Это случилось, когда она уже совсем было решила, что жизнь-то налаживается
-- вегетативная такая жизнь, но вполне и вполне, и вот-вот она уже начнет
не только стирать, но и гладить, потому что рыхлые стопки пересохшего белья
хотелось уже как-то упорядочить, привести в соответствие с налаженным бытом
и постелью, переставшей быть полем битвы. Они еще принимали гостей, и прыгали,
кричали, плясали по привычке, но все было уже тенью, тенью тени, воспоминанием,
явленным в последней, судорожной выпуклости, предвещающей настоящую разлуку,
ту самую, которая «прощай», и никак иначе. Впереди было другое, и по углам
уже забрезжили не дети даже, а дети детей, и прочее -- прочное. Но пока
они еще плясали и выпивали водку, и орали так громко, что раздался, наконец,
звонок в дверь.
Взмокшая, с узкими зрачками, с лучшей пьяной подругой под мышкой, она
отворила дверь без вопросов, и увидела соседа напротив, осведомлявшегося,
зачем крики, и не нужна ли в таком случае помощь. Он стоял в своих очках,
джинсах и бороде, и она вспомнила, как звала его в детстве «доктор в джинсах»,
особенно нажимая почему-то на буквы «д». Джинсы, похоже, были все те же,
и она зачем-то громко и доверительно соврала подруге, глядя при этом соседу
в глаза:
-- А вот и человек, которого я любила весь нежный возраст.
Сосед сглотнул.
-- Напролет. Нежный возраст напролет, --- сказала она и обволокла сухие
докторовы пальцы нежной своей и волглой ладонью, потевшей уже парами спирта.
Сосед, будто голубь с прямым приводом, дернул рукой и головой одновременно:
-- Я, собственно... Понимаете, там... Там к вам пришли... у меня.
И все стало совершенно ясно -- настолько, что оставалось только отпихнуть
подругу обратно в орущую темень квартиры и закрыть за собой дверь.
Она уперлась взглядом в костистую клетчатую спину соседа, и, глядя
на то, как он машет кому-то рукой -- кому-то из своей приватной темени
со смутными громадами шкафов и коробок, -- уже не сомневалась, кто пришел.
Поэтому она отступила и побежала -- прочь, прочь даже от взволнованных
мужских воплей, от родного тембра:
-- Кто там? Кто это? Ты куда? Кто это?
Вопли, впрочем, моментально прекратились с влажным, сосущим хлюпаньем.
«Ну вот, -- подумала она, -- зачем бежать? Куда?» -- и прислонилась спиной
к зеленой стене подъезда.
Тот, кто, появился сверху. Маленький, небольшой. Бритый, пушистый,
серый, плотный. Возможно, не в той холстине, в которой она видела его в
последний раз, но в чем-то близком. Очень быстрый, катился вниз бесшумно,
как шаровая молния. В руках -- палитра, уставленная баночками с гуашью.
Все завернуто в газету. Сосед сверху орет:
-- Не будет, не будет тебе балеринки!
Прикатился, теплый, прижался, обняла. Стало жалко: подумала -- наверное,
плохо ему. Подумала -- все же он мне муж. Подумала -- сейчас умру, провалюсь
сквозь землю, засосет меня подъездный кафель, да и к лучшему. Подумала,
завопила, заплакала, позвала: Господи! Потом стало нестрашно. Погладила
по бритой голове:
-- Как ты?
-- Я за тобой.
-- Мне не надо. У меня все... все хорошо.
Поднял глаза -- круглые, белые. Взял грудь, стал катать -- хирург.
Не нашел опухоли, сказал:
-- Дай язык.
Взял язык, во рту стало сладко, в груди горячо. Слюна пошла, пролилась
перламутровой слизью. Отстранился -- не маленький, серый, мужской, другое
-- детское, пахнет мутно. Девочка. Лет семи, тяжеленькая, бледная, на ладонях
-- одна только борозда. Пускает слюну, в углу рта -- мелкие прыщики, розовые,
такие никогда не подсыхают. Плачет, тянет руки:
Подумала? Нет, просто пошла -- ребенок. Обняла. Стало жалко:
-- Куда ты хочешь поехать? На трамвае? На поезде? Ты голодная? Я тебя
отвезу... Ты где живешь?
В трамвае им уступили место -- всем жалко молодую мамочку, нетрезвую
от такой собачьей жизни, ребенок дефективный. Жалко, побаиваются, презирают.
Посадила девочку на колени. Та обернулась, спросила вдруг четко, взросло:
-- Сколько у тебя могло быть детей?
«Шесть, --- подумала она, --- Господи, прости! Шесть...» Девочка обмочилась
горячим, вцепилась ей ногтями в губы, завизжала:
-- Сучка!
Отбросила детский куль, врезала ногой. Бабки кругом загалдели:
-- Алкоголичка! Нарожают сначала, потом никому не нужны! Ребенок чем
виноват?
Упала на колени, на резиновый трамвайный пол, в холодную зимнюю жижу:
-- Погодите! Не ребенок! Это не ребенок!
Девочка зашипела.
-- Не видите, слепые? Подменыш! Это -- вместо... Вместо!
Девочка сделала зловонную рыжую лужу, вытекшую у нее из-под пальто.
Бабки крестились. Молчали. Маленькая собачка -- беленькая, мокренькая --
дрожала, вынимая из жидкого дерьма оленьи ножки.
-- Конечная, слышь? Конечная -- тронула за плечо одна из бабок. --
Иди уж, горемыка...
Но она идти не хотела. Смотрела на собачку. Такую хотела всегда --
чтобы кишочки просвечивали, чтобы греться ею зимой под одеялом. Протянула
руку. Собака засмеялась, собака вцепилась ей в ладонь и стала жрать, жрать,
покрываясь длинным, мягким, волнистым волосом. Стала рвать ее на части,
вгрызаясь, мотала головой, отбрасывая откуски -- мясо с жиром, желтым,
слоистым, с красными тяжами сосудов, кожу, мокрую с изнанки, еще что-то
еще... Боль разодрала ее пополам. Сжала бедра, собака лезет узким носом,
хочет грызть. «Ну уж, нет -- подумала -- нет!» Протянула руку, схватила
нос -- тонкий, хрупкий, просунула пальцы, завернув шерстяные губы на острые
иголки зубов, сжала, вздрогнув, будто от своей боли. Потянула наверх, залезла
второй рукой в горло, глубоко, схватилась за что-то, потянула, услышала
хруст и мягкие, тугие разрывы. Рванула вверх, вывернула, кости --- белые,
тонкие --- разорвали белую шкурку.
Убила.
Села на полу, в пустом трамвае на конечной, посмотрела в раскрытую
дверь, на землю, безрадостную и твердую -- как будущее, которого не пронизать
ни взглядом, ни надеждой. Посмотрела на белую шерсть, косточки и красные,
густые брызги. Показалось, что кровь эта и жижа -- сладкая, как сироп или
варенье. Лизнула. Обожгло. То, что осталось от собачки, смотрело вверх
стеклянными глазами и медленно, с шипением растворимого аспирина, исчезало,
не оставляя, казалось, следа.