Довольно много времени прошло с той поры, когда мы всей семьей рыскали
по предпраздничному городу в поисках новогодних подарков и поздравительных
открыток. Так много, что и город, и семья, и вся наша жизнь стали совершенно
другими. Это само по себе ни плохо, ни хорошо -- это случается абсолютно
со всеми. Но не удивительно ли, что, признавая естественность и даже необходимость
перемен, значимость каких-то новых и незнакомых вещей, постепенно заполняющих
наше сегодняшнее существование, нарекая и на прошлое, и на будущее, и на
настоящее, мы все-таки отчаянно стремимся отыскать в них некие «незыблемости»...
Прежде к Новому году мы покупали более двухсот ярких цветных открыток.
Выбор был значительно скуднее, а знакомых -- тогда еще живых и здравствовавших,
не уехавших из страны, не превратившихся еще в чужих людей с отстраненным
мечущимся взглядом -- значительно больше. И открытки покупались не оптом,
а выбирались тщательно и с любовью, чтобы каждому было приятно.
Отдельной радостью в эти дни бывали непредвиденные поступления печатной
продукции дружественных социалистических (и не совсем) стран в магазин
«Дружба». Там выстраивались шумные толпы людей, каждый второй из которых
был знаком с каждым четвертым, а каждый третий -- с каждым первым, причем
первый по удивительному стечению обстоятельств знал четвертого. В длинной
очереди завязывались новые отношения, возникали симпатии, иногда даже происходили
братания -- прямо как на Одере, и давались консультации по всем вопросам.
С особой гордостью демонстрировались новые елочные игрушки. И поскольку
они действительно заслуживали похвалы, то очередь плавно перемещалась к
прилавкам других магазинов, туда, где в плетеных проволочных корзинах сверкали
и искрились, словно леденцы, посыпанные сахарной пудрой, разноцветные стеклянные
шары и сосульки.
Дома драгоценную добычу бережно распаковывали и раскладывали в разные
стороны. Подарки тщательно прятали в самых труднодоступных, а потому всем
известных местах, и в течение всей предновогодней недели мы лазили в шкаф,
на антресоли и в буфет с честно закрытыми глазами, чтобы не портить сюрприза.
Елочные игрушки укутывали в вату и задвигали куда-нибудь наверх, до торжественного
момента украшения елки. А вот открытки...
Глянцевые, вкусно пахшие стопки делили поровну между всеми членами
семьи, а затем сосредоточенно творили, стараясь, чтобы десятки новогодних
поздравлений были не похожи друг на друга, чтобы каждому достался кусочек
искренности и непридуманной нежности, которую именно к нему и испытывали.
Утром они разлетались в Москву и Ленинград, Тбилиси и Сухуми, Ригу
и Таллин, Воронеж и Харьков, Херсон и Скадовск, за Урал, в Сибирь, на Дальний
Восток. А так как телефоны были лишь у немногих, то и в Киев, Киев, Киев...
В эти дни почтовый ящик у нас открывался с трудом -- так плотно он
был набит письмами и открытками...
...Тетя Нюра приходила со своей стопочкой открыток: писать она не умела,
и эту обязанность с удовольствием исполняла за нее бабушка. Что касалось
тети Нюры -- все для нее делали с удовольствием.
Ей было уже около восьмидесяти, и лицо у нее было действительно как
печеное яблочко с двумя огромными сливами темных и прекрасных глаз. Она
работала целыми днями, моя полы и убирая квартиры по всему нашему огромному
коммунальному дому -- и всему радовалась. Радовалась, что работы бесконечно
много, а у нее хватает на все сил; радовалась, что редко приходит сын --
значит, ему хорошо дома с его женой и детьми; радовалась, когда внуки по
секрету показывали ей дневники с записями о прогулах -- набегались детишки,
нагулялись (дневник в таких случаях подписывала тоже бабушка); радовалась,
когда видела нас. Она вообще полагала, что человек, если уже живет, должен
жить на радость всем. Тогда я еще не догадывалась, какая это сложная наука.
Тридцать первого декабря, в одиннадцать часов вечера улыбающийся почтальон
приносил мне самую большую и красивую поздравительную телеграмму, которую
только можно было отыскать на Главпочтамте: «Дорогая Викулька, милая моя
девочка, будь умницей, живи на радость всем... Целую крепко, любящая тебя
тетя Нюра». Теплых и хороших слов было много -- все про радость, любовь
и веселье, так что телеграмма больше напоминала письмо.
Я знала, что утром тетя Нюра приходила к нам, брала бабушку или маму
и вела их на почту. Они предлагали ей часто, что сами сбегают и отправят
телеграмму за свои деньги -- для нее это было очень дорого, -- но она всегда
сердилась и отказывалась. Для тети Нюры было чрезвычайно важно присутствовать
там и обязательно самой диктовать текст. Единственный раз за двадцать лет
она нарушила это правило, и я сразу поняла, что шикарная открытка, присланная
от ее имени, написана кем-то другим. Там не хватало многих привычных и
таких необходимых пожеланий...
В этом году, наверное, как и в прошлом, почтовый ящик ломиться не будет.
Скорее, будет отчаянно звонить телефон, и все дозвонятся, и это свидетельствует
только о том, как мало нас, друзей, нынче осталось.
Но я подумала, что как бы ни менялась жизнь, какие-то вещи остаются
незыблемыми. И то, что тетя Нюра давно уже в другом -- уверена, что прекрасном
и справедливом -- месте, вовсе ничего не значит: она-то ведь не изменилась...
Я пошла на Главпочтамт, выбрала самую шикарную и дорогую поздравительную
телеграмму и стала писать: «Дорогая Викулька, милая моя девочка, живи на
радость всем...»