Ступай-ка спать -- хоть ты, конечно, не пойдешь --
к не знающим прилива волнам, бьющим наотмашь
по тверди набережных, хрипу и шипенью брызг,
взметаемых на 30 футов вверх, озерным ветром
захваченных, рассыпанных, рассеянных широко
по ровным трамвайным рельсам! Спи, спи!
Крики чаек в порывах ветра, изломанные
ветром; расчетливые крылья раскинуты над
полем рвущихся волн.
Ступай-ка спать в ложбину между бурунов,
мусор взболтан откатом. Пища! Пища!
Отбросы! Отбросы! вот что в воздухе их держит,
бурунно-белых ради этой цели, перо к перу,
с ознобом диким в глазах, сиплоголосых --
Спи, спи...
Мягкий топот толп тебе поет «бай-бай».
Толкаются локтями, сшибаются плечами,
толчок -- туда, тычок -- сюда, скопятся и хлынут
на перекрестке --
бай-бай, бай-бай! Трели свистков полицейских,
свирепый рев моторов, вопли автомашин:
всё лишь бы ты уснул,
лишь бы тело обмякло в расслабленной позе,
лишь бы голова повисла набок, волосы
рассыпались, упали на глаза, на рот
томно щекотали губы, навевая сны.
Спи, и пусть тебе приснится --
Черный гриб, проросший на дверях заброшенной церквушки --
спи, спи. Ночь, снизошедшая на мокрые бульвары,
примется тебя будить своею вестью, рваться
в твое окно. Не обращай вниманья.
Грозою станет ухать о подоконник,
гримасничать, ругаться!
Ты ее не впустишь. Она не будет спать
давать. Она заставит сесть к столу
под абажур, раздумывать, метаться.
Заставит вынуть из ящика стола
кинжал с узорной ручкой и взяться за нее.
Время позднее. Время век двадцатый, год девятнадцатый. --
спать ступай. Крики ночи -- это колыбельная.
Бормотание ночи -- это люли-люли-мой-светик. Ночь --
полоумная вещунья,
горничная, что тебя будить приходит,
когда ты встал и одеваешься.
Шорох одежды, когда ее в руки берешь,
твердит мотив все тот же.
За завтраком холодный разрезанный зеленоватый грейпфрут,
сок его
на языке, звяканье ложки в чашке ко-
фейной, запах тостов вновь и вновь
говорят об одном.
Дверь раскрытая впустит дыханье
озерного раннего ветра.
Автобус у остановки скрежетнет тормозами
угрюмо. --
Баю-бай, баю-бай. Хруст газеты,
полы чьего-то пальто взметаются рядом --
спи, спи, спи, спи...
Это -- в жалящем снеге. В жгучем спирте
луны, в потоке дождя по кюветам, забитым
павшими листьями: спать пора, спать
пора.
И ночь проходит -- и вечная ночь --
ROMANCE MODERNE
Следы дождя и света запутались в
намокшей зелени Природы, чья
мельтешащая гора -- то громоздится ближе,
то сольется с солнцем,
то распластается, чтоб озеро вместить
или бурный поток,
вздыммающийся и опадающий
вдоль обочины дороги, вихрящийся,
вскипающий белесым, вбирающий
зеленое в себя -- ныряющий в стеклянные
воронки --
И -- мир другой,
ветровой щиток -- глухим барьером:
Поговори со мной. ТС! Они услышат.
Затылки их наставлены на нас --
Поток всё продолжает рыскать,
как борзая среди кочек.
Деревья пропадают -- появляются -- пропали,
бесстрастный танец гномов -- как разговор,
обмен намеками, просветы и провалы
-- Невидимая сила слов --
И вот когда дебют разыгран, первое
желание метнуться в сторону к
другому танцу под другой мотив.
Пер Гюнт. Рип ван Винкль. Диана.
Будь я помоложе, я попытал бы новый строй --
В отблике автомобиля: Прощайте! --
Как в детстве за руки парами
крест-накрест: четыре, три, два, один.
Назад в себя и щупальца втянуть.
Очувствоваться в теплой себя-плоти.
С детства, с детства!
Детство -- это жаба в саду.
Жаба счастливая. Все жабы счастливы.
Место жабам в садах. Жабищу Диане!
Нагнись вперед. И врежь шоферу
под ухо. Руль крутани!
За кромку! Крики! Грохот!
Конец. Сижу вверх ногами,
слегка отстраненный -- или --
тонкие струйки дождя на дороге...
-- Когда он за рулем, мне так
спокойно, --
вдруг поменяют направление свое
и снесут нас нежданно в канаву!
Нити перерезаны!
Смерть! Черное. Конец. Конец всему. --
я бы сел поодаль, взвешивая
небольшое красное в горсти: грязь здешних мест.
Скользящие туманы, ограждающие кущи
ольхи от касания моих ползучих пальцев.
Вся суть слепых эмоций.
Но, взбаламученный -- глаз что-то уловил
впервые, грязный берег в зеленых звездах
чахлой осоки, распластанной на нем
давленьем воздуха -- Впервые!
Или зиянье пропасти: Большая!
Купайся в этом, окунайся в это --
мечись туда-сюда, ищи
морской прозрачной снеди --
Как я люблю тебя, ей-богу! или, как я говорил,
ныряем в пропасть! Конец. Сижу
исследую то красное в горсти. Со-поставляю
-- это -- так и эдак -- ух.
Люблю тебя? Есть
огонь в крови, куда тут деться!
Есть утреннее солнце восходящее.
Ха, но есть и серая луна, и она
восходит утром. Ты не поспеваешь.
Мужчины не друзья, коль дело
в женщине? Противники. Борцы.
О бёдра кругло-белые! О, юность! О!
Это манкость новизны. -- Это --
Горы. Слоновье стадо, сгрудившееся,
заслоняя солнце -- безучастное к тому,
что свет втянул свои растрепанные лохмы,
объятьями изношенные. Это
манкость новизны. Это огонь в крови.
О заведи себе рубашку из фланели.
Белая фланель или -- эпанж. Тебе пойдет.
За тебя я вышла потому, что мне понравился
твой нос.
Я тебя хотела! Я тебя хотела,
хотя мне говорили --
Дождь и свет, гора и дождь,
дождь и река. Ты меня никогда не разлюбишь?
-- Перевернутый автомобиль вверх колесами,
два раздавленных тела под ним. -- Никогда!
Никогда!
И взошедшая белесая луна.
Белое. Чистое. Все краски налицо.
Работай, голова, используй глаз -- проснись!
Используй эмоции -- слепые --
Река и гора, свет и дождь -- или
дождь, камень, свет, деревья, -- поделены:
дождь-свет против камней-деревьев или
деревья против света-камней-дождя или --
Мириады противоречий,
схлестываясь и перекрещиваясь, наверстывая
выгоду, здесь купил там продал
-- Ты продажный, весь город знает! --
заплетаясь, касаясь пальцами, втягиваясь,
собирая силы в рев труб, в холмы,
вершины и реки -- река столкнулась с камнем
-- Хотел бы я, чтоб ты лежала там мертвая,
а я сидел бы рядом --
То серая луна за разом раз
То почва здешних мест
ОПУСТЕЛОЕ ПОЛЕ
Необъятное и серое небо
подобие
всего но не его чьи дни
необъятны и серы, и --
В высоком высохшем бурьяне
бродит коза
шаря носом в земле.
-- Я головою в воздухе
но кто я?..
И в изумлении подпрыгивает сердце
при мысли о любви
необъятной и серой
томящейся по мне безмолвно.
СТИХОТВОРЕНИЕ ВЕРБЫ
Это верба, когда минуло лето,
верба у реки,
с которой ни один листок не пал не
опаленный солнцем,
не стал оранжевым и алым.
Листья, вцепившись, бледнеют,
трепеща, бледнеют
над водяными вихрями реки,
словно гнушаясь опадать,
они так смелы, так охмелели от
вихрей ветра и реки --
о зиме забыли,
последними сорвутся и упадут
на воду и на землю.
БЛИЗИТСЯ ЗИМА
Полураздетые деревья
все под натиском ветра
гнутся вместе,
листья сухо скрежещут
и слететь не хотят,
или, сорвавшись градом
горьким, уносятся в сторону
и выпадают
туда, где сальвии жгуче-карминные
-- как ни один из листьев --
окаймляют голый сад.
ЯНВАРЬ
Вновь повторяю ветрам трехдольным
ревущим хроматически-насмешливые
квинты
за моим окном: Трубите громче.
Вам не преуспеть. Я
Тем больше прикипаю к своим строкам
чем больше вынуждаете меня
идти за вами.
А Ветер как и прежде
исполняет идеально свою
насмешливую музыку.
ПУРГА
Снег
годы ярости вслед за
часами праздной тишины --
Пурга
наваливается
сильнее и сильнее три дня подряд
или лет шестьдесят, а? После
солнце! Суматоха
желтых и синих сполохов -- Мохнатые деревья выстроились
в длинные шеренги
над тихою пустыней.
Обернется человек и
за ним цепочка одинокая следов
протянутая к миру.
ЧТОБЫ ПРОБУДИТЬ СТАРУХУ
Старость это
полёт пичуг
щебечущих
скачущих
по голым веткам
над снежной глазурью
И в обретенье и в утрате
их треплет
мрачный ветер...
Ну и что?
В колючем бурьяне
стая отдохнула
снег покрыт лузгой
семян
и ветер усмирен
чириканьем
трубящем о довольстве
ЗИМНИЕ ДЕРЕВЬЯ
Все сложные вопросы
облаченья и
разоблаченья разрешены!
Жидкая луна
осторожно пробирается среди
торчащих веток.
Так приготовив почки
к неминуемой зиме
деревья мудрые
спят стоя на холоде.
ЖАЛУЮСЬ
Они меня зовут. И я иду.
Промерзшая дорога
заполночь.
Пыль
снежная застряла
в окоченевших колеях.
Дверь открывается.
Я улыбаюсь и вхожу и
стряхиваю холод.
Вот замечательная женщина
на своей половине постели.
Ей недужится,
может быть, рвота,
может быть, схватки,
рожает
десятого ребенка. Радость! Радость!
Ночь -- спальня,
занавешенная для влюбленных, солнце
сквозь жалюзи
шлет одну золотую иглу!
Я убираю роженице пряди с глаз
и на муки ее смотрю,
сострадая.
ХОЛОДНАЯ НОЧЬ
Холодно. Белая луна
вверху меж звезд своих рассыпанных,
как голые бедра
супруги Сержанта Полиции меж
пятерых ее детей...
Нет ответа. Бледные тени лежат на
промерзлой траве: Ответ лишь один:
полночь, тишь
и студёно.
Белые бедра небес!
Новый ответ из глубины
мужского чрева: В апреле
В апреле я снова увижу -- в апреле!
Округлые идеальные бедра супруги
Сержанта Полиции,
идеальные после стольких родов.
Ойя!
ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА
Небо излило всю
свою горечь.
Из сумрачных раскатов
день напролет
дождь сыплет, сыплет,
как будто нет ему конца.
И все же снег не сходит
с земли.
Но вода, вода
тысячеструйна!
Резво свивается в ручьи,
пятнает черным,
прорезывает путь себе
сквозь зелень льда в канавах.
За каплей капля падает
со стеблей сухой травы
на круге дамбы.
ЯСТВА
Хозяйка в розовом сатине и блондинка -- разнаряженная -- сияла красотою
в белых босоножках на фоне огромной молчаливой плеши своего малоокого мужа!
Вздымая бокал желтого рейнского в тесном закутке как раз за светлым
лаком резного косяка и декоративной колонной между столовой и залой, она
улыбалась улыбкой воды, переливыающей через пороги.
Мы начали с салата из сельди: нежно-пряная солоноватость на створках
листьев латука.
У совиноокой маленькой и грузной дамы с уймою седых волос на гладких
щечках ни морщинки. Не верится, что это дочь коротенького типа с красной
рожей, который все приплясывает, упрашивая Вольфа, львиногривого аптекаря,
сыграть на пианино! Но это так. Курильщик Вольф отменный: если ночью трезвонит
телефон -- сообщает шепотом его курчавая жена -- он встает с постели, но
трубку не берет, пока не прикурил.
Херес в рюмочках конических, унылый коричневато-желтый, и помидоры,
фаршированные рубленным цыпленком и майонезом!
Верзила-ирландец в визитке a la Принц Альберт, в обычных полосатых
брюках собирается нам петь. (Пианино ютится в маленьком алькове с темными
портьерами.) Сестра хозяйки на десяток лет ее моложе -- в черной сетке
и в бархате с волосами, как копна из паутины, взбитыми в облако на лбу.
Она саккомпанирует для мужа.
Моя жена юна, да, она юна и миловидна, когда ей не все равно... когда
ей интересна тема разговора: жена танцующего коротышки-мэра рассказывает
ей о детском саде в Восточном Резерфорде, от нас через дорогу, за железнодорожными
путями -- спорит о приоритетах. Тут-то в городе салун цветет махрловым
цветом, салун приятеля, что справа, чья супруга два раза сморозила такое...
Ее английский безобразен! Тут-то в городе с салуном как раз у железнодорожной
колеи, по той же стороне сплошь трезвость, трезвость: два человека, слушающих
с противоположных сторон стены! -- В детском садике на позатой неделе было
шестьдесят пять ребятишек -- и глазамоей супруги засияли, зарделись щеки,
и я не вижу ни единого изъяна.
Мороженое в виду цветочков и предметов обихода: мне -- трубку, раз
я не курю, и куколку тебе.
Фигура какой-то необъятной женщины, скрывающейся в кухне, бросив взгляд
через плечо. Мой приятель слева, который провел весь день в автомобиле
из тех, что стариканы дарят молодым актрисам: розетки для цветов, зеркала,
занавески, сиденья из плюша -- приятель слева -- председатель комитета
благоустройства улиц городской управы -- и проведший весь день в изученье
пожарных машин в соседнем городе с целью их покупки. Мой приятель в Элксе
на той неделе во время исполнения начального псалма подбил других замолкнуть,
чтобы Билл -- большой приятель содержателя салуна -- пел под орган один,
-- так тот и пел!
Зальц-рулеты изысканны! Рейнвейн ad libitum
(1). Сэндвичи с икрой -- шедевр.
Детишки топочут на верхнем этаже. Член управы купил недавно «националь»-восьмерку
-- машина хоть куда!
Да! Избави боже забыть о половинках зеленых перцев, нафаршированных
мягким сыром и цельными каштанами.