Было это в середине восьмидесятых. Годы, отнюдь, не самые худшие в
нашей истории, но как-то не особо благоприятствовали они развитию искусств.
В частности -- оперного. И вот в такой смутный период приехал к нам на
гастроли братский оперный коллектив. Очень братский -- из города Братислава.
И привез несколько спектаклей, в том числе -- «Набукко» Верди и «Валькирию»
Вагнера. Театральный народ, конечно, рвался услышать еще и «Эрнани», но
ее в Киеве не исполняли так давно, что братские певцы решили пожалеть наших
слушателей, чтобы они ненароком не умерли от счастья. Так и остались нам
всего два шедевра.
Как люди доставали билеты, как это отразилось на нервах, семьях и финансах,
история умалчивает. Но в назначенный срок благоухающий духами театр был
забит до отказа; студенты свисали с галерки гроздьями, сидели в проходах,
а какая-то часть публики ко времени начала спектакля все еще отбивалась
от немного очумевших капельдинерш. Искали свои места и с недоумением обнаруживали
на них наглых самозванцев. Переходили на визг и топот, изгоняли нахалов,
устраивались поудобнее и придавали лицам выражение возвышенное, просветленное
и несколько заимствованное с портретов XIX века. Аппетитно шурша, разворачивали
и поедали конфеты, продававшиеся в буфете. И главное -- в те времена народ
еще не экономил каждый гривенник, и потому охотно покупал программки с
либретто и именами исполнителей -- так вот, читали эти самые либретто,
стремясь постичь суть происходящего на сцене. И выяснили, что «в страшную
грозу, спасаясь от преследования, в хижину вбегает измученный, раненый,
безоружный воин. Его приветливо встречает печальная женщина. Нежное чувство
к незнакомцу вспыхивает в душе Зиглинды. В это время домой возвращается
ее муж -- грубый и жестокий Хундинг...» И кивали согласно, подтверждая
кивками, что мужья всегда возвращаются в самый неподходящий момент -- когда
вспыхивают чувства.
Приблизительно в это время в зале погас свет, и все приникли к источнику
высокого, которое имело место произойти где-то в районе сцены. За кулисами
раздался грохот. Наша, привычная ко всему публика, не придала этому особого
значения; и зря, потому что это было интригующим началом спектакля.
Увертюру мы опустим как нечто малозначимое -- не для музыки, разумеется.
Впрочем, наш оркестр играл тогда так, что и в музыкальном отношении ничего
существенного пока не происходило. Правда, у флейты расстегнулся галстук,
и потому барабанщик одной рукой стучал в нужный момент, а другой пытался
помочь коллеге справиться со строптивым предметом туалета.
Заснул безмятежно, как спит обычно человек, хорошо поработавший и добившийся
результата, мой сосед по ложе бельэтаж, загораживая собой большую
часть сцены.
Занавес неслышно скользнул вверх, открыв жаждущим взорам скудную --
согласно режиссерскому замыслу -- обстановку хижины, где хмуро бродил Хундинг
с бутафорским топором в ожидании начала действия. Артист, исполняющий эту
роль, сразу всех потряс: был он огромен, с рельефными мышцами атлета и
в каких-то неописуемых дерюгах и мехах. Всем понравилось; разразились поощрительными
аплодисментами. Сунулся было на сцену главный герой, но опешил, завидев
вместо «приветливой и печальной женщины» совсем неприветливого и совсем
не печального хмыря -- и тут же был втянут назад твердой рукой кого-то
из распорядителей. На Хундинга зашикали с обеих сторон сразу, он не без
интереса прислушался к шепоту, доносившемуся из-за кулис, и, оказалось
-- понятливый! Уступил-таки место своей -- по либретто -- супруге.
Вот тут наш зритель и был первый раз серьезно поколеблен. И выстоял
только благодаря своему героическому боевому прошлому.
Певица, исполнявшая партию Зиглинды, была просто необъятна, что в высоту,
что в обхвате. Монсератт Кабалье на ее фоне казалась всего лишь начинающей
культуристкой; и вообще о полноте здесь говорить уже не приходилось, речь
шла о каких-то иных категориях. Но голос у нее и впрямь был прекрасный,
так что волнение ненадолго улеглось.
Сопели, чихали, шуршали серебристой фольгой от шоколадок, возмущенно
требовали сдвинуться вправо, сдвинуться влево и сесть, наконец, ровно:
одним словом -- слушали.
Гроза нам была явно не положена; погоня с преследованием тоже, а потому
главного героя ждали с еще большим нетерпением. Дождались.
Из-за кулис торжественно выступил, прошу прощения, Зигмунд. Хундингу
он едва ли бы дошел до пояса; что же касается его возлюбленной и матери
его ребенка, о котором речь идет в следующей опере этого великого цикла
Вагнера, то было просто страшно предположить, что им предстоит какое-либо
общение. Маленький, толстенький бородатый Зигмунд, призванный в считанные
часы покорить красавицу Зиглинду и ухитить ее у законного, но тем не менее,
свирепого мужа, справился с этим заданием только благодаря совместным усилиям
режиссера, постановщика и автора либретто. Даже невооруженным взглядом
видно было, как колебалась Зиглинда, особенно, когда герои установили,
что произошли от одних родителей. Зал колебался вместе с певицей, однако
чего не вытворяют злостные хромосомы. Кое-как найдя общий язык, артисты
взялись за руки и довели до сведения зрителей, что чихать они, собственно,
хотели на усыпленного специальным порошком Хундинга и его жестокую месть.
Пара из них вышла немыслимая, но любви (и либреттистам) покорно все,
а не только разные возрасты, и соблазнение и побег благополучно состоялись.
И в очередном действии, в громыхающем лесу произошло громкое падение. Хорошо
еще, что не нравов. Думаю, артист-Зигмунд был не настолько предан искусству,
чтобы попытаться подхватить на руки свою измученную -- по сценарию -- возлюбленную.
Скорее, он просто зацепился за ее крохотную ножку. Но бам-ммс получился
изрядный; и Зигмунд, врезавшись носом в суфлерскую будку, произнес несколько
не предусмотренных арией слов: не на нашем родном языке, и все же вполне
понятных загадочным славянским душам. Но это было только начало, и зрители,
обладающие здоровым чувством юмора, наконец усмотрели в исполнителе тот
могучий потенциал, который и должен был обеспечить опере потрясающий успех.
Зиглинда, если говорить языком спортивных комментаторов, не держала
удара. И от толчка своего прекрасного и могучего похитителя не просто упала,
а прямо-таки сверзилась с высоты своего роста на копошившегося внизу Зигмунда.
Он только сдавленно пискнул.
Но оркестр-то играл вовсю; давился смехом, трясся в корчах, но мужественно
продолжал борьбу с инструментами. А потому несчастному Зигмунду пришлось
петь свою арию.
Публика стонала. Но когда артисты выпутались друг из друга; определили
принадлежность разных конечностей, поправили одежду и приняли соответсвующий
вид, это была всего лишь короткая передышка.
Какой-то безумец, осененный вдохновением, написал, что Хундинг догоняет
влюбленную пару и затевает сражение с похитителем. Верховный же бог Вотан,
выполняя предначертанное судьбой, своей молнией разбивает меч собственного
сына-героя, Зигмунда, даруя таким образом победу жестокому Хундингу. Ну,
надо так надо. Но либреттист не знал, не ведал о том, что театральный реквизит
-- штука еще более тонкая, нежели загадочный Восток.
Братиславский Хундинг, собственно, ни в чьей помощи не нуждался, поскольку
был способен одной левой уложить дюжину Зигмундов такого формата, как исполнитель.
И потому, рубанув с плеча каким-то неописуемо огромным топором, он сломал
оружие противника в самом начале сражения. Клинок, описав превосходную
дугу, опустился точнехонько на барабан, шокировав барабанщика; а рукоятка
осталась в руках артиста. Он некоторое время смотрел на нее непонимающим
взглядом, а по сцене от него пятился растерянный Хундинг, который, по идее,
должен был сейчас изнемогать под яростным натиском врага. Вышедший тем
временем на сцену Вотан вообще обалдел. Меча, который ему требовалось перешибить
своей молнией, в природе не существовало. Нужно было видеть его лицо, когда
он на всякий случай потряс своим посохом, надеясь, что сейчас все как-то
образуется. Но поскольку все происходило спонтанно, то под удар попал не
отсутствующий клинок героя, а возлюбленная героя. Зиглинда взвигнула и
начала падать. Тем временем сообразительный некто из оркестра передал Зигмунду
отлетевший клинок, тот приложил его к рукояти, а смышленый Хундинг тут
же налетел, как вихрь, и проткнул одновременно все -- и клинок, и рукоять,
и Зигмунда, и попавшее под горячую руку бутафорское дерево. А теперь учтите,
что все описываемое происходит единовременно. И потому Хундинг рубит, Зигмунд
клонится долу смертельно раненый, Вотан удаляется, а Зиглинда-то снова
падает.
Падает голубка наша неустойчивая. И прямо на многострадального Зигмунда.
Если мне не изменяет память, все должно было быть наоборот; наверное,
они и сами так думали, правда, исправлять сделанное было поздно. Нормальный
европеец смирился бы с таким ляпом и оставил все как есть, но славяне не
согласны терпеть позор. Они пели и менялись местами. В создавшейся ситуации,
когда двое борцов, находящихся в разных весовых категориях, еще и исполняют
оперную партию, это было больше, чем просто подвиг.
Кто-то что-то кому-то отдавил; кто-то ругнулся, кто-то квакнул, кто-то
пискнул.
Зал стонал. А еще стонал дирижер, который махал палочкой из-за партитуры;
и эта машущая рука была единственной частью его тела, видной музыкантам.
Когда валькирия окружала Зиглинду стеной огня, избалованой сюрпризами
публике было уже пресно. Но братской опере простили и нормальное исполнение,
благодарные за доставленное удовольствие.
Устроили овацию, и даже стоя. Проснулся мой сосед, сидевший в первом
ряду, спросил очумело: «Чем закончилось?» -- и тоже зааплодировал.
Особенно дружно грянули, когда артисты выходили кланятся, и стало заметно,
что Зигмунд хромает.
Что поделаешь -- искусство время от времени требует жертв.