Про то, как смена правительства в Бонне осенью 1982 года трогает
Дуквица меньше, чем украдкой увиденная им около супермаркета жена. В дополнение
к этому несколько замечаний о ритином цвете кожи и происхождении Хелены,
про необязательное общение и борьбу с прошлым. Почему Дуквиц больше не
надевает свой светлый костюм и как он работает над предложениями по улучшению
работы дипломатического ведомства.
Октябрь 82-го уходил, оставляя свой след в дипломатическом ведомстве.
Телевизоры заработали уже до полудня. Конструктивный вотум недоверия в
Бундестаге привел к смене правительства (1).
Шеф дипломатического ведомства, будучи председателем либералов, был причастен
к этому сговору в значительной степени. Он остался на посту министра иностранных
дел. Теперь ему долгое время придется бороться против собственного имиджа
Иуды. Что означало: он не будет бороться, он вообще палец о палец не ударит,
пока история эта не канет в лету. Каким-то образом ему удалось сделать
так, что слух о предательстве, который он сам разнес повсюду, его не задел
(2). Министерство обороны, с которым всегда было много неприятностей,
заполучило нового шефа, теперь не только дурака, но и тому же образованного
монстра (3). Но самым ужасным оказался министр
внутренних дел, такого еще свет не видывал (4).
Они называли это «поворот».
Поворот оказался не более чем сменой физиономий и тона. За старым кабинетом
все наблюдали со смешанным чувством, состоящим из злости и забавы, а теперь
отвращение и презрение стали новыми гражданскими категориями. Раньше этот
злыдень выдавал свои косные представления с более или менее приемлемой
риторикой, теперь сюда встал остолоп могучих размеров
(5) и пошел махать руками туда-сюда. За несколько десятилетий
все уже привыкли к тому, что Бонн -- это сцена, на которой скверные актеры
играют скверную пьесу, то так то эдак. Ее еще можно было высмеивать и освистывать.
Новых актеров даже не хотелось критиковать. Поворот был не в перемене курса,
а в потере уровня на открытой сцене. Развлекательные достоинства оказались
ниже всякой критики. Какая там катастрофа, это не трогало экзистенциально.
Дуквица тронул сегодня утром вид Риты. Он побывал на службе уже рано
утром, выпил кофе и опять сел в машину, чтобы поехать домой. Поблизости
от их половины фасадного дома между Бонном и Бад Годесбергом находился
один из этих дешевых супермаркетов, которые все время меняют свои названия.
Он назывался «АЛЬДИ». Здесь во время своего обучения в недалеко лежащем
Иппендорфе Гарри как-то раз купил арахис. Насколько ему запомнилось, сеть
этих магазинов тогда называлась «Альбрехт». Возможно, что все эти перемены
были гораздо важнее, чем смена правительства. Это был интересный поворот:
тенденция к приукрашиванию. Все должно было заполучить странный игривые
имена, звучащие как названия плиточного шоколада. Не хватало только, чтобы
бытию присвоили милое коротенькое прозвище. Дураки американеры уже начали
награждать прозвищами ураганы. У ракет были клички. Войнам тоже необходимо
присвоить что-нибудь подобное.
Было около девяти, магазин еще не открылся, перед входом стояли в ожидании
несколько человек. Среди них была Рита. Гарри так испугался, что быстро
проехал мимо. Она его не заметила.
Утро было серым и тоскливым, и день не обещал лучшего. Тут Рите не
место. Этот безутешный жилой квартал на безутешной окраине безутешного
Бонна. Ее чудесная желтоватая кожа уже давно поблекла за эти месяцы в Германии.
Ему нельзя было жениться на ней и затаскивать ее в эту местность. Ее сияние
полностью пропало. О чем она думала целыми днями? Чем она занималась, когда
не играла на пианино? Разве ее милый оргазм, полный дрожи, не стал тоже
немного безрадостным? Для того, чтобы стоять в этом унылом пригороде перед
жалким магазином и ждать, когда он откроется, не надо иметь корейское-индусское
происхождение и расти в Африке и Англии.
Гарри не поехал домой.Он не выдержал бы, если бы еще раз увидел Риту
в ее безутешности этим утром. Он просто хотел купить свежий номер журнала
«Шпигель», чтобы спокойно почитать его на службе.
Убогий, серый Бонн. Кто выдумал сказку о том, что Бонн - это оранжерея.
Если бы! Бонн был ничем иным как бесконечным серым уикэндом, в котором
остановилось время. В такой уикэнд не найти никакого занятия. Не посмотреть
нормального фильма. Не встретить никого, с кем можно побеседовать.
Побережье Камеруна - вот это была оранжерея. Доуала. В Камеруне Рита
не выглядела чужачкой, хотя там она и была ею. Дуквиц вспомнил, как в камерунские
времена он все время изыскивал какие-то предлоги, чтобы посетить филиал
посольства в Доуала, крупнейшем торговом городе Камеруна. Там было знойно.
Никому туда не хотелось. Если в Доуала находились дела, Дуквиц брал их
на себя. Нет, нет, ему это не трудно. Нет, не стоит благодарности. В Доуала
он выполнял все, что требовалось, как можно быстрее, а потом выезжал из
города, мимо порта, мимо недавно отстроенных, но уже приходящих в упадок
отелей, в которых не желали селиться туристы. Позади них находился дивный
пляж, словно из книжки с картинками. Ни один человек не мог выдержать полуденной
африканской жары. Гарри натягивал плавки и спешил к морю, где песок был
плотным и влажным, оглядывался вокруг, стягивал плавки, и, зажав их в руке,
нагишом бежал вдоль пляжа. Ему хотелось, чтобы загорело все тело. Он не
хотел быть Ритиным мужчиной с белой кожей, и уж ни в коем случае с белой
задницей. Рита была красивой, ему тоже хотелось быть красивым. Что за абсурд
лежать на солнце и жариться. В Африке это было не только абсурдом, но и
сумасшествием, если даже не смертью. Зато на солнце можно было бегать.
Воздух у моря был свежим. Если судьбы уготовила тебе быть белокожим, тогда
эта белизна должна по меньшей мере иметь оттенок, но не выглядеть при этом
хрустящей, как после отпуска. Такой оттенок получался, когда он время от
времени занимался этим странным делом в Доуала. Дуквицу не нравились спортивные,
сильно загорелые мужчины. Когда время от времени они с Ритой ходили в бассейн
итальянского посольства, он радовался тому, что его кожа имеет желтовато-коричневатый
оттенок, почти такой же индусский как у Риты. Кожа у Вас, ну просто позавидуешь,
именно жена старины Хеннерсддоррфа с ее белоснежной кожей сказала ему как-то
раз. Дуквиц покачал головой. Правда? Вы находите? Нет, я не занимаюсь спортом!
Я не хожу загорать!
Проклятый Бонн сделал их обоих бесцветными. Здесь превращаешься в мучного
червя. Гарри и Рита фон Дуквиц. Бездетная пара из фасадного дома. Он из
тех, кто ухватил экзотическую женщину, а потом бросил ее здесь чахнуть.
Временами он спит со своей старой подругой. Вот он каков.
В 70-е годы во всех больших городах федеративной республики можно было
голышом лежать в парках. Они это тоже делали, он и Хелена. Нагишом возлежал
асессор Дуквиц рядом с Хеленой Грюнберг во Грюнебургском парке Франкфурта.
Теперь подобное невозможно было себе представить. Тогда вершина раскомплексованности.
Затем, совсем скоро, всего лишь стыдно, ужасно, глупо. Голый человек больше
не был частью свободного пространства, так как нельзя было воспитывать
детей антиавторитарными методами. Все заблудшие. Но по крайней мере у них
не было отвратительных белых задниц.
Хелена Грюнберг. Пока он ехал по Годесбергской Аллее в направлении
правительственного квартала, ему вспомнилось, что поначалу он считал Хелену
еврейкой. Грюнберг, это же еврейское имя. Хелена отвергла утверждение,
что евреев и евреек можно узнать по внешности. Это был, кстати, один из
немногих объектов спора между тетками. Тетки время от времени говорили,
у того или другого еврейская внешность. Тогда Гарри вспылил. Что за чушь!
-- Да подожди ты, -- сказала тетка Фрида. - Многие американцы имеют
американскую внешность, и многие немцы немецкую, а специалисты уже могут
отличить западных немцев от восточных, ну вот, и евреи имеют еврейскую
внешность, это нормально.
Позже он узнал от тетки Хуберты, что у тетки Фриды была большая любовь
- один конферансье в старом Берлине, еврей, который погиб в концлагере,
и что никто так ненавидел нацистов как тетка Фрида. Но несмотря на это
заявление Гарри считал высказывания о еврейской внешности не более чем
глупой болтовней. Разумеется, были восточные лица, но египтяне и палестинцы
и израильтяне так же походили друг на друга, как голланцы, бельгийцы или
немцы, с одним лишь отличием, что восточные люди были намного красивей.
Хелена была прекрасна, смуглая, тогда ни сединки в волосах. Вот Гарри
в тайне и думал, что она еврейка и некоторым образом был этому рад. В этом
было что-то от осуществления мечты о примирении. К его изумлению, Хелена
всегда называла своего отца «тупицей-солдафоном». Очень странно. Неужели
возможно, чтобы еврей-папаша, которого Гарри представлял себе очень набожным,
чтящим саббат, был солдатом? Или эта травма Хелены? Попытка забыть кошмар?
Или отец -- жертва нацистов, а она не хотела об этом вспоминать? Неужели
нацистский террор все еще живет в ее послевоенном обстоянии? И вот однажды,
когда они после обеда лежали голышом в Грюнебургском парке, и Гарри объяснял
преимущества своего обрезанного пениса, внезапно выяснилось, что Грюнберг
-- абсолютно банальная немецкая фамилия и что отец Хелены действительно
был офицером на войне. Никакой травмы, но вон из мечты. Гарри не смог тогда
скрыть своего разочарования. «Извини, что я не могу быть твоей женщиной
в роли орудия примирения», -- сказала Хелена.
Но ему следовало так долго думать не о Хелене, а о Рите. Рита была
настоящим. Он должен заботиться о Рите. Он должен сделать так, чтобы Рита
опять засияла. Цветы - это слишком. Тут Гарри остановился. Так далеко зайти
он не сможет. После работы домой и привезти букет для своей супруги - нет!
Уже достаточно скверно, что они женаты, но это уж слишком по-супружески.
В обед Гарри съездил в центр и купил пластинку с моцартовскими сонатами
для фортепиано. К ней биографию Моцарта в иллюстрациях. Не без задней мысли,
что она сможет вдохновить Риту побольше играть Моцарта. В последнее время
она наигрывала многовато из целомудренного Баха.
Он спросил, Риту, хорошо ли она чувствует себя здесь. «Absolutely»,
-- сказала она совершенно убедительно, и послушно обрадовалась пластинке
и книге.
После ужина Гарри как всегда занимался с Ритой немецким. Рита повторяла
за Гарри: „Это тарелка. Это стол. Мы живем в фасадном доме, в одной его
половине. Мой муж дипломат. Он сумасшедший. Нормальный человек не пойдет
в дипломатическое ведомство. Я его жена. К сожалению, я вышла замуж за
этого человека. К сожалению, он засранец. Я раскаиваюсь, что вышла за него.
Это яблоко. Сейчас я швырну это яблоко ему в голову. Меня зовут Рита. Я
слишком хороша для него. Я умею играть на пианино. У меня есть мотоцикл.
Я приехала издалека. Я не знаю, что я забыла в Бонне. Теперь меня зовут
Дуквиц. Я вешу 50 килограммов. Это стул. Это вилка. Это пол. На полу лежит
ковролин. Ковролин страшно поганый. Я буду рада, если больше не увижу этот
ковролин. Что с нами будет? Как пойдет у нас дальше? Вопрос за вопросом.
Я несчастна. Я очень одинока."
Риты бросила Гарри яблоко.
— Это яблоко, -- сказала она, -- но я не одинока.
Она сияла. Ей нравились языковые игры. Гарри тоже наслаждался тем,
что у него появилась редкая возможность называть вещи своими именами. «Это
стол.» Такие предложения были отдыхом. Это была по меньшей мере правда.
«Я не одинока.» Ясное предложение. У многих дипломатов жены-иностранки.
Они встречаются друг с другом. Они пьют чай. Они организуют барахолки,
чтобы избавиться от ненужного хлама, который у них накопился. Для них есть
курс немецкого. «На нем не так смешно, как с тобой», -- сказала Рита Гарри,
-- «но больше учишь.»
Несколькими улицами дальше жил его коллега Захтлебен. У него была разумная
жена. Она играла на поперечной флейте и при этом выглядела ужасно. Когда
она вместе с Ритой исполняла шубертовского «Пастуха на скалах», звучало
неплохо. Но то, что Рита не давала уговорить себя непременно опробовать
свою постановку пальцев для буги, это, безусловно, было нахальством.
Госпожа Захтлебен бесконечно ругала профессию дипломата. «Это не профессия
для приличного человека» - сказала она, когда была однажды с мужем в гостях
у Дуквица. Она была абсолютно права, и все равно Гарри принялся горячо
протестовать. Странно, ему не хотелось слышать это из ее уст.
-- А что вы имеете против, -- сказал Гарри, -- дипломат - это типичный
экземпляр человеческой особи, трусливый, фальшивый, осторожный, безвластный,
инертный и с ограниченным горизонтом, что вы еще хотите. Лучше дипломат
чем дизайнер.
Госпожа Захтлебен не оставила темы и сказала, что единственное умение
дипломатов - это непринужденное общение.
-- Что вы имеете против непринужденного общения? - сказал Гарри.
Ведь не идет же речь о рассеянной беседе между делом, о ненавязчивой
болтовне. А вот заполнение тишины плеском не имеющих значения фраз, просто
стоишь в комнате и убиваешь время тем, что говоришь о погоде - и это соответствовало
действительности. Почему, собственно, люди всегда имеют что-то против такого
рода общения: -- Становится прохладно, вы не находите? - Да, вы правы,
сделалось прохладно, стоит зайти в дом. Самый искренний диалог на свете.
-- О, как у вас тут красиво! - Правда?
Или лишь: -- Как ваши дела? - Спасибо, все в порядке.
Вопрос и ответ, выспрошено - высказано. А сколько человеческого излучают
подобные диалоги. Каким спасением оказывался в прежние време, после жестокой
ссоры с Хеленой, дружелюбный вопрос кому-нибудь, уткнувшемуся в газету:
-- Ну, что там новенького?
Предложение о перемирии. В этом была жизнь. В этом была любовь. Никаких
доказательств. Никаких клятв. Никаких признаний. Всего лишь примирительный
мягкий вопрос: -- Ну, что там новенького?
Некоторые дипломаты старой выучки еще владели этими все и ничего не
говорящими языковыми формулами. Молодежь считала такую болтовню идиотизмом.
Они хотели быть деятелями и не замечали, что для них не было почти никакого
дела. Они вели речи о требованиях к своей профессии и не видели, что таковых
просто не существует.
После того, как Захтлебены ушли, Гарри вновь выложил перед собой коробку
от сигар с пришедшими на ум мыслями. Там, где однажды аккуратными рядами
лежали 80 бразильских сигар, накапливались дурацкие листочки с его идеями
«по поводу». В Камеруне он наклеил на коробку этикетку для школьной тетрадки
и вывел, подражая самому учительскому почерку, «Повышение квалификации».
Великолепно, что именно в странах третьего мира еще существовали такие
этикетки, в то время как одержимая новшествами Европа изничтожила их уже
в 50-ые. Гарри написал: «Похвала ненавязчивому общению. Истина ненавязчивого
общения. Проверить, не имеет ли разговор о погоде больше ценности, чем
кантова «Критика чистого разума».
-- What are you doing? - спросила. Рита. Она уже устала и больше не
хотела говорить по-немецки. Гарри попытался объяснить ей по-английски свою
позицию защитника ненавязчивого общения. Он не был уверен, что она его
поняла.
На следующее утро Рита спросила, почему он больше не надевает свой
светлый камерунский костюм, такой прекрасный, небрежно-элегантный льняной
костюм. «Может, он выглядит немного по-снобски?» - сказал Гарри и отправился
на службу.
Разумеется, для боннских условий костюм был слишком светлым. Не в том
смысле, что Дуквица могли бы попросить с работы, продолжай он носить его
дальше, а просто для мелкого дипломатишки он был немного не в тему. Его
не назовешь щегольским. Он был не моден, выглядел несколько поношенным,
даже прямо после химчистки. Была одна причина, по которой Гарри больше
не доставал его из платяного шкафа.
Летом 81-го, пока Рита еще не появилась в Бонне, Гарри предпринял с
Хеленой поездку в Париж, и, разумеется, на нем был светлый льняной косюм
из Камеруна. В Париже в это время шел многочасовой фильм одного немецкого
режиссера о Гитлере. Фильм был не новый, показывали его редко. Он шел почти
всю ночь напролет. Американски левые интеллектуалы специально приезжали
из Нью-Йорка в Париж, чтобы посмотреть это произведение киноискусства,
преодолевающее прошлое. Гарри считал, что это уж слишком, одну из трех
ночей любви в Париже жертвовать на фильм, но против преодоления прошлого
он не мог найти аргументов. Режиссер присутствовал при показе, вероятно,
ему нравилось смотреть свои собственные картины. «Глянь-ка!» - сказала
Хелена. На режиссере был костюм, невероятно похожий на костюм Гарри. Начался
фильм. «Да здесь же курят фимиам нацистскому дерьму!" - несколько
раз крикнул Гарри в экран через полчаса после начала фильма и потом ушел
с просмотра. Если такое называется преодолением прошлого, то тогда лучше
его вытолкнуть из памяти. Это было отвратительнейшее вчувствование в кичевую
ментальность нацистов. Гадкая халтура. Хелена пришла в отель к Гарри спустя
три с половиной часа, просмотрев половину фильма. И как она могла вытерпеть
эту мишурную дешевку! Гарри был в ярости. Они проругались остаток ночи,
хотя оба были о фильме одного и того же мнения. С тех пор Гарри больше
не надевал этот костюм.
Итак Гарри фон Дуквиц, которого вскоре должны были произвести из советника
посольства в советники посольства первого класса, ехал к себе в бюро, которые
было служебной комнатой и, как все они, ужасно узкой, так что спинка вертящегося
стула оставляла углубление в стене. Гарри работал в секции политических
дел, в отделе африканской политики. Сейчас он готовил материал для «Комиссии
по реформированию дипломатического ведомства». В связи с этим он проверял
все донесения, которые приходили сюда, в центральное отделение из различных
посольств и, как правила, исчезали в папках непрочитанными. И свои собственные
донесения из Камеруна он прочел еще раз. Чересчур дотошные там, где речь
шла о том, какие французские фирмы «контролировали» рынок, а какие немецкие
фирмы «стремились к контролю». Посол не любил таких слов.
Самыми замечательными были донесения депутатов. Во время своих раширяющих
горизонт пушествий по миру они прежде всего наносили визиты в немецкие
посольства. Им бы и в голову не пришло публиковать эти донесения. То диктовалось
беспощадными правилами игры парламентаризма. Эти донесения были очаровательной
вершиной наивности.
Через несколько кабинетов от него сидела госпожа Хубер, она занималась
оценкой донесений из Южной Америки для той же комиссии. Она была послом
в Буэнос-Айресе. Энергичная, умная личность, противоречившая все правилам
дипломатического ведомства: женщина, происхождения неблагородного, не юрист,
и все же, если ей повезет, через полгода она станет послом в крупном европейском
посольстве, поговаривали про Мадрид. Приятная коллега. Никаких эротических
претензий. Любительница Южной Америки. Она приносила Дуквицу пластинки
и кассеты с южноамериканской музыкой. Они с Дуквицем охотно демонстрировали
друг другу великолепные образчики стиля, на которые натыкались в своих
исследованиях. Сегодня госпожа Хубер пришла к Дуквицу в кабинет с донесением
от группы депутатов -- социал-демократа, либерала и христианского демократа,
написанное общими усилиями всей троицы. Лень согнала эту банду в одну кучу.
«После обеда мы последовали приглашению на эстансию, -- с этого начиналось
донесение, -- там -- экскурсия по породам скота. Потом приглашение на матэ-чай
и на излюбленный повсюду ростбиф под названием «асада».
-- Даже это они не могут написать без ошибок, -- сказала госпожа Хубер,
-- хотя здесь на каждом углу есть стейк-рестораны «АСАДО»!
Далее следовало: «Привычная сердечность, какую всегда можно встретить
по всей Аргентине. Общение с высокими умами экономической и политической
жизни. Подавались салаты в огромных блюдах. Все снова и снова высказывается
мнение, что непременно должно вновь воцариться спокойствие. После трехнедельной
поездки с большим количеством впечатлений и трудностей опять вернулись
домой. Как хорошо в Германии.»
Дуквиц и госпожа Хубер захохотали. «И такие мудаки сидят в Бундестаге!»
«Подождите», -- сказал Дуквиц, разыскав письмо из Amnesty International.
В нем отношения в Аргентине в то время описывались иначе: „Рано утром на
окраине Буэнос-Айреса были обнаружены изуродованные трупы четверых мужчие
и одной женщины. Идентифицировать их не представлялось возможным. По всей
видимости, речь идет о членах запрещенного профсоюза CGT, похищенных три
года назад. В течение дня стало известно о похищении в одном из районов
города 23 человек».
Господа Хубер молча положила на стол Дуквицу дополнительное сообщение
немецкого посольства в местный централь. «Господа депутаты выехали в страну
для сбора впечатлений. Достойна приветствия их открытость в политических
вопросах. Но для посольства подобные случаи всегда чреваты проблемами,
связанными с персоналом и финансами. Так, по причине того, что двое сотрудников
находились в отпуске, пришлось нанять аргентинского шофера. Срочно рекомендуется
ввести в обращение уже неоднократно запрашиваемую нами ручную кассу. Также
в виду подобных случаев следует распорядиться об обязательном предписании
по поводу порядка оплаты обедов в ресторанах, а именно, должны ли они оплачиваться
послом или же со счетов накладных расходов депутатов. Целесообразно сообщать
депутатам уже перед информационной поездкой, что послы не всегда могут
организовать желаемые переговоры с министрами или президентами и что часто
приходится обращаться к их заместителям. Во время поездки по труднодоступной
местности произошла поломка колес. В подобных случаях срочно следует указать,
что обеспечение запчастями посольских транспортных средств представляет
собой большую проблему».
Дуквиц увидел перед собой этих странных туристов, напрвляющихся в Африку,
которые вечно с полными упрека гримасами претендовали на оказание всевозможной
помощи со стороны посольства. Деньги, визы, телефонные разговоры. Их выручали.
Один исколесил всю Африку на старом Ханомаге, и в конце концов загнал эту
многократно залатанную колымагу в убогом Судане за 9 000 долларов, годом
раньше купленную им в Ганновере за две.
Комиссия тут же осознала серьезность положения и вознамерилась внести
в свой перечень предложений по улучшению специальный пункт «Приобретение
запчастей для служебного автотранспорта», пусть и в оскорбительной формулировке:
«В то время как федеральные министры внутренних дел и вообружения уже
много лет обладают правом принятия решения в рамках собственной компетенции
по вопросу приобретения запчастей для транспортных средств, для деловой
сферы дипломатического ведомства в каждом отдельном случае должен принимать
решение федеральный министр финансов.» После длинного пассажа о чрезвычайно
сложном процессе приобретения запасных частей типа поворотной цапфы, воздушных
фильтров, дисков сцепления и подверженности транспортных средств отрицательному
воздействию ухабистых дорог третьего мира рекомендовалось не проводить
ремонта, продавать сломанные посольские машины за хорошие деньги и приобретать
для себя новые: «Дипломатическому ведомству по соглашению с федеральным
министром финансов следует искать решение проблемы и в случае необходимости
стремиться к изменению препятствующих бюджетно-правовых предписаний, чтобы
быстрым и не занимающим долгого времени способом уметь отсортировывать
служебные транспортные средства зарубежных представительств и заменять
их на новые средства.»
Дуквиц спустился двумя этажами ниже к постоянно неисправному ксероксу,
который сегодня, однако, выдал несколько матовых результатов, и сделал
копии формулировок комиссии. Он зачитает это сегодня вечером Рите, а потом
спросит ее, не лучше ли ей все же отказаться от идеи изучения немецкого
языка.
Глава 8
В которой Дуквицу действует на нервы дипломатическая травля анекдотов,
про то, как достать пива в Москве, про немецкую культуру за границей и
прежде всего о том, что жизнь иногда кажется фильмом, и как Гарри и Хелена
вместе обдумывают, что это значит, в дополнение к этому -- хула симуляции.
Ничто не любил Дуквиц больше, чем утверждение, что в столовой дипломатического
ведомства еда обладает великолепным вкусом. Около двенадцати часов пополудни
его всякий раз охватывало что-то вроде тоски по неприятному запаху столовской
кухни, тоски по все тому же нытью из-за качества еды. Его коллеги стонали
оттого, что дипломат в наше время не что иное как обычный чиновник, но
при этом не понимали, что они этим самым чиновничьим нытьем способствовуют
своему чиновничьему положению в еще большей степени.
Дуквиц занимал место между Захтлебеном и лишенным подбородка графом
Вальдбургом. Захтлебен провел два года в Москве и пока еще его переполняли
разные истории. Самыми ненормальными были киновечера в немецком посольстве.
Поскольку в Восточном блоке отсутствовали Гете-институты, у него всегда
было много работы с целью обеспечения русского Ивана немецкой культурой.
Наибольший смысл имели киновечера. Разумеется, в посольстве заботились
о том, чтобы вкупе с кинолентой заманить в Москву и режиссера, чтобы народу
было что осязать. В большинстве случаев ситуации оказывались неловкими,
потому что режиссеры всегда желали отвечать на вопросы о своих фильмах,
которые советская публика, как они думали, в массовом порядке будет им
задавать. Однако увы! Никто ни о чем спрашивать не хотел. Русские зрители
всегда приезжали только из-за выпивки. Сотрудникам посольства приходилось
самим придумывать пару-тройку вопросов, чтобы не оконфузиться окончательно.
Возможно, Захтлебен был прав, но он рассказывал с таким высокомерием,
что Дуквиц принялся возражать: «Что за чушь! Выпивка! Каждому дитяте известно,
что русские серьезно интересуются западными продуктами культуры.»
Что, а кто из них был в Москве, он или Дуквиц? Захтлебен лучился убежденностью.
В Москве не было ни капли горло промочить. Выпивкой серьезно интересовались
советские граждане, после чего больше вовсе ничем и довольно долгое время,
а уж потом может быть, и западной культурой. Они в конце концов тоже имеют
право на подобное, разве нет? В посольстве уже настраивались на это. Все
офисные помещения отдела культуры были забиты коробками с жестяночным пивом
и бутылочным «Беком» для менее массовых поводов. Во время киновечеров там
всегда было что выпить и до и после. Разумеется, эти скромные пьянки были
доступны не каждому москвичу. Чтобы припасть к источнику, жаждущему приходилось
каким-то образом дать понять милиционеру у посольства, что он интересуется
немецкой культурой, иначе его бы и к дверям не пустили. Он слышал о русских,
изучавших немецкий язык на курсах и в университетах только для того, чтобы
попасть на эти киновечера ради пары пива или глотка виски. Состояние хуже
некуда.
Сидящие за столом ловили каждое слово Захтлебена. Дуквиц рассердился.
Возможно, в Москве и царит состояние хуже некуда. И в Африке тоже царит
состояние хуже некуда. Но он не выносил, когда торжествуя втихаря, с этой
смесью ущербной радости и фальшивого сострадания, говорили о состоянии
хуже некуда. Однако Захтлебена было не удержать: у русских приходилось
буквально выдергивать из рук пивные кружки и выключать свет в помещении
для приема, чтобы они наконец устроились нормально, и все это только с
уговором, что потом им дадут выпить еще. Разумеется, при этом вещи не назывались
так откровенно своими именами, просто говорилось о «дружеской встрече».
Как-то раз, это действительно было сойти с ума что такое, шеф отдела
культуры заказал фильм одного гения-оригинала из Баварии, он сейчас не
помнит, как его там звали, этого хохмилу, он еще судился с министром внутренних
дел из-за мер по содействию развитию кино и делал вроде бы настолько анархистские
фильмы, что Гете-институты от самого центрального управления - Захтлебен
показал на свой столовский поднос - получили указание, фильмы этого мужика,
как бишь его зовут, больше не показывать в качестве образчика немецкой
культуры. Возможно именно это указание и привлекло шефа отдела культуры.
-- Элегантно! - сказал лишенный подбородка граф Вальдбург. -- Великолепно,
отличный человек.
Министра внутренних дел в дипломатическом ведоместве никто не выносил.
Нечего ему совать нос в чужие дела, вот что это значило. С этим все согласились.
Он правильно сделал, этот шеф по культуре в Москве, что нарушил указание.
- Безукоризненно! - добавил лишенный подбородка граф. Подобных ему выскочек
в дипломатическом ведомстве хватало. Неважно, что они комментировали, делалось
это с тяжело переносимой дозой наглости. Конечно, министр внутренних дел
был невыносим. Каждый обладающий темпераментом моралист был обязан считать
его сволочью. Но здесь его осуждали те люди, которые, может быть, выглядели
не столь нахально, однако на свой лад были весьма неприятны.
Захтлебен продолжал. Он рассказывал и впрямь неплохо, вынужден был
признать Дуквиц. Все сидящие за столом слушали его, тотчас готовые засмеяться.
В фильме этого баварского оригинала, ну имя-то его он вот-вот вспомнит,
речь шла ни очем другом как - с ума сойти можно! - о пиве и его питии.
Действие было абсолютно непонятным, мужчина в форме полицейского, явно
режиссер собственной персоной, шляется кривой через толчею Мюнхенского
Октябрьского праздника и непрерывно пьет пиво из бокалов совершенно незнакомых
ему людей огромными глотками. И вся публика в Москве, 80 или 90 москвичей,
страстнее всего желавшая окончания фильма, чтобы суметь еще разок протолкнуться
к маленькой импровизированной стойке и обязательно освежиться, наблюдала,
как не только эта загадочная фигура, главный герой фильма, но и прорва
народу в огромных палатках вливает в себя безмерные порции пива.
Дуквиц смеялся против воли. Единственный. Остальные как будто ждали
еще чего-то. При всем при этом история оказалась весьма недурной. Но большинство
дипломатов были не в состоянии распознать во всей мере гротеск, который
то и дело давал о себе знать на обочине их деятельности. Захтлебен составлял
исключение. Он был неплох. Фантазии других слушателей за столом явно не
хватало, чтобы представить себе сумасбродство этой ситуации.
Лишенный подбородка граф Вальдбург и бесцветная коллега рядом с ним
вновь склонились над своими подносами, поедая картофельное пюре. Захтлебен,
теперь несколько вялый из-за отсуствия слушателей, обратился к Дуквицу.
Самое сумасбродное заключалось в том, что кинопоказа, мучительного во всех
отношениях, оказалось недостаточно. К облегчению русских, на сей раз сам
режиссер не присутствовал. Стало быть, имелось по меньшей мере справедливая
перспектива вскоре после фильма глотнуть пивка без очередной мучительной
дискуссии. Однако - увы! - произошло нечто скверное. На просмотр приехал
исключительно знаменитый киновед, возможно, для страховки, на случай, если
Бонн узнает о дерзком мероприятии в Москве, тогда можно будет в любое время
сослаться на этого абсолютно компетентного человека. К ужасу истомленных
жаждой русских и сотрудников посольства, исполняющих служебный долг и потому
уже по-настоящему страдающих жаждой, этот киновед без устали нахваливал
фильм о пивной попойке как произведение искусства авангардного направления
невероятного уровня, которое несмотря на его обстановку, ограниченную народным
праздником, обладает вневременным воздействием за границами страны, и даже
Европы. Может быть, он расхваливал фильм в деталях потому, что считал необходимым
отработать гонорар. Остановить его было невозможно. Некоторые русские уже
спали и похрапывали, некоторые, наверняка в старахе, что уйдет их последняя
электричка метро, видели во сне тридцатикилометровый путь пешком домой--
и все это ради трех кружек пива и одного непонятного фильма, в котором
показывают как народ гекалитрами глушит все тоже пиво. Возможно, киновед
считал себя обязанным поступить вопреки глупому приговору министра внутренних
дел, и поэтому так нахваливал фильм, о котором министр хотел услышать проклятия.
Дуквиц аж затрясся от удовольствия и посочувствовал: что за кошмарный вечер!
Нет, немецкое посольство в Москве отнюдь не место для обстоятельной демонстрации
глупости министра внутренних дел федеративной республики, этого паршивца.
Это уже чересчур! Не за счет страдавших от жажды русских!
Лишенный подбородка граф Вальдбург переминал во рту филе из красного
окуня. Когда он жевал, его нижняя челюсть ускальзывала еще глубже. От кончиков
волос до кончика носа в профиль он выглядел богатым и глупым, а от кончика
носа к волосам прямо-таки по-идиотски. С таким культурным дерьмом в Индии
ему не приходилось иметь дела, сказал он, там были, боже милосердный, другие
проблемы. Невообразимо, эта нищета. Как там умирают люди на улицах! А о
жестокости местной полиции никто и понятия не имеет. Здесь средства массовой
информации вечно описывают нарушения прав человека в Латинской Америке
или на Ближнем Востоке. Индия считается надежной развивающейся страной.
В которую немецкая промышленность может беззаботно инвестировать как в
неистощимую страну пассивной нужды. Но здесь никто вообще не воспринимает
реальных ужасов, которые там происходят.
Удивительно разумное высказывание для человека с таким профилем, подумал
Дуквиц. Похоже, сегодня день великих признаний. Неужели Вальдбург, который
всегда представлялся ему всего навсего глупым наглецом, окажется политически
разумно размышляющим человеком? Неужели Дуквиц раньше неверно его оценивал?
Неужели граф-дегенерат прошел в Индии очищение? Или он просто случайно
повторяет то, что услыхал от одного умного корреспондента? Но разве интеллигентный
анализ скверных обстоятельств не является чаще всего болтовней? В чем же
тогда, озабоченно размышлял Дуквиц, его отличие от других дипломатов, если
самые приспособившиеся уже сморят через кулисы, постигнув контекст нужды
и ноют касательно политики правительства -- во всяком случае в столовой?
Опасно ходить в столовую. В будущем Дуквиц постарается избегать обедов
в столовой. Здесь коллеги неповторимым образом обнаруживают себя мыслящими
существами, а не механическими убожествами, которыми они бывают в своих
крошечных кабинетиках, или жесткими дельцами, которыми они показывают себя
в посольствах, с тех пор как образ дипломата как элегантного тигра на паркете
при всем желании больше не сохраняется.
Дуквица мучила эта подача анекдотов с целью выгородить себя, хотя,
собственно говоря, нечем было против этого возразить. Должно быть что-то
уютное в том, что разные люди рассказывали о событиях и наблюдениях в стиле
старых приключенческих романов. Но этим людям просто не хватало размаха.
И атмосфера в столовой дипломатического ведомства имела мало общего с огнем
в камине. И голоса отдавали не толстым твидом, как это должно быть в таких
случаях, а звучали громко и целеустремленно. Среди дипломатов больше не
было Мюнхгаузена, хотя Мюнхгаузен очень неплохая фамилия для дипломата.
Дуквиц решил справиться в отделе кадров, нет ли среди 6 000 сотрудников
посольства одного Мюнхгаузена и как его имя. Хорошее занятие в безутешное
послеобеденное время.
Дуквиц мог бы внести свою долю в рассказы о некоторых приятных приключениях,
но не здесь, не перед этими людьми, которые в лучшем случае были не так
уж невыносимы, но и не больше. Ему не хватало слушательницы. Бесцветную
олениху рядом с лишенным подбородка Вальдбургом он никак не мог считать
женщиной. Лишь в крайнем случае Дуквиц развернул бы для нее свое красноречие,
не говоря уже о чем-то другом. Она напомнила ему жену покойного Хеннерсдорффа,
которая тоже изобиловала самоуверенностью. Эта ощущала себя чего доброго
обаятельной, похоже, у нее даже был муж, по крайней мере она носила абсурдную
двойную фамилию, которая наверняка появилась благодаря замужеству: Кречман-Хойзерман
или что-то похожее. У Дуквица тут же возникло желание назвать ее госпожа
Доппельман (6). Удивительным образом она
была уже в звании «Советник-референт посольства». Странный сигнал эмансипации,
который проявляется в привязывании к девичьей фамилии фамилии супруга,
начал давать о себе знать с некоторым опозданием и в дипломатическом ведомстве
после того, как бойкие депутаты бундестага женского пола, прогрессивные
публицистки и преподавательницы вузов, лишенные всякого чувства стиля,
уже много лет подряд то и дело обвешивали себя двойными фамилиями.
Женщина с невыносимой двойной фамилией обладала наказуемым чувством
самоуверенности и подходящим к нему голосом чрезвычайного разнообразия:
режущим, ломким, дрожащим, с ганноверским выговором. Этот голос тотчас
повысился и сказал, невозможно представить себе, что творится в международных
представительствах. Улей ничто по сравнению с ними. Реагируя на пивную
байку Захтлебена, она сказала, что будучи служащей немецкого представительства
при международных посольствах хоть и не имеешь дело с кинофильмами, однако
все вокруг -- сплошное кино, иначе и не выразишься. То, что там происходит,
эта суета, эта суматоха, этот круговорот, эта кутерьма, эти махинации -
такое чувство, словно смотришь кинофильм.
Ее рассказ был бесцветным, и ни у кого не возникло желания узнать подробнее
о суматохе в посольстве объединенных наций. Двухфамильная дипломатка не
обратила на это внимание, она хлебала свой сливовый компот.
Что-то было «как в кинофильме», что-то казалось кому-то «как в кино»,
такие выражения с недавнего времени можно было услышать все чаще. Чем хуже
люди могли выразить мысль в словах, тем больше они утверждали, что что-то
происходило «как в фильме». И прежде всего дипломаты, несущие свою службу
в кризисных регионах. Мозмбик или Ливан, Гватемала или Пакистан -- там
все было «как в кино». Коррупция, нападения, удары прикладами - «фильм,
который там идет». Рассматривая реальность как фильм или говоря о ней как
о фильме, ты превращал себя в зрителя, который хоть и был в ужасе от происходящего,
но не мог вмешаться. Итак, если громкоголосая кутерьма в посольстве Объединенных
Наций в Нью-Йорке казалась двухфамильной женщине «как в кино», этим она
доказывала лишь то, что сама была не в состоянии что-то сделать или вмешаться.
Нужно было очень хорошо сдать экзамен и завершить период обучения с хорошими
результатами, чтобы получить вожделенное место в международном представительстве
Брюсселя, Женевы или Нью-Йорка. Однако дама с двойной фамилией уже потеряла
ориентацию. Иначе обстановка в ООН не казалась бы ей ирреальной как фильм,
а представлялась бы реальной. Может быть, она проникла на это место благодаря
своим связям. Но неужели же благодаря любовной связи? Но, может быть, кому-то
она казалась очаровательной с голосом, похожим на располосованную консервную
жестянку, и горгонцольей кожей.
Дуквиц рассердился своей инерции, своей робости, своему такту, своему
сочувствию, своему презрению, своей трусости. Вместо того, чтобы заниматься
ядовитыми мыслями о двухфамильной дипломатке, ему следовало спросить у
нее, а как обстоит дело с сексуальной кутерьмой у людей в ООН в Нью-Йорке,
с хаотической еблей, которая, по слухам, полностью упрятала в тень хаос
политический. Покраснела ли бы тогда горгонцолья кожа? Едва ли, пожалуй.
Из надежного источника Дуквицу были известны детали хаотической ебли
вплоть до постелей французских министров. В посольских бюро Женевы, Брюсселя
и Нью-Йорка существовала только одна тема: Who is fuckable? В отдаленных
же посольствах, там где дипломаты друг друга знали, к делу подходили стыдливо,
словно в католической миссии. Там, во всяком случае, тлела подавленая страсть.
Жизнь была не фильмом, а более или менее ужасной и прежде всего очень реальной
шуткой.
Как вседа, когда Дуквица занимали великие мысли, его переполняла жизнь.
Он поспешил в свое ненавистное бюро. Он, разумеется, не собирался тратить
свое время на поиски в отделе кадров информации о человеке с фамилией Мюнхгаузен.
Ему хотелось быть с Хеленой. Думать в одиночку не доставляет удовольствия.
Вместе с ней лучше улавливались мысли. Вон из Бонна. Посидеть с Хеленой
во Франкфурте. Он позвонил ей. В последний раз все было слишком быстро,
честно говоря, сказал Гарри, слишком долгая еда, слишком короткая ночь,
слишком много занимались любовью, слишком мало разговаривали. Хелена засмеялась.
А что, Рита все еще далеко от него? «Достаточно далеко», заверил Гарри.
-- Ах, Гарри! - воскликнула Хелена.
Простонала она или пропела, это могла означать все что угодно. Гарри
-- гадкий буржуа, звонит старой подружке в отсуствие жены!
-- Совершенно верно, -- сказал Гарри, -- и к тому же за служебный счет.
Междугородний разговор из бюро. Вот это ему действительно приятно. Жаль,
что Хелена больше не за границей. Международнаый переговоры - это единственная
возможность вернуть назад часть уплаченных налогов.
-- Бюро! Бюро! - крикнула Хелена. Гарри настоящий похотливый бюрократ.
Нечего все время повторять „бюро", это звучит так сально.
Лучше сально говорить „бюро", чем модно „офис", как недавно
молодые коллеги, и уж всяко лучше, чем выговаривать покрытое пылью „служба",
словно древний госсекретарь. Нет, все-таки хорошо, что Хелена теперь не
за границей, а во Франкфурте. А сколько идет поезд из Бонна во Франкфурт?
Который теперь час? Или она наметила на вечер кое-что получше? Он всего
лишь хотел потрепаться. Не переспать, а потрепаться.
-- А почему не переспать? - спросила Хелена.
У Гарри было такое чувство, что последний раз для Хелены был тренировкой
по обязанности, и только ему тогда понравилось. Однако это предположение
он оставит при себе. Пора выходить из того возраста, когда тебя терзает
одно из подобных размышлений.
-- А что с Ритой? - спросила Хелена.
Рита участвует в конкурсе пианистов в Копенгагене, сказал Гарри, но
он клянется, что его звонок не имеет ничего общего с Ритиным отсутствием.
Хелена ответила, что тогда пусть Гарри найдет подходящий поезд и позвонит
еще раз.
Нет, возразил Гарри, хотя у него и маленький кабинет, но все-таки два
телефона. Он не может прервать разговор с Хеленой, чтобы узнать про железнодорожное
сообщение. Кстати, по частным телефонным переговорам разрешается наговаривать
необъятные суммы и одновремено блокировать линии для служебных переговоров.
Гарри попросил соединить его с секретаршей администрации, и спросил
ее, во сколько уходит ближайший поезд на Франкфурт.
-- Служебный или частный? - переспрсила она, уже разыскивая информацию.
-- Какое это имеет значение? - сказал Гарри.
Если поездка служебная, она могла бы организовать господину фон Дуквицу
тотчас же билет первого класса, сказал голос. Гарри прижал к ушам обе трубки.
-- Тебе слышно? - спросил он Хелену. - Я еду к тебе по службе или частным
порядком?
-- Так ты наживешь себе сообщницу, -- сказала Хелена.
Он не тот буржуа, который все делает тайком, ответил Гарри.
-- Как раз напротив! - сказала Хелена. - У настоящего буружа секретарши
всегда посвященные лица, гадость какая!
-- Пожалуйста, не могли бы вы решить окончательно? -- вежливо спросил
голос секретарши.
-- О боже, опять решать! - воскликнул Гарри. - Хелена, ты сможешь сделать
это за меня?
-- Господин фон Дуквиц желает билет для командировки по Франкфурт и
обратно, но во втором классе.
Гарри прижал трубки к ушам еще сильнее.
-- Вы слышали? - спросил он у секретарши.
-- Во втором классе не получится, - сказала секретарша великолепно
бесстрастным голосом. Дипломатическая служба имеет договор с бюро путешествий,
однако господин Дуквиц, разумеется, может сесть в вагон второго класса.
Запах в квартире Хелены был тем же, что когда-то в комнате жилищной
коммуны. Здесь царил еще больший хаос. Повсюду раскрытые, повернутые обложками
вверх книги, безошибочно узнаваемый центральный рабочий алтарь - письменный
стол. До чаепития дело на сей раз не дошло, они отправились в постель и
там выбесились. То есть постели у Хелены по-прежнему так и не было, на
полу лежал огромный матрац. У Хелены он был не дурацким реликтом студенческих
времен, а суверенной вещью, показалось Гарри, и он сказал об этом вслух.
Они сидели рядом, не слишком близко, не слишком далеко, спиной к стене,
подтянув к себе колени, сверху для тепла одеяло, классическая поза. Гарри
засунул в рот сигарету. «Чтобы все было еще более классическим», -- сказал
он.
-- Абсолютный ранний Годар, -- сказала Хелена и поправилась: -- Нет,
собственно, скорее Шаброль, когда она вспоминает про то, что Гарри женатый
мужчина, изменник! Хотя для Шаброля, пусть Гарри и этаблированный буржуа,
он просто недостаточно стар и дороден, проговорила она, и стала играть
в кошку, мурлыкая, щипнула Гарри за тощий живот. «Трюффо!» -- сказала она
потом, как в фильме Трюффо.
Гарри рассказал ей про обед в столовой несколько часов назад, про женщину
с идиотской двойной фамилией, про то, как она называла кинофильмом все
то, что имело к ней какое-то отношение, и что он видел в этом знак прогрессирующей
глупости и слабоумия. То, что он истолковывает это сравнение реальности
с киноповтором как знак неспособности понять реальность. Кто вольно или
невольно пребывает в состоянии непонимания реальности, неважно какой, курьезной
ли, расстраивающей или кошмарной, тот воспринимает ее как фильм, то есть
как нечто ирреальное, и тем самым он уклоняется от обязанности проникновения
в эту реальность. То, что идет подобно фильму, невозможно рассматривать
как нечто изменяющееся, а только как удивляющее, ужасающее или ободряющее.
И именно такова позиция многих дипломатов.
-- Ого! - сказала Хелена. Уж не хочет ли Гарри написать «Философию
дипломатии», это звучит весьма недурно. У Гарри возникло чувство, что интеллектуальные
выверты ему в некоторой степени удались. И как он ожидал, Хелена ввернула
ему несколько своих идей, полагая, что все заключается в проблеме симуляции.
Она не переставая твердила об этой «симуляции». Похоже, в силу того, как
она употребляла это слово, оно было новым понятием. В свои африканские
времена Дуквиц должно быть потерял связь с этим явно центральным понятием,
в то время как предметы позволяли брать себя в оборот с помощью старой
доброй пары дефиниций «реальное-ирреальное».
-- Все это накипь! - сказал Гарри. Вся эта болтовня о симуляции вздор,
Хелена не должна терять чувство реальности, где же тогда все эмпирическое!
Как в прежние дни рассуждений на тему эксплуатации рабочего класса
Гарри и Хелена поочередно закружили в своих размышлениях на тему восприятия
действительности в качестве фильма. Раньше фильм имитировал жизнь, теперь
жизнь старается имитировать фильм, сказал Гарри.
-- Но ведь это же симуляция! - закричала Хелена. Гарри надо прочесть
Бодрийяра.
-- Черта с два я буду его читать! - завопил Гарри. Все вздор, все научный
онанизм. Он возьмет свои слова обратно, звучат они красиво, но не имеют
смысла. В действительности ничего не имитируется. Никто не принимает жизнь
за фильм, не одни дипломаты такие дураки, все просто сравнивают одно с
другим. Речь идет о маниакальном желании сравнения, а не о крупной имитации.
Нельзя демонизировать ставшее модным слабоумие. Кстати, они забыли о психологическом
аспекте. Собственно, самое интересное и есть то, что так называемое ощущение
действительности как фильма есть побег, предлагающий великолепное оправдание:
в роли обреченного на обморок зрителя считаешь себя невиновным.
Хелена сказала, что у Гарри чертовски здорово получается идентифицировать
себя с этой ролью, это и есть его собственная роль, не так ли? И все это
его собственная проблема, которую он проецирует на профессию дипломата,
так ей это представляется.
Гарри энергично принялся возражать. Не он начал все эти сравнения с
фильмом. Он это наблюдал. И сейчас тоже, все эти Хеленины сравнения с Трюффо.
-- Как раз сейчас ты словно болтун из раннего фильма Ромера, - сказала
Хелена.
Они обрадовались и засмеялись и стали вспоминать фильм, который смотрели
вместе годы назад, но не название и действие, а эту преувеличенную и все-таки
странным образом освежающую болтовню. Они оба были согласны с тем, что
одно дело -- воспринимать действительность в отсутствии фантазии словно
кинофильм, другое же -- на основании действительности вспоминать какой-то
конкретный фильм, вот так Хелена вспомнила фильмы Ромера и Трюффо или соответствующие
фрагменты, потому что они вместе сидят в постели. Это вовсе не симуляция,
внушение, расстройство восприятия, потеря ощущения реальности, признак
слабоумия или летаргии, а совсем наоборот, здоровая корыстная ассоциация,
или, как Хелена вот-вот наверняка сформулирует, двое посвященных с помощью
воспоминаний или цитирования сцен из фильма используют некий код, чтобы
заранее определить ситуацию реальности и расставить иронические акценты.
Это знак интеллекта, образованности и подвижности, ты живой и активный
и обогащаешь описание, то есть полная противоположность сухим утверждениям,
что арест демонстрантов в Парагвае гражданской полицией среди бела дня
, которая просто заталкивала их в машины, проходил «словно в фильме», и
в суматохе делегации ООН ты видишь себя «словно в кино». Тем самым Хелена
-- полная противоположность этой паршивке дипломатке с гротескной двойной
фамилией.
Гарри следовало бы всегда думать о побочных вещах, сказала Хелена,
курьезная двойная фамилия достойна лишь краткого упоминания. Кроме того,
она бы не хотела называться Хелена Дуквиц, ее прекрасную фамилию Грюнберг
она бы не забыла даже в угоду Гарри, она, пожалуй, назвала бы себя Хелена
Грюнберг-Дуквиц, пусть это звучит по-идиотски, однако благодаря Рите этой
проблемы больше не существует. Верно, сказал Гарри, кстати, у Риты тоже
была двойная корейско-индусская девичья фамилия, а именно Рита Нурами-Ким.
Однако похожей на Риту Хейворд, экранную страсть ее отца, ее не назовешь.
Благодаря этому они опять вернулись к сравнениям и фильмам, оба были
того мнения, что иногда возникают такие ситуации, которые можно назвать
не иначе как бунюэлевскими. Существуют феллиниевские типы, есть определенная
категория нервозности, которая присуща Вуди Аллену, и к некоторым безнадежностям
уже подходит слово «бергманский». Фильмы и режиссеры давали отличные сокращения
для обозначения определенной ситуации. Некоего строящего из себя важную
шишку телемодератора не назовешь лучше чем Лорио (7),
потому что никто кроме Лорио не сумел бы более метко превратить в сатиру
эту невероятную болтовню. А некоего действительно фатального управляющего
похоронной конторы или заправилу от строительства в таких условиях невозможно
было описать никаким иным словом как «Польт», потому что никакой другой
актер кроме самого Польта· (8)
не мог лучше сыграть таких типов.
Потом Хелена начала говорить о «создании тривиальных мифов» и об «архетипах»,
а Гарри сказал «Чушь, архетипы!», а Хелена сказала, что Гарри пока еще
сохранил эту убедительную манеру говорить «Чушь!». Они оба считали, что
это возможно и есть один из смыслов искусства - его применимость к более
точному описанию действительности. Это относится не только к фильмам, ведь
существуют же чеховские женщины, те что в этом особенном сочетании надежды
и отчаяния глядят вдаль. И существует летняя дорожка в лугах, немного слишком
идиллическая, словно написанная Хансом Фомой (9).
Гарри наслаждался беседой. Здесь он чувствовал себя дома. Что за сумасшествие
жениться на Рите. Он пышно описал, как женился на Рите, как его индусский
папаша подал ему ее как девственницу и как она, глотая противозачаточные
таблетки, маскировала свое бесплодие, образовавшееся после аборта, про
то, как Гарри это обнаружил и как легко после этого можно было шантажировать
Риту, про то, как он время от времени пользовался возможностью шантажа,
когда просил ее надеть эту невероятно возбуждающую юбку, в которой увидел
ее при знакомстве, и встать в этой юбке перед зеркалом также самодовольно
как тогда, когда между ними пробежала искра, про то, что она не понимала
ни одной из его шуток, но подчинялась его непонятным желаниям, про то,
что его это возбуждало, про то, что его мучили угрызения совести из-за
того, что он пользовался ею в этом странном ритуале, про то, что возбуджение
перевешивало над угрызениями совести...
«Прекрати!» -- закричала Хелена, при этих описаниях в ней просыпается
похоть. Нет, он пока не прекратит, сказал Гарри, именно сейчас он дойдет
до фильма: каждый раз, когда Рита надевала свою азиатскую юбку и послушно
позировала перед зеркалом, он вспоминал один старый фильм Хичкока, в котором
один сумасшедший американец пытается так одеть свою новую подругу, как
выглядела его предположительно умершая возлюбленная.
(10)
-- сказала Хелена, замечательно, с Ким Новак и Джеймсом Стюартом.
Правильно, сказал Гарри, а Ким Новак - платиновая блондинка с большим
бюстом, а у Риты, слава богу, маленькая грудь и темные волосы. И он надеется,
что не обладает этой фальшивой водянистой голубизной глаз, как у Джеймса
Стюарта. И все-таки он не мог, приближаясь к стоящей перед зеркалом Рите,
вставая рядом с ней, вытаращившись на нее, когда дело принимало тот сладострастный
оборот, не думать об остекленевшей одержимости во взгляде Джеймса Стюарта
и о том, как спокойно выдерживала Ким Новак этот маниакальный ритуал. И
пусть это самый дешевый американский иллюстрированный психоанализ, воспоминания
о фильме мешали его удовольствию.
Хеленa считала, что это звучит волшебно, она завидовала Гарри и прежде
всего Рите, она начинала ревновать, у нее защекоталo между ног, когда Гарри
об этом рассказывал, пускай продолжает.
Гарри сказал, что печально в этой истории то, что в распоряжении у
Риты нет ассоциаций такого типа. Даже если она видела этот фильм Хичкока,
с ней невозможно было прийти к пониманию через ключевые слова типа «Ким
Новак» и «Джеймс Стюарт», чтобы обозначить абсурдность ситуации и прояснить
ее.
Гарри должен только радоваться, что ситуацию нельзя обозначить кодовым
словом от фабрики грез, сказала Хелена, изумив его. В этом есть что-то,
это именно та аутентичность, о которой интеллектуал из Центральной Европы
может только мечтать. Если сравнивать с фильмами, то игровое отражение
себя в культурном объекте является приятным времяпровождением, но если
этот код отсутствует, если ты целиком и полностью зависишь от себя самого,
если тебе все время приходит на ум, не может не прийти, что-то вудиалленовское
или мыльнооперное или хичкоковское или что-то кинообразное из молодых немецких
режиссеров или нечто касабланкавское, или вовсе веризмовое, еще более особенное,
когда тебе страсть напоминает винсконтиевскую „Ossessione", жирный
фрик -- Феллини, хвастун -- Джеймса Дина , а теребящий себя за мочку уха
- тотчас же Хемфри Богарта - тогда это вдруг обретает благотворную первоначальность.
Или если тебе вне мира кино каждый тайный пламенный взгляд верующего не
кажется чем-то достоевскообразным, а каждый чудной персонаж, встреченный
тобой, кем-то гоголевским, маковые поля, мимо которых проезжаешь, не представляются
монэобразными и живописный вид на местное озеро не напоминает Клода Лоррена
- тогда в этом тоже нет ничего страшного: если все такого, каково оно есть
- загадочно и не декодировано.
Это было невероятно, голая Хелена, лежа в постели, употребляла такие
слова как „декодировано". Гарри сказал, что он находит это смешным.
И вообще он удивлялся Хелене. Он приготовился выслушать от нее упреки,
что, мол, он использует Риту и угнетает, а вместо этого она находит его
историю отличной, правдивой, и только что выразила сомнение в разряженности
ассоциативной ценности фильмов и других произведений искусства.
-- Времена меняются, -- сказала Хелена и предприняла попытку найти
подходящую для случая песенку из Боба Дилана. Кроме всего прочего, Рита,
кажется, не имет ничего против ритуализированной предваряющей игры Гарри.
-- Именно этого я не знаю, -- сказал Гарри.
-- Это ее проблема, -сказала Хелена. Это показалось Гарри жестоким.
Хелена стала жестокой. Раньше она точно фурия реагировала на малейшую форму
проявления подавления. А теперь вот такое. Ее новоявленная жестокость не
вызвала в Гарри страха, наоборот, она привлекала. Рите следует защищаться,
если ей это не подоходит, сказала Хелена дерзко и безжалостно. Только что
ей в этом не подоходит? Это же тонкая игра! Она, Хелена, находила эту игру
достойной зависти.
-- Ну ты даешь, - сказал Гарри. Он напомнил ей, как протестовал против
ее платья мешкообразной формы, как он в своем горе утверждал, что она выглядит
в нем словно перепел или вальдшнеп, о том, как она тут же обозвала его
похотливым шовинистом и надела на себя ему назло эти скрывающие очарование
тряпки, как он ей назло мечтая о клевых женских задницах, собрал свои последние
студенческие деньги и подарил ей черные как смоль похрустывающие кожаные
джинсы, как она завопила:
-- Гадость какая, ни в жизнь не надену!, как он сказал на это: -- Так
ты мне нравишься.
И она тут же стащила с себя только что надетые джинсы, потому что женщина
тогда ни за что, господи пронеси! не хотела быть объектом вожделения мужчины.
-- Прекрати! - крикнула Хелена. Прошлого не вернешь. Тогда были такие
времена. Кстати, те джинсы она потом носила и носила. Неужели Гарри забыл,
как он в пивных водил своим носком по ее ноге. У него был стеклянный взгляд,
когда он говорил: -- Как скользит, как скользит! Он что, забыл все это?
Воспоминания о прежнем вожделении сменились новым, и они опять упали
друг на друга. И было так хорошо, не просто молча отдаваться своим собственным
представлениям, а очутиться во вновь оправдывающей себя позиции из фильмов
Трюффо. «Теперь я наконец должна познакомиться с твоей Ритой», сказала
Хелена.
И потом они обять болтали о восприятии и реальности, и тут их осенило,
что они забыли переложить ответственность на телевидение, за то, что существует
нечто вроде искаженного восприятия действительности. Гарри утверждал, это
как и прежде диалектика в произведении: реальность определяет фильм, а
фильм влияет на картину действительности. Странным образом Хелена больше
не употребляла как раньше понятие диалектики. Раньше она все считала диалектичным:
теорию и практику, абстрактное и конкретное - все было колоссально диалектичным.
Употребив этот термин, Гарри заметил, что он использует старомодный инструмент.
Это как если бы он надел рубашку с «акульим» воротом образца 1973 года.
Где же он утерял связь? В те времена, когда был юристом? Или во время обучения
на дипломата? Или за годы в Африке? Как бы то ни было, совсем неплохо оказалось
потерять связь, потому что сейчас гораздо заметнее становились изменения.
Они говорили про прогресс и спрашивали друг друга, не делает ли излишним
старое барочное представление о мире как сцене и жизни как мечте всю эту
вчерашнюю болтовню о реальности и сегдняшнюю о симуляции.
Им вспомнился старый шлягер, они забыли, кто его исполнял, какая-то
певица, в конце 50-х или в начале 60-х. Неописуемо плохо. Неописуемо очаровательно.
Певица прогнала своего воздыхателя, потому что он имитировал героев киноэкрана.
«От Гарри Купера твоя походка», спела Хелена, а Гарри подпел: «Ты вдоль
по улице шагаешь четко». Он был «плохая копия» все звезд, это рифмовалось
с «любовь моя». От кого же у него была прическа, от Марлона Брандо, что
ли? Нет, это был скорее Элвис Пресли. Она тоже не была уверена. Было приятно
чувствовать себя ровесниками, земляками и иметь одни и те же воспоминания.
Хелена провела рукой по волосам Гарри: «От Чарли Чаплина твоя прическа,
но лишь она, но лишь она от Чарли Чаплина...»
1. Речь идет о смене правящей партийной
верхушки, когда доминирующую позицию после долгих лет правления ФДП сменяет
ЦСУ, и на место Вильгельма Шмидта в качестве бундес-канцлера приходит Хельмут
Коль.
2. Имеется в виду Ханс-Фридрих Геншер,
который несмотря на свою принадлежность либеральному крылу ФДП, поддержал
вотум недоверия Шмидту, в отличие от своих коллег по партии, ушедших в
отставку, и остался на своем посту еще на два срока под руководством Коля
вплоть до 1992 года.
3. Хорст Тельчик, долгое время выполнявший
функции внешнеполитического советника Коля.
4. Тем самым упоминается представитель
партии ЦСУ Фридрих Циммерман, известный своими крайними право-консервативными
убеждениями.
5. Хельмут Коль в отличие от своего
предшественника слыл необразованной деревенщиной, Шмид прекрасно владел
английским и имел имидж европейски образованного человека. Про Коля говорили,
что он не обладает качествами руководителя вообще, его высмеивали по любому
поводу.
6. Игра слов, «двоемужная».
7. Лорио (Bernhard Vicco Christoph
Carl von Bьlow, 12.11.1923. Brandenburg an der Havel) неподражаемый комик-cатирик,
начавший свою карьеру в 1967 году, бесподобно обыгрывающий в скетчах, фильмах,
книгах, рисунках и мульфильмах немецкую ментальность. Огромное количество
цитат из его произведений стало крылатыми фразами. Отличительными чертами
его сатиры являются мягкая ирония и потрясающая меткость.
8. Герхард Польт (род. 1942 в Мюнхене),
популярный немецкий кабаретист, киноактер, режиссер,дебютировавший в 1976
году. В 1984 году удостоен премии Эрнста Любича. В своих кабаре-выступлениях
сатирически воплощает тип «баварского немца», удачно используя все клише
от «национальной» одежды до характера.
9. Ханс Фома (Hans Thoma), немецкий
художник-пейзажист. (1839 Bernau - 1924 Karlsruhe). Особенно знаменит тем,
что создавая свои пейзажи на пленере и затем доделывая их в мастерской,
использовал колоссальное количество оттенков зеленого цвета, что послужило
причиной образования двусмысленного определения для его картин, написанных
маслом, - „Салат Фомы".
10. Фильм режиссера Альфреда Хичкока
„Vertigo" 1958 года, в гл. ролях Джеймс Стюард и Ким Новак.
11. Название фильма в немецком прокате,
вероятно, по литературной основе фильма - новелле французских авторов Буало
и Нарсежака D'Entre les Morts (1954).