанток с задранными
      юбками; и особенно на потайных бензоколонках в солипсизме туалетов, и
      на аллеях родного городка,
которых медленно поглощали грандиозно-убогие фильмы, и они переносились в
      мечты, просыпались на внезапном Манхэттене, и вылезали из подвалов,
      с бодуном и бессердечным токайским и ужасами железных мечтаний
      Третьей Авеню, а потом обивали пороги контор по трудоустройству,
которые всю ночь шли в башмаках, полных крови, по заснеженным докам,
      ожидая, пока в Ист-Ривер откроется дверь в комнату, полную жара и
      опиума,
которые создавали великие драмы о самоубийствах на квартирных берегах Гудзона
      под голубым военным прожекторным светом луны и чьи головы будут
      увенчаны лаврами забвения,
которые ели баранье жаркое воображения или переваривали краба у грязного
      устья рек в Бауэри,
которые плакали над уличными романами, толкая тележки, полные лука и плохой
      музыки,
которые сидели в коробках, дыша в темноте под мостом и поднимались, чтобы
      устроить клавесин у себя на чердаке,
которые кашляли на шестом этаже в Гарлеме, увенчанные славой под чахоточным
      небом, окруженные апельсиновыми ящиками богословия,
которые черкали что-то всю ночь, качаясь и крутясь под чердачные заклинания,
      и в желтом свете наутро эти строки выглядели тарабарщиной,
которые стряпали борщ и тортильи из дохлых зверей, их легких сердца ног
      хвостов, мечтая о царстве чистого вегетарианства,
которые кидались под мясные фуры в поисках яйца,
которые бросали свои часы с крыш, отдавая свой голос за Вечность вне Времени,
      и следующий десяток лет им на голову ежедневно падали будильники,
которые трижды резали вены успешно безуспешно, сдаваясь, открывали
      лавки старья, где думали, что стареют, и плакали,
которых заживо сожгли в невинных фланелевых костюмах на Мэдисон Авеню
      среди разрывов свинцовых стихов и грохота заправившихся железных
      полков моды и нитроглицериновых криков фей рекламы и горчичного газа
      зловеще-интеллигентных редакторов; которых сбили пьяные таксомоторы
      Абсолютной Реальности,
которые прыгнули с Бруклинского Моста, это действительно случилось, и ушли
      прочь, неизвестные и забытые, в призрачный дурман обжорных рядов
      Чайнатауна и пожарных машин, без единого пива задаром,
которые пели в окнах отчаяния, выпадали из окон в метро, прыгали в грязный
      Пассаик, наскакивали на негров, кричали на всех улицах, плясали босые на
      битых стаканах, били граммофонные пластинки с ностальгическим
      европейским джазом Германии тридцатых, допивали весь виски, блевали,
      стеная, в кошмарных уборных, стоны в ушах и звук огромных паровых
      гудков,
которые неслись по туннелям прошлого, путешествуя друг к другу на
      мощномоторных Голгофах надзора тюремного уединения или инкарнаций
      джаза в Бирмингеме,
которые проезжали страну в семьдесят два часа, чтобы выяснить, было ли
      у меня у тебя у него видение, чтобы выяснить, где же все-таки Вечность,
которые ездили в Денвер, умерли в Денвере, вернулись в Денвер и ждали
      впустую, выжидали в Денвере и зависали и куковали в Денвере и
      наконец уезжали, чтобы разобраться со Временем, и сейчас Денвер
      одинок без своих героев,
которые падали на колени в безнадежных церквях, молясь за спасение друг
      друга за свет и за груди, пока душа на мгновение не освещала свои покровы,
которые пробивались сквозь свои мысли в тюрьмах в ожидании невозможных
      преступников со златыми главами и шармом реальности в сердце,
      певших прекрасный блюз в Алькатразе,
которые удалялись в Мексику воспитывать привычки, или в Скалистые Горы к
      нежному Будде, или в Танжер к мальчикам, или к черному локомотиву
      Сазерн Пасифик, или в Гарвард к Нарциссу в Вудлоун к венкам маргариток
      к могиле,
которые требовали психического освидетельствования, обвиняя радио в
      гипнотизме и которых оставили с их безумием, руками и повешенными
      присяжными,
которые бросались картофельным салатом в лекторов по дадаизму и затем
      представлялись другим на гранитных ступенях психушки с бритыми
      головами и арлекиновыми речами о самоубийстве, требуя немедленной
      лоботомии,
и которым давали взамен бетонную пустоту инсулина метразола электричества
      гидротерапии психотерапии местной терапии пинг-понга и амнезии,
которые не на шутку протестуя, перевернули только один символический стол
      для пинг-понга, ненадолго отключившись в кататонии,
вернувшись, годы спустя, совершенно лысые, только кровавый парик, слезы и
      пальцы, к наглядной людской судьбе палат сумасшедших городов Востока,
зловонные залы пилигримов в штате Рокленд и Грейстоуне, перебранка с эхом
      души, качание и кручение в царстве любви на дольменах полуночных
      скамей, сны о кошмарах жизни, тела, обращенные в камень весом с Луну,
с окончательно за****ой матерью, и последней фантастической книгой,
      выброшенной в окно квартиры, и последней дверью, закрытой в четыре часа
      утра, и последним телефоном, разбитым о стену вместо ответа, и последней
      меблированной комнатой, опустошенной до последнего куска умственной
      мебели, желтой бумажной розой, скрученной на проволочном крючке в
      шкафу, и даже с той воображаемой, ничтожно обнадеживающей крохой
      галлюцинации —
о, Карл, пока ты неспокоен — я тоже, а сейчас ты в животном супе времен —
и которые поэтому бежали через ледяные улицы с внезапным алхимическим
      проблеском о применении эллипса каталога метра и вибрации самолета,
которые мечтали и совершали телесные прорывы сквозь Пространство и Время
      сопоставлением образов и поймали архангела души между 2 визуальными
      образами и соединяли простые глаголы и составили вместе существительное
      и тире сознания в прыжке с ощущением Отца Всемогущего Вечного
      Господа,
чтобы воссоздать синтаксис и размер бедной человеческой прозы и встать пред
      тобой безъязыким, со всем своим умом и стыдливой дрожью, отвергнутым,
      но изливающим душу, чтобы приспособить ритм мысли в его нагой и
      бесконечной скачке,
сумасшедшие бродяги и битники-ангелы во Времени, неизвестные, но
      вписывающие сюда слова, что могут остаться во время после смерти,
и встали перевоплощенными в призрачных одеяниях джаза в златотрубной тени
      оркестра и выдули страдание нагого ума Америки по любви в эли эли ламма
      забахтани крик саксофона, сотрясшего города вплоть до последнего радио
совершенным сердцем поэмы жизни, вырезанной из их собственных тел, годных
      в пищу тысячу лет.


II



Что за сфинкс из цемента и алюминия раскроил им черепа и выел их мозг и
      воображение?
Молох! Одиночество! Грязь! Уродство! Мусорки и недоступные доллары! Дети,
      кричащие под лестницами! Всхлипывающие в армиях мальчишки! Старики,
      плачущие в парках!
Молох! Молох! Кошмар Молоха! Молох безлюбый! Молох в умах! Молох суровый
      судия человеков!
Молох непостижимая тюрьма! Молох скрещенные кости бездушных застенков и
      Конгресс несчастий! Молох чьи строения — приговор! Молох огромный
      камень войны! Молох оглушенных правительств!
Молох, чей мозг — чистая механика! Молох, чья кровь — текущие деньги! Молох,
      чьи пальцы — десять армий! Молох, чья грудь — динамо-людоед! Молох, чей
      слух — дымящаяся могила!
Молох, чей взгляд — тысяча слепых окон! Молох, чьи небоскребы выстроились на
      длинных улицах как бесконечные Иеговы! Молох, чьи фабрики грезят и
      квакают в тумане! Молох, чьи трубы и антенны увенчали города!
Молох, чья любовь — бесконечные камень и нефть! Молох, чья душа —
      электричество и банки! Молох, чья бедность — призраки гениев! Молох, чья
      судьба — облако бесполого водорода! Молох, чье имя — Разум!
Молох, в котором я сижу одиноко! Молох, в котором я мечтаю об Ангелах!
      Безумен в Молохе! Членосос в Молохе! Выхолощен и обезлюблен в
      Молохе!
Молох, так рано проникший ко мне в душу! Молох, в котором я — сознание без
      тела! Молох, выстращавший меня из моего природного экстаза! Молох,
      которого я покидаю! Проснись в Молохе! Свет, льющийся с неба!
Молох! Молох! Квартиры роботов! невидимый пригород! скелеты сокровищ!
      слепые столицы! бесовская промышленность! призрачные народы!
      непобедимые психушки! гранитные члены! чудовища бомб!
Они поломали спины, вознося Молоха к Небесам! Тротуары, деревья, радио,
      тонны! Вознося город к Небесам, сущим везде вокруг нас!
Видения! возглашения! галлюцинации! религии! целый трюм чувственного
      говна!
Прорывы! над рекой! выпивка и распятия! унесенные наводнением! Полеты!
      Эпифании! Отчаяние! Десять лет животных криков и самоубийств! Мысли!
      Новые связи! Безумное поколение! внизу на камнях Времени!
Настоящий святой смех в реке! Они все это видели! дикие взгляды! святые крики!
      Они прощались! Прыгали с крыш! к одиночеству! размахивая! с цветами в
      руках! Вниз, к реке! на улицу!


III



Карл Соломон! Я с тобой в Рокленде
      где ты безумнее, чем я,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты должен чувствовать себя очень странно,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты повторяешь тень моей матери,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты убил двенадцать своих секретарш,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты смеешься над этой невидимой шуткой,
Я с тобой в Рокленде,
      где мы — великие писатели над общей разбитой машинкой,
Я с тобой в Рокленде,
      где твое состояние ухудшилось, и об этом сообщили по радио,
Я с тобой в Рокленде,
      где факультеты черепа больше не принимают червей чувств,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты пьешь чай с молоком из грудей старых дев Утики,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты пришпилил гарпий Бронкса к телам своих сиделок,
Я с тобою в Рокленде,
      где в смирительной рубашке ты кричишь об игре в пинг-понг настоящего,
      проигранной бездне,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты бренчишь на кататоническом фортепьяно душа невинна и вечна, и ей
      не умереть в безбожье в вооруженном сумасшедшем доме,
Я с тобой в Рокленде,
      где еще пятьдесят шоков никогда не вернут твою душу в тело из ее
      паломничества к кресту в пустыне,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты обвиняешь врачей в безумии и заговоре еврейской социалистической
      революции против фашистской народной Голгофы,
Я с тобой в Рокленде,
      где ты расколешь небеса на Лонг-Айленд и воскресишь своего живого
      человеческого Иисуса из его сверхчеловеческой могилы,
Я с тобой в Рокленде,
      где двадцать пять тысяч безумных товарищей вместе поют последние
      строки Интернационала,
Я с тобой в Рокленде,
      где мы обнимаем, целуя, Соединенные Штаты в нашей постели,
      Соединенные Штаты, которые кашляют всю ночь, не давая нам спать,
Я с тобой в Рокленде,
      где мы просыпаемся из комы в напряжении от рокота самолетов наших
      собственных душ над крышей они прилетели сбросить ангельские бомбы
      больница освещается сама собой воображаемые стены захлопываются
О тощие легионы бегите отсюда,
О расшитый звездами шок милосердия здесь вечная война,
О победа забудь о своем исподнем мы свободны,
Я с тобой в Рокленде,
      в моих снах ты вернулся, хромая, из плавания через Америку по
      автострадам —
      в слезах, к двери моего коттеджа в Западной ночи.


Примечания


Эль — луна (иврит).
Батарея — парк в Нью-Йорке
Патерсон — родной город Гинзберга и Уильяма Карлоса Уильямса, одного из любимых поэтов Гинсберга, оказавшего большое влияние на его поэзию.
Н.К. — Нил Кэссиди, одна из самых ярких фигур из круга битников, поэт, художник, музыкант; долгое время был любовником Гинзберга.
Бауэри —- район трущоб в Нью-Йорке.
Бирмингем — имеется в виду джазовый фестиваль, ежегодно проводимый в Бирмингеме.
«Сазерн Пасифик» — название паровоза из стихотворения Гинзберга «Сутра Подсолнуха». Символ цивилизации, противопоставленный образу Подсолнуха.
 

Комментарии к «Воплю» и другим стихотворениям

 
До 1955 я писал поэзию, приспосабливая семена прозы, журналы, наспех нацарапанные заметки, собранные фразами или группами выдохов в небольшие короткие строфы в соответствии с идеями о поэтическом метре У.К.Уильямса периода его имажистских пристрастий. Я внезапно отвлекся от этого в Сан-Франциско, во время безработного безделья, чтобы последовать за моим романтическим вдохновением – гебраическим и Мелвилловским дыханием бардов. Я подумал, что я буду писать не стихотворение, а просто то, что хочу, без страха, позволю своему воображению работать, открыть тайны, и черкать волшебные строки моих настоящих мыслей – обобщить свою жизнь – то, что я не смогу показать никому, написать стихотворение для слуха моей души и еще нескольких золотых душ. Так, первая строка «Вопля» — Я видел лучшие умы и т.д., и вся первая часть были бешено напечатаны в один день, огромная и печальная комедия дикой фразировки, бессмысленных образов ради прелести абстрактной поэзии мыслей, мчащейся и образующей неуклюжие сочетания, как походка Чарли Чаплина, длинные саксофоноподобные рефрены, звук которых, я знаю, услышал бы Керуак, — отрываясь от вдохновенных строк своей прозы к по-настоящему новой поэзии.
Я установил зависимость от слова «которые» для поддержки бита, основы для измерения, от этого слова можно отходить и снова возвращаться к нему для другого проблеска инвенции: «которые жгли сигареты в вагонах вагонах вагонах»,
Продолжая к проповедованию того, что я действительно знал, несмотря на сонное сознание мира: «которые и были призрачными индейскими ангелами». Действительно ли на меня напала подобного рода радость? Так в поэме появилась Вечность (потому что за годы до этого у меня было битникопрекрасное озарение, в котором я услышал древний голос Блейка и видел Вселенную, раскрывшуюся у меня в мозгу), и то, что моя память могла воссоздать из данных вдохновленного опыта.