Speaking In Tongues
Лавка Языков

Публий Вергилий Марон

в переводах Алексея Цветкова





ЭКЛОГА I





Мелибой
Титюр, ты, возлежа под широким буковым кровом,
Музу лесов чаруешь игрой на тонкой свирели,
Мы же полей ненаглядных и отчих бежим пределов,
Прочь из отчизны, пока ты, Титюр, в тени беспечно
Учишь леса звенеть Амарюллис именем нежным.


Титюр
О Мелибой, нам богом этот покой содеян,
Богом будет всегда мне тот, чей алтарь не однажды
Кровь обагрит нежнейшего агнца нашего стада.
Волей его, взгляни, весел мой скот, а сам я,
Как умею, свищу на сельской своей свирели.


Мелибой
Что мне тебя попрекать -- скорее дивлюсь; повсеместно
Землю нашу объяла тревога. И сам я в печали
Коз погоняю, а с этой вот, Титюр, едва управляюсь.
Нынче в ореховой чаще она, измучившись, двойней,
Светочем стада -- увы! -- на голый кремень разрешилась.
Часто гадаю -- не мне ли, будь разум тогда острее,
Эту напасть предвестили дубы, пораженные с неба?
Впрочем, этот бог твой -- кто он, Титюр, поведай?


Титюр
Город, прозванный Римом, мне, Мелибой, недоумку,
Нашему мнился местечку подобен, куда мы обычно
Сводим ягнят, пастухи, нежнейших нашего стада.
Так собакам щенков, так козам козлят полагал я
За образец. Так равнял великое с малым.
Но меж других городов этот голову так возвышает,
Как меж согбенных побегов ивы порой кипарисы.


Мелибой
Что же за дело тебя Рим увидеть подвигло?


Титюр
Поздняя глянула мне в лицо, лежебоке, свобода,
Лишь из-под ножниц стала белеть борода, опадая,
Глянула и наступила, хоть срок тому вышел немалый,
И Амарюллис вослед Галатее ушедшей явилась.
Ибо, признаюсь, пока Галатея владела мною,
Не было мне ни посула свободы, ни сна о достатке,
Пусть и немало голов назначал я из хлева к жертве,
Жирного сыра свез немало в надменный город, --
Не было, чтобы деньги в дом вносила десница.


Мелибой
Вот почему ты к богам, Амарюллис, так скорбно взывала,
Вот кому яблоки ты берегла на родимых деревьях!
Титюр был на чужбине. Не сами ли сосны, Титюр,
Сами ручьи и сами сады к тебе взывали?


Титюр
Что было делать? Не мог своего я избегнуть рабства,
Ни обрести иных божеств, подающих помощь.
Здесь, Мелибой, я увидел юношу, по котором
Дважды в год шестидневье у нас алтари курятся.
Здесь он первый просьбу мою подарил ответом:
«Как и встарь, владейте волами, быков плодите».


Мелибой
Счастлив же ты, старик, земля за тобой осталась,
Впору тебе, хоть усыпана голым камнем пашня,
Хоть и повсюду болотный камыш опутал выпас.
Все же овец на сносях не отравят чуждые травы,
Не поразит их лихая болезнь соседского стада.
Счастлив же ты, старик! Здесь, над родными ручьями,
Меж заповедных ключей тень тебе будет отрадой.
Здесь, как в былую пору, в цвету межевая поросль
Ивы, где утоляют жажду хюблийские пчелы,
Часто их нежный гул ко сну клонить тебя станет;
Здесь, под утесом, взмоет в воздух песнь лесоруба.
Но и любезных тебе лесных голубей, и горлиц
Воркованье не смолкнет с небесной вершины вяза.


Титюр
Прежде ловкий олень пастись вознесется в небо
И моря обнажат на песчаной отмели рыбу,
Парфяне прежде хлебнут Арара, а Тигра -- германцы,
Чем в груди моей его изгладится образ.


Мелибой
Мы же прочь -- кто к африканцам, томимым жаждой,
Кто отправится к скифам, на Крит к быстринам Оакса
Или к британцам, живущим вдали, на отшибе мира.
Выпадет ли еще увидать родные пределы,
Нищую, крытую торфом хижину; через годы
Гляну ли, онемев, на колос родимой нивы?
Воину ль иноверцу владеть этой тучной пашней,
Варвару -- урожаем? В какие ввергли раздоры
Бедных сограждан! На то ли мы засевали поле?
Что ж, Мелибой, прививай свои груши, сажай виноградник.
Прочь, счастливое прежде стадо, прочь, мои козы!
Больше из мшистого грота вас, возлежа, не увижу
Виснущими на густых кустах в расщелинах дальних;
Больше не петь мне песен, а вам под моей опекой
Не щипать люцерны в цвету или ивы горчащей.


Титюр
Благо и то, что со мной ты вкусишь этой ночью отдых
В зелени трав. У нас и яблок спелых в достатке,
И мучнистых каштанов, и жатого сыра вдоволь.
Вот и верхи домов вдали курятся дымом,
И от горных вершин длиннее падают тени.




ЭКЛОГА II





Мил пастуху Корюдону был прелестный Алексис,
Свет очей господина. Пастух пламенел надеждой.
Ради единой утехи под буков тенистые кроны
День за днем выходил. Там, в безответной надсаде,
Рощам вокруг и холмам напрасные слал стенанья.
«О, жестокий Алексис, тебя ли песней не трону?
Мне ли не будет пощады? Мою ты близишь кончину.
Нынче и скот норовит укрыться в тени и прохладе,
Нынче в колючих кустах зеленых ящериц прятки,
И для жнецов, изможденных зноем, Тестулис быстро
Травы свои толчет -- чеснок и тимьян ароматный.
Но, когда я слежу следы твои, под беспощадным
Солнцем, в зарослях мне сиплые вторят цикады.
Разве было не проще угрюмый гнев Амарюллис,
Злое ее презренье сносить? Или Меналка,
Пусть он и был почерней, не тебе чета, белокожий?
О, прелестный отрок, не верь своему цветенью!
Миг бирючина бела, недолго темны гиацинты!
Пренебрегаешь ты мной, обо мне вопрошаешь, Алексис,
Сколь я стадами богат, сколь -- молоком белоснежным.
Тысяча бродит моих овец на холмах сицилийских;
В новом нет молоке ни зимой, ни летом нехватки.
Я пою, как диркейский певал Амфион, зазывая
С выпаса стадо домой на аттическом Аракинте.
Вовсе я не дурен: на днях, благо ветер унялся,
Глянул я в мирное море; и Дафниса, будь ты судьею,
Мне не пристало робеть, коли зеркало это не лживо.
О, когда бы со мной ты в полях незатейливых или
В жалких хижинах зажил, стреляя оленей и стадо
Коз погоняя на выпас к зеленым в мареве мальвам.
Вместе со мною в лесах ты бы Пану соперничал в пенье.
Пан людей научил тростинки скрепить воедино
Воском, Пан печется об овцах и пастырях овчих.
Не пожалеешь, что губы надсадит тростник свирели --
То ли предпринял Амюнт, чтобы эту науку освоить?
Есть у меня свирель из семи неравных цикуты
Стеблей, подарок Дамойта, -- ее он на ложе кончины
Отдал мне и сказал: «Ты ей отныне хозяин».
Так говорил Дамойт, а Амюнт завидовал, глупый.
Также две юные серны -- я как-то в опасном ущелье
Их изловил -- еще в белых крапинах шкуры, дважды
В день осушают овечье вымя. Тебе их готовлю.
Тестулис их уж давно ей подарить меня молит --
И подарю, коль тебе дары мои кажутся жалки.
Так приходи же, прелестный, -- тебе и лилий в избытке
Нимфы в корзинах несут, и светлая ликом наяда,
Бледные собирая фиалки и мака головки,
Вместе кладет нарциссы с душистым фенхеля цветом,
После, кассии к ним добавив и трав благовонных,
Нежными перемежит гиацинтами и ноготками.
Сам соберу я айву, бледным одетую пухом,
И каштаны, что так моя Амарюллис любила.
Слив восковых добавлю -- их тоже почтим вниманьем.
Тоже и вас, о лавры, нарву, и соседнего мирта,
Ибо в таком соседстве слаще вы ароматом.
Экий ты шут, Корюдон! Не прельщен дарами Алексис,
И не уступит Иолл, сколько ни суйся с дарами.
Ах, увы мне, на что я зарюсь? Цветам моим южный
Ветер погибель, и вепри -- моим родникам хрустальным.
Глупый, куда ты бежишь? Даже боги в лесах обитали
И дарданец Парис. Города воздвигала Паллада,
Пусть в них сама и живет -- леса мне куда милее.
Мрачная львица за волком вослед, а волк за козою,
Клевера ищет в цвету коза, беспечная нравом,
А Корюдону -- Алексис, свой у всякого выбор.
Глянь, волы домой повернули плужную упряжь,
И заходя, двоит удлиненные тени солнце.
Мне же все жжет любовь -- где любви предел положили?
Ах, Корюдон, Корюдон, каким ты охвачен безумьем?
Вот в ожиданье ножа лоза на зеленом вязе.
Что бы тебе не начать, нужды обыденной ради,
Прутья переплетать податливыми камышами?
Будет тебе другой Алексис, коль брезгует этот.