Speaking In Tongues
Лавка Языков
Виктория Угрюмова
Предмет роскоши
Этого человека часто можно встретить на одной из станций метро, у самых
касс. Одет он очень бедно, но — как бы это вразумительно объяснить? — может
быть, достойно. Именно, достойно. Подчеркнуто аккуратно, чисто, и этим
очень отличается от многочисленных нищих, заполонивших город. Правда, я
далеко не сразу сообразила, что он тоже нищий.
В первый раз я увидела его еще в начале лета. То была пора выпускных
балов, и старшеклассники шумными и веселыми толпами атаковали все доступные
виды транспорта, а уж на почтительном расстоянии от своих чад следовали
захлопотанные, уставшие родители. Поэтому я ничуть не удивилась, когда
милый господин средних лет вежливо и очень смущенно попросил у меня жетон
метро или тридцать копеек, мотивируя свою просьбу тем, что деньги остались
у супруги, покинувшей выпускной бал несколько раньше.
Деньги я, естественно, ему дала и в тот раз, и в следующий — месяца
полтора спустя — совершенно не узнав, но по такой же очевидной и уважительной
причине. В конце концов, мелкие неприятности могут случиться с каждым из
нас, и сочувствие — это то, на что только и остается рассчитывать.
Затем я стала узнавать его. Знаете это странное чувство, когда тянет
поздороваться с человеком, имя которого тебе не известно, но с кем встречаешься
каждый день в одном и том же месте: на остановке, на станции метро, в переходе,
в магазине? В конечном итоге эти люди становятся до некоторой степени близкими,
и страшно переживаешь и волнуешься, если долго их не видишь. А при следующей
встрече, обмениваясь взглядами — взглядами не пустыми, не безразличными,
а иногда и радостными — недоумеваешь: что же мешает заговорить? Ведь приветствие
фактически уже состоялось, и только не произнесено вслух...
Поразило меня то, что, получив монетки, этот господин вовсе не торопился
в магазин. Он подходил к раскладке с газетами и неторопливо, обстоятельно
и со вкусом, выбирал себе чтиво — чаще две, а иногда, — видимо, когда бывал
при деньгах, три-четыре газеты. Затем снова шел просить. И на следующий
взнос (как-то не поворачивается язык назвать эти гроши подаянием) обретал
несколько пирожков, продающихся тут же, у входа в метро.
Казалось бы — что мне его расходы, какое я к этому имею отношение?
(Тем более, что один раз оконфузилась, попытавшись дать ему целую гривню,
и тем вогнав его в краску; он заметался по станции, прорвался к кассе,
разменял деньги и все-таки вручил мне сдачу). Но, возможно, я думаю о нем
так часто именно потому, что чем-то он похож на меня и многочисленных моих
приятелей, когда мы целую неделю отказываем себе во всем подряд, отыскивая
массу причин для воздержания в еде и чем-то необходимом, но зато... Зато
в конце недели мы разбредаемся по заветным уголкам города. В мае — на Андреевский,
где все пестро, шумно и захватывает дух от невероятной красоты, созданной
человеческими (поверить невозможно!) руками; во все времена года — на Петровку,
с головой окунаясь в бушующее море книг и захлебываясь от восторга и невозможности
унести с собой все, чего душа искренне и давно желает; на Кловский спуск
— туда, где по воскресеньям в холодном, давно нетопленном помещении ютятся
за неудобными столами любители коллекционного (стендового) моделизма, все
скромные свои доходы от продажи красок и конструкторов тратящие тут же,
на те же модели танков, вертолетов и железных дорог; на Куреневку — за
экзотическими насекомыми, амфибиями, рептилиями и рыбками...
Мы, безденежные, не имеющие за душой ни одного гроша на черный день
(кстати, о грошах на «черный день»: кажется, мы в него просто не верим)
тащим в дом «ненужные» вещи: крохотные глиняные кувшинчики и декоративную
керамику, ядовитых сколопендр и капризных рогатых лягушек, вертолеты и
солдатиков, энциклопедии и открытки, краски и кисти — одним словом, роскошь,
— то, без чего прожить можно, за счет того, без чего прожить нельзя.
В связи с этим вспоминается мне сразу старая моя знакомая, бывшая графиня,
племянница каменец-подольского генерал-губернатора Игнатьева и сестра знаменитого
востоковеда Владимирцева, Нина Яковлевна, ютившаяся в семидесятых годах
в крохотной комнатушке, где с трудом умещался узенький диванчик и этажерка.
У нее было три столовых прибора, несколько тарелок и чашек, и две потертые
белоснежные скатерти. Но из своей квартирки выходила она всегда королевой:
с шикарно уложенными волосами, благоухающая баснословно дорогими «Коти»,
в изысканном костюме и с неизменной ослепительной улыбкой. О ее нищете
знали только мы — несколько самых близких людей, восхищались же ею все
поголовно.
Так что же это за потребность, заставляющая так безоглядно и, на первый
взгляд, бездумно расставаться с деньгами и вообще не считаться с реальностью?
Представляется мне, что это жажда не просто роскоши, но роскоши особенного
рода — роскоши чувствовать себя человеком вопреки тому, что с нами происходит.
Не жалким, потерянным, испуганным и беспомощным перед лицом навалившихся
проблем, но уверенным, достойным. Потребность жить собственной и полноценной
жизнью — сродни той, что заставляла людей в блокадном Ленинграде посещать
концерты и библиотеки; той, что побудила Марселя Карне снимать «Вечерних
посетителей» в оккупированной гитлеровцами Франции; а пленных англичан
— слушать с восторгом невероятно смешные и трогательные рассказы Вудхауза
об идиллической сельской жизни.
«Ненужные» вещи как ни что иное могут напомнить нам о том, что у нас
есть душа. Собственно, они для нее и приобретаются...
— Зачем тебе это? — сердито спрашивает полный седой мужчина у своей
супруги, которая буквально оторваться не может от какого-то причудливой
формы горшочка (очевидно, что в него ни воду налить, ни цветок посадить).
— Для души, — застенчиво говорит она...
Не верю, что наступило время бездуховности и жестокости. И не поверю,
пока бурлит каждые выходные Петровка, и не протолкнуться на Андреевском,
и сияющий господин лет семидесяти бережно прячет за пазуху набор крохотных
солдатиков и пластмассовую крепость.
И пока просит свои тридцать копеек на свежую газету тот человек; нет,
вовсе не нищий. Нищие — совсем другие.