Мы встретились в окончание охоты. После дыхания в спину. После страха
– в самом конце, в поле охоты, но ближе, совсем на меже.
Когда я понял, что смысла бегать от преследователя нет, тогда на чистое
дыхание, не отягощенное запахами, выдохнул вонь дешевых сигарет скуренных
между нечищеными зубами. Дым осыпался иголками.
И она удивленно-разумно, как женщина-вамп, под видимой страстью которой
кроется безразличие профессионального азарта, встретила нежными, мягкими,
удивительно морозными объятиями, совсем как ночь в тоннеле на отрезке трассы
ВЛАДИВЕЩЕНСК – БЛАГОСТОК, мы замерли между тьмой и тьмой во тьме, как скорпионы
перед боем.
Белые пятна на белом,
застигнутые объятием,
готовые расколоться
на составные части –
радугой.
«Хей, гёрлфренд, ты торчишь на погоне? Котята на цепочках, чьи мужья
на крючках?» И все же – она прекрасный стрелок. За сто ша…
В поле длинной охоты. Мы встретились в поле, на номерах, до и после
флажков. В другом городе,
в городе, где зима –
откровенно зима,
даже если солнце китайца желтей –
зима
потерянный звук, забытая руна,
отмороженное слово
подвигнули на начертание на стене
что бы это не означало
интимные отношения. Как с богом.
Евреи летят на юг и на запад, там две планеты рождают вифлеемскую звезду,
почему-то с ними нет меня. Один поляк, тот еще работник РАР, Кжиштоф звали
его, перед службой в дальневосточном секторе, рассказывал мне как надо
НАМ и здесь издать демократию самым крупным тиражом (благо ресурсы и просторы
– позволяют), по ихнему, варшавскому образцу. Август завис над границей
с той и другой стороны, мы сидели над водой черной реки, пили национальный
славянский напиток, вспоминали талоны и пьянели, неожиданно в самом себе
я углядел через туман белоплечих орланов на льдине по центру залива и черных
грифов с монашескими повадками и лысинами тонзурами в самом центре скотомогильника,
на падали. Смешной поляк… Я сам такой был… В ТО ЛЕТО, уже иное, уже без
надежд, губернатор сжимал свиток с усердием онаниста, молодой, с непокрытой
головой, усатый смотрел в желтое небо, тем летом,.. в то лето вспыхнула
зима, почувствовала наш запах и взяла след. Благо мы и не скрывали себя
и свои приметы-ароматы.
Она подставляет румяные щеки. И справа и слева, надеясь на поцелуи.
Глупая птица фазан на снегу расцветает пугливо, новогодней хлопушкой сотворяет
свечу и сгорает в полете, ослепленная солнцем – антипод упавшей звезды,
небо – прозрачно, черно, невыносимо легко. Звезды крупнее золоченых орехов,
– коснись, ожидая ответа! Холод разлит через прерии за городской границей
и дальше – до предгорий хребтов, через гольцы и останцы, дальше. Дальше
– тундра, короста замерзших болот и лютый океан. Она подставляет щеки в
румянах с вмерзшими в трещины дорожками слез, всерьез надеясь на братский
поцелуй. Шепчет: «Ударь меня! Ударь!». Глупая птица фазан. Деревья пернаты
и одноноги, как редкие цапли – по колено вмерзли в металлические обручи
и каменную землю. О’да!
Удар.
Зима в городе уже ином.
Она – дракон
и я – дракон,
но нам сплестись друг в друга
мешает расстояние
зимы и толстой шубы.
Пальцы примерзают к струнам, и тянется один аккорд длиной в сезон.
Городское небо прострелено луной – уже не кровоточит.
Аз есмь альфа и омега. Аз, многогрешен. Виноградники
господа и соль – величина стремящаяся за предел. Первообразная ускорения.
Аз – есмь. Я – объятие и отторжение. Я – многосущее и одинокое – Я. Все
во мне и что было бы без меня кроме Ничто? Смотри в ничто и зри – Я. На
челе моих и руках нет знаков. Огнь и столп. Ключи и замок. Край и середина.
Вот. Здесь. И нигде. Сожми пальцы – там внутри есть есть мне месть. Попробуй
объять меня и не расстаться с разумом. Я – кровь. Я – лед. Я – прах. Ты
дышишь мной и смерть тво- Я. Нет чуда кроме чуда. Ибо альфа и омега
– Я.
— Ничего. Что о ней думать? Делаю, делов-то! Fucking, бля, в
натуре…
Трехглазое владение Легбы. Мы, как в янтарь, вморожены в предостерегающее
мигание воздуха. Тч. Тч. Тч. Тч. – под ногами. Городское скрадывание. Тщ-ш-ш-ш-ш-шПАП!
– открытая бутылка шампанского. -ш-ш-ш-ш-Ш-ШВШ-ш-ш-ш… – не обративший внимание
на подняту руку крутой таксист. ХХ-Ха-а-а-аХ-ХХ – вдох-выдох, вывязывание
и распускание мехового клубка пара. Купленная по случаю соблазнения коробка
конфет, ящерицей шуршит в кармане – целлофановая оболочка – прозрачная
кожа или перепонка крыльв остекленевшей стрекозы. Розы, простывше ожидат
конца света, чернеют выставив из за пазухи причесаные по барочной моде
лангедокские головы.
И не успею пересчитать свои года,
занявшись наблюдением за тем, как тают отражения
сказаний о титанах и богах. Незрячие глаза
в невзрачных водах. сгущается над плоскостью закат,
да предрекают облака: «Грядет гроза…»
Дождаться восхода – нехриплое дело;
две бабочки над петлями воды
раскрашивают бездну мелом своей пыльцы.
Поберегись движений смелых,..
они опасны, как следы.
Серебряный порох засыпан в патроны,
серебряной пулей зарядят стволы.
Для гончих судьбы – наш запах капронов:
нам светит кончина над бездной,
с начала мы смертью заражены.
Две бабочки скользят над бездною реки –
вверх, вправо-влево. Так плыви
за мной. Как пыль. Не вечна красота.
Любовью, смертной как эпоха, услышав, что уже ПОРА
я откуплю предсмертный страх… И знаешь
я не успел сказать тебе, что это – такая игра.
Нежданый приступ нордической спеси вырванной из вечного льда и огня,
между черных туфовых развалин выблевывает дерзкие слова и имена.
Ньёрд.
Тор.
Скульд.
Мимир.
Фенрир,..
Оторвавшись от написания похабной висы, чувствуя себя гениальным, молодым,
рыжебородым, солено-потным, отпетым в берсерки, рукой нашаривая невидиму
секиру, край щита грызя:
Корабль Дураков Плывет.
Смерть пляшет. Хрусталь мутнеет. Бог помянут в ассоциацию с os penis
моржа – почти Лютер (not the King, and not 2B) и третья часть голодного
Бога рождается из тьмы и холода (in nomine patris et spiritus sancti!
AMEN!). посылая в морозоустойчивое небо вызов на магический поединок,
осознавая свои силу и славу, дожидаясь автобуса #9 стоишь на остановке
и вдруг… из небесного гало, стремительней электричества, падают на плечи
ТРИ голубя. Гражданка средних лет охает и спрашивает: «Ты что, СЛОВО знаешь?»
(Иоанн 1.1.) Сакрально и неопределенно, как ритуал, пожимаешь плечами с
голубями на них, потому что – ГОЛУБИ – Знак. Знать бы ЧЕГО Знак… Благословения?
Предупреждения? Печать небесной канцелярии ихнего Президента, дескать «Письмо
получено. Вызов принят. Ждите ответа.» Бой не состоялся? Дуэль отложена
и перенесена? Отлаженная машина подавления дала сбой? Или? Благодать снизошла
на тебя. Типа – все правильно, действуй, искушай и хулу великия возводи
и дано тебе будет… Преисполненный силы ступаешь в переполненный автобус,
стряхнув с себя, как прах былого, как благостыню, трехнутых городских птах,
восходишь как на борт драккара. Холод бежит по жилам и обыватели сторонятся
обжигающего смерть дыхания, освобождают место у заледеневшего окна, скучиваются
плотнее, образуя местечковый комитет по охране душевного тепла, стараются
сберечь свои майданы и котлы и не вступать на территорию ограниченную яростным
вымораживающим сиянием. Ведут себя как греки завидевшие варяга на рынке
в Миклограде. Если и есть нерадивые, то – Ага!… я украл взгляд у Василиска,
сотворил инцест с Горгоной, мой дружок – Кот-Баюн, сын мой скованный ждет
своего часа, сумерки грядут. Их нет более за глубиной февральских страхов.
Остался Я. Зима вокруг и ты – в ее объятиях, ее центр и схватка с ней,
преследовавшей. Теперь Центр – Здесь. Куда бы ты ни пошел. С тобой. Без
Дураков. Христальный корабль рождает из себя трещину. Архангельские трубы
дребезжат «and another». Меч Михаила за моим левым плечом. Абадонна
– справа.
Круче смерти – бой с зимой.
В конце маршрута – колдовство.
Магический круг из солярки. Огонь бежит, высекая себя из снежных игл,
вычерчивает себя, выгрызает красную дорогу. Семена рогоза смешиваются с
пеплом и снегом, а с небес, на желтом коне спускается белый ангел принявший
феерическое шоу за посадочные огни для валькирий рейса Земля – Валхолл.
Крест замыкает свае тело и руки в кольцо. А змеи мудро спят. Под крышами
ахают сычи. Ангел разворачивается для посадки и вынимает меч. А-А-АЛЛИЛУЙ’А-А-А!
Следом три еще. Мир и миф стонут. Любовь растворяет уста и вожделенно,
взалкав огня причмокивает. Пейте снег! И – горите горите горите горите
горите горите горите…
Декабрь – полный улет!
Солнцестояние и его ночь – лучший день для смерти.
Год на излете вцепится в два рождества.
Упертый январь – сахарный пряник, глаза – изюмины и без ресниц.
Ночь – великая мать.
Алиментщик отец – День.
Помнишь, лето принесло нам ВИЧ и реггей?..
Зима ударит пойнтов ниже пояса, вирусом в Инет.
N.B. надень на модем презерватив и – Good Luck, my Duck!
А реггей, как крот, в черной шкуре и шубе, под снегом, жив. Немножко
спит.
Шубы, тулупы, пальто, жакеты, штаны, унты, колготы, блузки, лифчики,
трусы – мешают телу проявить себя в полете, да – зимазимазимазима ЗИМА
– толще любой шкуры и препятствует, ревниво сберегая покой своих любовников.
«Вы – только мои». Мы прячемся от завистливых глаз в глубины квартир, горячих
ванн, открытых электродуховок, включаем реггей, выключаем свет и раскрываем
себя. Шуба пальто шапка шапка брюки пиджак платье рубашка комбидресс белье
и – ОНО! Руки блуждают по впадинам и холмам, вязнут в липком болоте любви
под запретом. Топография стремительна, порочна и по-зимнему чиста. Почти
стерильна. Как укорочен день – так ночь длинна. Ночь – длина, глубина,
укрывище от глаз нравственной зимы.
Рабочее утро. Зимой – все еще ночь. Существа передвигаются в тумане
парной тьмы – почти ангелы, местами белые, бесформенные, невиннее пояса
верности и бесполые. Благодаря тулупам и дохам. В этом городе всесторонне
развит сезон летной одежды – форма с напечатанными промеж лопаток винтом
и ангельскими крыльями. Воротники подняты. Между шарфом и шапкой – смотровая
щель в которую вырывается дыхание, оседающее на подбородке белыми зимними
(тоже ангельскими) вошками усов и бороды, бровей и ресниц, а с другой стороны
– шлем рыцаря с приподнятым забралом или шлем скафандра. Человечество самодостаточно,
как январские единицы автономного движения. Переживания укутаны в мех,
шерсть, кожу. Интимны до полного неразличия.
Нас заносит снегом. Полюбовно и легко. Сонно и томительно. Что нас
занесло сюда? Покой. Анархисты, и те, любезны и застегнуты от подбородка.
Ирокез спрятан в меховой чехол. Уши шапок – по спаниель – на плечах. Глаза
– рыбки-ротаны – обмороженные до коматозной летаргии. Малокровный анабиоз
закатанный в гомеостаз кольца. Память ленива, а следы через сугробы – гравировка
или tattoo.
Воздух заполнен колючим паром. Микрорайон замер как палец. Над землей
– трубы гоморры, вожделеющие иерихон. Трубы и дым из них – вертикальнее
предупредительного выстрела. По хладному телу проспекта курсантов гонят
в баню. Их бывший преподаватель китаист, располнев и прищуриваясь, до неопрятности
здоровый, масленый и лоснящийся перечитывает «Хлебниковские Бани»; молодовольный
бизнесмен закинувший арми, третью жену, коммуналку, натовский fieldjacket,
туда же куда и и стихи с прозой и рецензией Андрея Вознесенского, мечту
пройти с автоматом (КИПЛИНГ! Sic!) прямиком от ворот ВИИЯ через
всю Африку, это у него после Лондона. Зима вплотную прижимается к контактным
линзам. И – «не под каждым клубником бронежилет, поэтому будет стоить меньше…»
Заезжие концептуалисты: в сумке одного обнаружили политическую карту
мира из школьного атласа, на ней, в масштабе 1:10000000 проложен красным,
(паста шариковой ручки вымерзла и усохла) маршрут бегства из страны – Москва-Благовещенск-Харбин-Формоза-Сан-Франциско
– от пункта к пункту – прямые линии. Выяснилось, что запасным вариантом
выбирали рейс Магадан-Анкоридж. Задержанные не сопротивлялись. На следующий
день легендарный капитан Кошкин, облокотился на леера по борту вмерзшего
в безнавигационный период катера и вспомнил как его, бросившегося на вражью
мель, задержали китайские пограничные коллеги. Американский консул сравнила
интерес своей державы к ДВ с интересом к Африке и приморозила нос. Ее соотечественницу,
зейские приискатели, научили пить водку стаканами, слову «бодун» и выражению
«ебаная страна» с эксцентричным жестом в подтверждение окончания разговора.
В байковом белье им снится. Им, на жестких шконках. С верхнего этажа
и с нижнего – приказ Министра Обороны о награждении и еще ДЕМБИЛЬ и еще
ЖЕНЩИНЫ, роскошные, как любая мечта и жаркие, как печь – снится им.
А молодой медик озирается на тень чертова колеса застывшего до весны
на бесконечно голодной скатерти неба усыпанного крошками позднеаристократического
обеда. Зима – медик анестезиолог. Коллега. Белый хрустящий халат на котором
видны издалека пятна всех мастей. Мамонтенка звали Димой. Эвтанизирован.
Оторвавшись от Борхеса, медбрат, практикант второго курса, работает в гинекологии.
Моет руки и берет бритву. «Подправим прическу?» «Дамский цирюльник…» «Увы,
на фасоны не богат, но делаю с душой. Раздвиньте ноги. Начнем-с.» «Ты там
поосторожней, лишней дырки не сделай.» Ап! Зима точна хирургически. Как
новокаин, как скальпель.
«Ее зовут Уингуйнотто. Она живет в черном замке под серым небом. Замок
выстроен на утесе, над северным морем. Когда факелы роняют чад, когда холод
проникает в мутные слюдяные окна серым утром, когда она гладит, как трут
между ног и в низу живота, она гладит мягкого, податливого хищного зверя,
утеплившегося на груди в собранных колыбелью руках – мне все это снится
и я говорю – Живи Уингуйнотто живи но помни ты должна умереть… И она продолжает
гладить своего зверя, улыбаясь в себя и только кивком головы, слегка заметным,
дает понять – да, я согласна…» «Я знаю, что когда умирает человек, вместе
с ним умирает звезда, только свет ее продолжает идти и идти, до той поры
пока и он не кончится. Так что и через день и через год после смерти и
через два – звезда все еще кажется вбитой в небо. Я это к тому, что вчера
я поднял голову в поисках своего ангела-хранителя и на привычном месте
ничего не увидел. Так же как и на всем небосклоне. Понимаешь?.. Я скоро
умру.»
В пустые земли и земли без имени. Все ниже и ниже. DOWN, DOWN, DAWN,
DAWN. Разве ты знаешь ЧТО встретит тебя Завтра? Разве ты знаешь КТО
ты был Вчера? А Сегодня? Прошлое – смутно. Грядущее – сокрыто. Настоящее
– здесь. Зато.
В пустые земли и безымянные окраины. В темноту между рыбами и птицами,
втиснутыми в герилью. Летучие рыбы и пингвины – командос, разведчики –
оляпки и четырехглазки. Наблюдатели – упыри-рыболовы. Посланник ООН – синий
кит.
В пустынные края и шипение сухого снега по шершавой спине безымянных
земель. Остановившись на самом краю догадки и просыпаясь за долю жизни
до прозрения – опускаясь, опускаясь, опускаясь. Неприкаянные розы откровенно
алы и прячут головы в страусовый песок. На границах ночи – кровь. Сумерки
– серы, как бритвенное лезвие и столь же остры. Будущего нет. Прошлого
нет. Настоящее?.. Лишь проекция несуществующего на альтернативную малозначимость
– настоящее.
Стой и пой, и хрипи,
и еще раз умри и
воскресни забивши смерть,
забыв умереть, растерявши таланты и умения кроме силы
стой
и пой и хрипи и воскресни забыв умереть.
В ледяные земли и расплавленные земли. Между водой крепче стали и снегом
из мелких алмазов. Шагая, насвистывай боевой марш. Сочиняй сонет, на пальцах
подсчитывая слоги. Пальцем вычерти балладу по камню и тут же забудь. Умри.
И еще раз…
Выброси стоптанные ступни и на коленях и локтях – в голые, пустые земли,
в земли без имени.
«Моя любовь, она ничего тебе не будет стоить…
«Еще бы! Все счета заморожены. Отношения – кристаллы льда и шерсть,
торчащая в стороны.
«Моя любовь, она ничего не будет тебе стоить…
Раскаленной сигаретной точкой мандариновая кожура застывает в полете.
Странная любовь на осколке великой китайской стены. Они пьют «цитрон» и
возле ног у них – электрокамин, купленный за две бутылки водки и который
здесь совсем не к чему подключить. Когда-то, еще тем Летом, им нравилась
грязная любовь на ДОТе второй мировой, а сейчас – снег и все чисто и нет
розетки, откуда бы могло потечь тепло. Теперь на набережную ходят к самому
шапочному разбору, участвуют в нем активно или пассивно, – «Не привязывай
своих соболей шнурком под подбородком, удушат, или голову оторвут…» Дыши
спокойно, не напрягая душу дыши. Колючий воздух обжигает и стекает в легкие,
все глубже и глубже, возвращается взрывом и кровью. Вот. Тоже бар. Кофе
готовят совсем по-турецки, в песке. Какой-то захожий самаритянин соболезнует:
«Пожалей мотор. Водка и кофе… сдохнешь…» «Ты – тоже…» Кофе и водка. Или
иголки и голубые ягоды джина. Желудок теплеет так, как будто бы в него
опустили горячую плитку, в ожидание автобуса-рогоносца, превратиться в
дым исходящий в трубу поднятого воротника – вертикально вверх. Ноги мягчеют,
потеют, потом станут ледяными, ненужными придатками – январь их жертвенно
откусит. Давай закурим и сквозь дым – глаза в глаза – будем смотреть, пытаясь
прочесть и прошлое и будущее. Ще-йе-йе-,- Е. «То, что БЫЛО – все еще с
знаком ЕСТЬ, будем жить и когда-нибудь, точно, умрем, но я вижу как то
что действительно ЕСТЬ уходит под знак БЫЛО.» Раскачивая маятник дыхания,
обмениваясь касаниями, множа зарубки на прикладе памяти устроим дымообмен:
шагом, увеличивая амплитуду и учащая вибрации, бегом – оторвемся и влетев
в трубу – до самого конца, которого на самом деле – НЕТ, потому что за
смерть – еще одна и еще и еще и бесконечно еще одна – входя дымом в глаза
напротив, возвращаясь откровенным ядом слезы, упав в зыбучий песок и вынырнув
на самое дно, рассосавшись на самой границе и возродившись из капельки
крови повисшей на прокусанной губе – вдвоем – одним целым – удачно-плотным
танцем – сокровенным – ответ на химерический вопрос столь похожий на загадку
Сфинксы «кто?, когда?, где?, что?» – летим обнявшись, прижавшись, до боли
– теснее, и еще теснее – в пустые земли, в слепые, в глухие, безымянные…
Начало – конец. Дикая кровь. Здесь.
От Рождества до Пасхи. Один на двоих
Колючий вдох-выдох. 33 года в ладонь
Как капельку алой секунды.
И в спину мне, в спину стреляй.
Не оставляет следа пуля из льда
И поцелуй иуды не обжигает уста.
Расстояние между ласками увеличивается за счет укороченных перебежек
от случайного тепла к гостеприимному теплу. Душа распахнута, но под застегнутой
на все крючки одеждой.
Декабрь увеличивает протяженность ночной жизни, вычитая из нее только
четверть суток на твердое, жестяное солнце.
Декабрь идет. По воде – аки Бог, в белом весь и двенадцать Апостолов
– следом, туда, где первый станет последним. Трое, с Востока, волхвов;
на каждую сторону света – по зверю. По евангелисту, образовавших скованных
рук друидов магический круг.
Бесплотные духи внутри огненных колец тянутся навстречу, но натыкаются
на стекло и тают, тают.
Город – ладонь, пересеченная во всех направлениях многообещающими линиями.
Мы – в пригоршне – щепоть. Прогулочка с билетом в один конец и сходим с
трамвайных линий судьбы и ума.
Янка, Майк, Цой. Теперь вот Курехин. Какое счастье, девочка, что я
– не Хендрикс, не Марли, не J.D.M , да и ты – совсем не похожа на
J.J...
«А Троицкого, поверь мне, ничто не возьмет…»
«А дустом не пробовали?»
«Да он и так – дустит.»
«Ну да, зато ДУСТ у него кайфный. У меня на такой никогда капусты не
было.»
Она – как корабль из пушкинского Фауста, тот о котором: «на ней мерзавцев
сотни три, две обезьяны, кучка злата… да!, модная болезнь. Она недавно
к нам завезена.» Она – такая. С лета шоколадная, поддерживающая себя ультрафиолетом
в форме и всегда готова. В АМСТЕРДАМ!!! В тепло, тюльпаны, гашиш в лбом
баре. А здесь – шедевр, за окном – вечер лилов и строг, как сутенер в крахмальной
белой сорочке, фраке из шелка и атласа, с черной бабочкой по горлу – перекресток
– рассыпал кокаиновую пыль звезд (star dust). А она – как время.
Кто для нее придумал оковы?
Она – как время. Как не сжимай в объятиях – просачивается.
Ее тело – огонь и алтарь и я – жертва. Кольцо камней размыкается. Наутро
– магические круги под глазами и члены подернуты инеем. Я почувствовал
как ты перекрестила меня тайно, в спину и сделал над собой усилие, не испарился,
только Winston намекнул на вдохе о запахе серы. Твое тело – огонь
и алтарь и я – жертва. Сугробы стареют чугунно, каменеют, ветер приносит
пыль, сажу и красит их в полосы намекая на схему устройства жизни, ну что
ж, такая она, почему нет? Как любая другая. Под зебру. Я помню как и из
окна на втором этаже одной из ветвей власти, на которой я вишу уже седьмой
день, пробитый собственным копьем, на этой ветке, сквозь сизое исподнее
елей, по диагонали, от ильича, мастера-повелители снега и льда ваяют снег
и лед города. Мороз крепчает, мальчишки разбегаются по домам и остаются
одни альтернативисты революций зимы по Ле Корбюзье. Но твое тело – огонь
и алтарь и я – жертва,. Под заварником с чахлыми незабудками – телефонный
справочник с грифом ДСП, в шкафу – лисья шапка и у тебя – оборотистая мордочка
хитрой бестии знающей что, как, когда и где, постигшей правила мимикрии
и камуфляжа в совершенстве мне не доступном. Я пускаю свои руки, как белых
песцов, исследовать топографию плотного и тяжелого тела. Холмы и впадины.
ДЕЗАБЬЕМВА! Горячее болото любви засасывает с чмоком и хлюпом. Круги на
небе вкруг луны – и это МЫ. Зима за двойным стеклом, отсюда, в очках, подслеповата
и всегда остается надежда на темное время суток. И да не раздастся глас
вопрошающий «отчего? от чего спрятались вы?»
Ибо в радости, в радости я,
и легко не касаясь земли,
раз зима на носу – как очки – запотела
от обилия пьяного жара. С тобой
мы по-прежнему будем бродить не трезвея
над рекой и под небом. Напомним какой,
Робин Гуд благородней., вот этот, с открытки, или
тот, дворовой, как собака со свалки,
что не стал домогаться, а просто
в подворотне первой же скрылся?
Будь приветлива к вшивым каликам убогим,
а меня – не жалей. Я достаточно пьян,
чтобы чувствовать – тело под шубой тяжелой
закипает, до взрыва, раз ты рядом со мной.
Будем жесты друг другу дарить и касаться любви
как умеют немые. И совсем
ни к чему повторение слов.
Мы – пьяны. И под шкурой зимы
ты нагая, как лилия, и
совсем не волнуют замки.
Ты – под шубой – податливей снега. Пора.
Место расчищено. Поле готово стать полем битвы. Гражданское население
эвакуировано. Поле готово стать. Фортификации возведены и настроены на
разрушение. Стороны выстраиваются, поднимают флаги: скромное время отведенное
на раскачку хулой исчерпано бессловесностью. Поле. Рубикон. Березина. Одер.
Строительство снежно-льдяной забавы завершено. Свет фонарей просачивается
сквозь кружевную гладь инея на полотне повисшего тумана, ваятели сворачивают
свои пожитки и покидают, с началом среды, эфемерный стоунхендж, возникший
на центральной площади под указующей рукой ильича; кратчайший день зимнего
солнцестояния, как расстояние между двумя точками – прямая, но, ночь, ночь
– лабиринт, ты чувствуешь как ночь долга?! Драконы и Дед Мороз обращенный
лицом на юго-восток, Синий Бык на плечах которого держится вселенная и
Мудрая Черепаха в окружении мелких львов циньского происхождения – окончание
года выстраивается крышами пагоды. Самое время, чтобы умереть. Да и погодка!..
Мы смотрим на этот возведенный до весны (на приход которой я бы не надеялся,
да и третий нам к чему?), храм – безупречно белый и прозрачный, ожидаем
утра и предсказываем, по тому как фонари проталкивают свой свет через мерзлый
туман, предсказываем особенности солнечной игры внутри этого языческого
торжества зимы. Той зимы, к которой я повернулся в августе. И встреча назначена
здесь, в круге льда и снега, мертвого ветра и неправильной реки. Да и сами
мы – холодный храм любви, о которой я, в сущности, знаю так мало. Я переключаю
свое внимание с устрашающих признаков встречи с декабрем на тебя: проскальзываю
между створками шубы, под блузку, ближе к телу, в тело. И в ложбине между
грудей, нахожу звезду раскаленного ужаса.
Откуда мне знать, кем ты станешь в предстоящем поединке? Оружием, соратником,
сторонним наблюдателем, сестрой милосердия или? … ИЛИ ТЫ… Или ты – и есть
– ЗИМА. Охотник, к которому я повернулся своей волчьей пастью? Откуда мне
знать? Что предстоит? Откуда мне? Это смутно, как скорпионов танец, как
качающееся, голова к голове, объятие кобр, как страсть Драконов сорвавшихся
с цепей своих стихий. На снегу. В постели января, которую страшно испачкать
неопрятными красками любовной игры? Откуда? И все же.
И все же.
Все же –
или нарисовал тебя на стекле сквозь мороз
или вылепил из кристалла воды
или собрал в руке пыльцу летних фантазий
или
но
прижался и вот:
смерть приблизительна.
Не уйти – вокруг сезона страстные флажки.
Сезонная травля. Собаки, следы. Клыки, номера.
Если бы согрешить первым смог Адам, то под небом Парадиза, под запретом
росли бы бананы. Понимаешь?
И смерть – приблизительна… ты же знаешь… я не могу этого – здесь, при
всех, не могу объяснить. Вот когда мы умрем утомленные друг после друга
и вместе – мы же воскреснем опять, для еще одной смерти друг в друге. Вот
почему. Смерть приблизительна, хоть и близка.
Ласка льда.
Растаять в тебе? Но ты – совсем как я.
И я, тобой, пропах, как дымом.
… «…повтори…»
«Моя любовь, – она ничего тебе не будет стоить…
«Твоя любовь мне не во что не станет?
«Клянусь!
«А мне зачем такая любовь?
«…
«Во что мне выльется МОЯ любовь?..
Ветру на грудь не прицепишь медальку или орденок. Куда? Ветер сворачивается
клубком и храпит в трубе среди сажи – ему тепло как никогда. Вокруг, над
мохнатыми белыми бровями, морщинистое небо. Ранимость ветра – его защита.
Тебе может показаться, что ты входишь в него, целенаправленно тараня целомудрие,
ан все не так – ветер овладевает тобой. Как самка, которую ты подминаешь
под себя, уверенна (и справедливо!), что это она взяла тебя хитрой силой.
«Трахай меня. Трахай, заблудившийся самец. Это – Я. Обладаю тебя – Я. Имею
тебя. Трахаю.» Зимний кролик с красными летними глазками. Перебирает лапками
и дрожит.
Кокоджамба – по сезону, только из-за цвета сердцевины ореха.
По сезону, абсолютно – Where the wild roses grow…
Один рисует камни на холсте. Другой расписывает ликами ставни и окна.
Душа погружена в самозрение дыхания.
Один на бумаге рисует пятно страха под дверью в мастерской. Другой
пишет красного зверя в шахматном порядке холста.
Один бородат. Другой черноглаз.
Зима между пыльных стекол и оба – пьяны.
Ибо – так.
Мы смотрим на белые перистые кристаллы поверх стекла и решаем, кто
же такой, этот WINTER? «Барокко.» «Нет, скорее, рококо, смотри,
совсем не чувствуется движение.» «Оба вы – нерюхи. Ярковыраженный европейский
модерн, период «заката Европы», почти декаданс a’la m-lle Chanelf «Oui,
mon cheri!»
Февраль – герой дель-арте, черно-бел, как заря TV и вымерзает по ветру
из глаз.
Новый флаг и новый герб.
APOKALIPSE Mahavishnu with the London Symphony Orchestra, –
в тот момент, когда небо прижимает холодную ладонь к побелевшим губам страны,
– город – трещина через мир. Клетка для бессознательного. Или ловчая сеть
из миллиона дыр. На наших глазах кристалл падает на центр сезона, подскакивает,
раскалывается на миллион острогранных частей, расцветает короной и опадает
покрыв белым белым белым стерильным мягким замерзшим белым белым белым
операционный стол под мертвенны светом многоглазой камерной лампы и мы
– пациенты патологоанатома. Until the End. Не рассказывай мне о
Рипере и Чокотило. Сезон стабилен. Особо – здесь, в его центре и на политической
границе.
Santa Claus, бородатый как «ZZ TOP» в полном составе
и рыжий, вроде одиночно подгнившего Лайдона, с полным мешком плохих мальчиков
заглянет к нам, под занавес своих миграций. Облом, Парень!
Город белой стерильности. Чистейшее наслаждение. Вечный оргазм без
последствий. Энтропическая любовь в которой нет места будущим наслоениям
забот, будущее отступает в NoFuTuRe. Все текучее, летящее, неуловимое
– замирает в стабильной напряженности. Великий дракон лениво сокращаясь
входит в собственные берега замершие в конвульсивном экстазе. Город японского
траура по рыжим берсеркам.
Она: в восторге от хризантем поспевающих в самый конец осени. Белые
головы лохматых существ напоминают ей о мертворожденных близнецах, покинувших
темное горячее чрево жизни ради ослепительной вспышки морозной смерти.
Она дарит своему любовнику католический крестик белого серебра впитавшего
ее пот и почерневшего. Так по-февральски. И так откровенно.
День рождения бога, совпавший со днем рождения эры, запланирован ею
для зачатия дочки. Но – вокруг – город белейшей стерильности – чистейшее,
без примеси активного деторождения, наслаждение, закольцованное, шарообразное.
Полярное.
Он: знает, что река подо льдом движется не в ту сторону. Он думает
под аккомпанемент скрипа снега и дрожи дивана, под аккомпанемент прерывистого
учащения и дыхания дымоходов, под аккомпанемент тишины от горизонта до
горизонта с крыш плоских домов и стонов в ухо; под аккомпанементами, как
под тяжестью тела и одеяла и не отпуская тепло, аккумулируя и сохраняя
до коллапса, под сурдинку, он замирает за секунду до всплеска и (стерильнее
постинора) не кончает. Он – не Онан Библейский. Он – любовник и воин Зимы.
Он раздавлен ее вездесущью. Он тверд, напряжен, гладок. Как облизанный
лед.
Город белой стерильности движет телами, подобными фигуркам на шахматной
доске без клеток. Тела в горсти – структурки кружевных звезд и белые кружавчики
дырочек на чистом белье, вымороженном и отброшенном в темень угла.
Постель января – неприступно чиста.
Непристойность – мертва. Замерзла.
снегом заметенная, летняя пыль остается
на дороге из праха и в прах;
сажей запорошенный, снег остается
ветхим столбом на тропе, у тропы
в реку из реки; и
сажа и пепел покрытые водой, поверх –
остаются льдом
над которым кружится пыль, а за ней,
следом, снег, а там – и сажа,
дальше – вода. И вот –
губы в губы, и глубже, еще глубже, изо рта в рот
Я научу тебя пить изо рта в рот. Рождество. Близкое, белое рождество.
Одно и следом, другое. А там и крещение. С морозами и без Иордана. Без
Соломеи и с его морозами. С танцами , сошествием Духа, без Иордана, без
Соломеи, без головы – с морозами. «Почему ты не хочешь не быть крестником?
По трем причинам. Нехристь – раз. Я с уважением отношусь к чувствам верующих
– два. В-третьих, при моей бороде, волосах, глазах и дыхании я не хочу
составлять Ему конкуренции… Самонадеянный… Нет, просто зима… А может быть
решишься? Ну, не думаю. Вообще, зачем тебе ходить в церковь? Разве Бог
не везде? А? Хочешь, я сам, здесь окрещу младенца?f
Во имя мое и Ангелы пусть поют в небеси, аки положено птахам эдема!
Во имя Агдама, Каннабиса и Банана! Всеми силами, защищаю тебя, дитя, от
аборта и триппера. Аллах, оно конечно же, акбар и карим, но CAMEL, SALEM
и WINSTON держи в сухости! И да будут дороги твои долгими и чистыми,
а погузники до срока – сухими. Во имя и именами Грога, Глинтвейна, Пунша,
крещу кровью своей и дымом, крещу декабрем! И в будущем тампоны под рукой
будут, а тушь с ресниц в глаза да не затечет. Крещу тебя славой и силой
и танцем. И еще: нарекаю тебя ЛАРИСОЙ! …et Spirituous Sanсti, Amon,
Amon, Amen!!! Requiem in Pace!
горячий вермут из ложки на губы, на лоб – звезда давида пальцем в свином
жиру, фимиам от GITANES. DIXIT.
«Вот, кровь моя и тело мое, один из вас предаст меня.» «Интересно,
кто?» «Не важно. Главное – предаст.» «Да пошел ты! Сам – передаст, раст
вайтовый, без нас сдохнешь.»
Изо рта в рот, я научу тебя пить теплый портвейн и дешевый вермут.
Покуда жизнь легка, как бой с зимой, как теплый воздух мы, – мы вознесемся.
«Только тихо, милый. Пусть дочка и хозяйка спят… Мне пару минут нужно…»
«Я не спешу…» «Только вчера купила контрацептив, как будто бы знала,..»
«А тут и я. На мне и опробуешь…» «А-га…»
В тот день, когда над Вифлеемом раз в тысячу лет
загорелась звезда, мы узнали, что (слава случаю)
мы не ждем ребенка. Пока...
Но надеюсь, почти что знаю
предсказания сбываются в срок, - ты - родишь.
Моего волчонка.
Пусть не мне...
через тебя дотянуться пытаясь хотя бы до краешка светлого утра вместе
с звуком флейты и флажолет на виола-да-гамба ANDANTE! PIANISSIMO! PIANO…
нас поглотило и занесло – мы под обломками кристаллических структур.
Представление о Summertime of J.J. заключено в слове SINGAPOORE.
За окнами – город. А куда он денется?! Колдует. Или раскладывает пасьянс
на столе покрытом белой, в клеточку, скатертью не первой уже свежести.
Маститые ћ////////а – следы туфель, сапог, ботинок, унтов, магический кристалл,
в принципе, необходим, но не сейчас, да и сам гадатель – призрачен и шаровит.
Будущее застыло. В плотном тумане, как в вате медпункта, воздух: острых
запахов снега и инея не уловить из-за насморка…
Я пью тебя, заглядывая в дно. Твои вкус и цвет и запах – НОВОГОДНИЕ.
Хвоя, синие ягоды на серебре этикетки и прозрачное стекло. «Дурачок, это
– джин.» «Да ну! Свисти! Джин – это джин, мартини, тоник+лед+оливки. И
смолистая ясность 40%. А ты – это – ты.» «Все равно – дурачок…» Я пью тебя,
я уже напился тобой, внутри меня рождественские каникулы с конфетти и серпантином,
китайскими феериями на День Независимости и утренниками с Дедом Морозом,
кожурой апельсинов и мандаринов и гомон детсадовской мелюзги перемешавшейся
в хороводе и видеосъемке. – ты опять призрачна.
Город, вместе с пальцами обмороженных веток на плечах тротуаров, вместе
с толстым инеем на стеклянной границе температур общественного транспорта,
вместе с флагами, опустившими в трауре головы, вместе с мягким белым самурайским
трауром и черно-жестко-ночным трауром европы по закату, вместе с головами
в ушанках и телами в машинах – опускается ниже уровня –40. Атлантида, типа…
Мы можем прижиться друг к другу, но для этого нужно добраться до тела,
а так – остаются только складки на пальто и шубе, да и тело понимает, что
это пожатие – эхо очерченное внешностью одежды прижавшейся в поисках температуры
к груди хозяина.
ПОЛЗНОВЕНИЕ БЕЛОЙ КОРОЛЕВСКОЙ ЗМЕИ
«Ты не против?» «Я не против… Я – ЗА!» Пьем из губ в губы, погружаясь
все глубже и глубже, расталкивая локтями столпившиеся на пути одежды, разрывая
замки и отстреливая пуговицы – все более голые – Вот, уже разглядываем
дно, не озираясь на возмущенное сопротивление берегов и лед-лед-лед – ЛЕД.
Наша связь холодна, как из космоса падшая вниз, на планету метеорная глыбища
льда – ВЗРЫВ, пожар на все небо и радиация – результат абсолюта нуля, царящего
во вселенной, между хаосом и порядком я – пью из губ в губы тебя.
А город тем временем вершит волшбу, заключая в пентакль движение волны.
Ночь приятно длинна и смертельно тосклива звезда в жестком мареве желтой
луны.
Город скользит, как по льду в NeverMore.
Коллапс снега.
На улицах след искалечен тенями, тени льнут в глубину и я вижу Луну,
запутавшуюся в волосах.
Я и сам – напряженная тень опрометчиво входящая в открытую тьму между
бедер.
Ты любишь и жаждешь силы,
только потому, что тогда
появляется повод
подчиниться ей.
«А?»
Кто первый моргнет. У нас тут игра в гляделки. Так повелось, перед
первым ударом, противники, чтобы соблюсти приличие хищников, смотрят друг
другу в глаза, чаще всего выигрывает тот, кто более неподвижен. Когда последний
троллейбус прижимает рога к спине и отходит ко сну, когда ночь и зима на
все 100% зима и ночь – мы, вот они. Не до цитат.
Строительство снежно-льдяной забавы закончено. Свет фонарей протискивается
сквозь туман. Ваятели холода собирают свои пожитки и инструменты. Покидают
центральную площадь где под указующей рукой ильича возник эфемерный стоунхендж.
Начало среды, в затылок – кратчайший день солнцестояния, но, ночь, ночь
– лабиринт, ты чувствуешь как ночь долга?! Драконы и Дед Мороз обращенный
лицом на юго-восток, Синий Бык на чьей спине умостилась вселенная и Мудрая
Черепаха в окружении мелких львов циньского происхождения – окончание года
выстраивается крышами пагоды. Самый сезон для смерти.
Мы смотрим на этот возведенный до весны (на приход которой я бы не
надеялся, да и третий нам к чему?), храм – безупречно белый и прозрачный,
ожидаем утра которое покажет ЧТО мы прежили и КТО КОГО пержил и предсказываем,
по тому как фонари просеивают свой свет через мерзлый воздух, предсказываем
особенности игры полуослепшего солнца внутри этого языческого торжествища
крещеного в ночь солнцестояния. ТЫ ПОНЯЛА, ЧТО ЭТО – ЦЕНТР ЗИМЫ? Той зимы,
к которой я повернулся в августе. И встреча назначена здесь, в круге льда
и снега, мертвого ветра и неправильной реки. Да и сами мы – холодный храм
любви, о которой я, в сущности, знаю так мало. Я переключаю свое внимание
с устрашающих признаков встречи с декабрем на тебя: проскальзываю между
створками шубы, под блузку, ближе к телу, в тело. И в ложбине между грудей,
нахожу звезду раскаленного ужаса.
Откуда мне знать, кем ты станешь в предстоящем поединке? Оружием, соратником,
сторонним наблюдателем, сестрой милосердия или? … ИЛИ ТЫ… Или ты – и есть
– ЗИМА. Охотник, к которому я повернулся своей волчьей пастью? Откуда мне
знать? Что предстоит? Откуда мне? Это смутно, как скорпионов танец, как
качающееся, голова к голове, объятие кобр, как страсть Драконов сорвавшихся
с цепей своих стихий. На снегу. В постели января, которую страшно испачкать
неопрятными красками любовной игры? Откуда? И все же.
И все же.
Все же –
или нарисовал тебя на стекле сквозь мороз
или вылепил из кристалла воды
или собрал в руке пыльцу летних фантазий
или
но
прижался и вот:
Вижу нас. призрачных и неподвижных. вижу нас. спаянных в один бесформенный,
по муровски огромный кусок льда. прижаты в поисках тела – плотно и неразрывны.
вижу нас. и сквозь нас светит трупик солнца и еще – искажаются предметы
и образы. вне нас холод, вокруг нас, внутри и мы – его центр, как карбышев
на плацу. вижу как наши тела перемешаны и совмещены. а по ним скользят
слова. прозрачные – это наши. грязные – это чужие. осколки нас и их пересекаются,
смешиваются и не задерживаясь на глыбе, глухо и звонко падают к подножью,
пытаясь соорудить противоположность воронки муравьиного льва – пирамиду.
ветер уносит их, безруких, мимо нас, неподвижных прозрачных, скользких,
объединенных. вижу как мы ждем весны грядущей, весны, что по капле нас
уничтожит. и ничего не останется.
И от нас останется НИЧТО?
Ветер, воздух, вода под землей, пыль над землей, на земле наша тень,
укрывающаяся от солнца в тени иных глыб.
Так?
Я знаю кто первый моргнул.
Но правила здесь ни причем. Смерть всегда приблизительна и я легко
встречу бой. Ты – зима.
Так что – шубу долой, и танцуя с тобой долгий танец охотника-жертвы,
наша сущность сольется и слепорожденная боль растворится в песках. Мы –
граница и бой. Мы плотнее любовников.
