Speaking In Tongues
Лавка Языков

Марина Доля

СУМЕРКИ БОГОВ

 
 
Всё круче поднимаются ступени —
Ни на одной нам не найти покоя.
Г. Гессе
 
 
Богово станет нам
Сумерками богов.
И. Бродский
 
 

ПРИ НЕПОСЫЛКЕ НЕПОЭМЫ,
ИЛИ ЕЩЁ ОДНА ДАНЬ ТРАДИЦИИ

 
 
В каком-нибудь «как раз», наверно далеко туда,
где на свету проявятся страницы, ты спросишь
у меня, своё отпевшей птицы (надеюсь, не о тех,
с кем было нам легко), о силе, что в часы
развенчанного слова завила мне гнездо на острие
глагола. И отзовусь в тебе ничьим воспоминаньем,
не вспомнив ни одной из прожитых рулад. Душа
твоя возьмёт созвучье наугад в мотиве незнако-
мом и желанном — и вздрогнешь от сознания, что
смог чужую боль постигнуть как итог.
Но знаю, не спасу тебя от голосов, чей хор моё
усилило сопрано, на берегу любимом, долгождан-
ном, за дверью той, где верный ход часов. И по-
несёт тебя сквозь быль и страх бессоница моя
на жёлтых парусах.
 
 

Вот ЧАСТЬ ПЕРВАЯ,
где припомнились слова смешного человека, что
птица — лучший друг человека, а мы

 
 

ПОД ФОНАРЁМ.

 
 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 
 
Во тьму вколоченный квартал,
Где на часах всегда двенадцать:
Есть время духам не являться,
Мгновенья нет, чтоб день настал
Того, что было не вчера,
Того, что сбудется не завтра.
Квартал по сгибу старой карты
Проложен прихотью пера.
Пера не из того крыла —
Шумело в стае лебединой.
Эй, птица лет неукротимых,
Стань птицей гордой добела!
Не можешь, нет? Тогда плыви
Материковой правды мимо.
На гребне спит ладья пильгрима
Вся в брызгах каменной пыли.
 
 
Тогда — коня! Но — на своих,
Просекой каменной—- фантомом.
Старуха шамкнет: «ЕССЕ НОМО»
И дверь захлопнет в тот же миг.
Чтоб ни одной тебе не вскрыть
Ни кулаком, ни послушаньем.
Оставь фальшивые старанья —
Меси булыжную накипь,
Ну, накипь, как детей учили,
Сомнения загнав в реестр.
Шагов неслышимый оркестр
Звучит, как сердце по точилу
 
 
И отливается в груди
Глаголом злым и неумелым.
Шаги твои — тебе и дело,
Кому подсчитывать долги.
 
 
Прогулка призрака — она
Даётся нам в залог свободы.
Гремит в набат восьмая нота,
Укрыла души тишина
Такая, только тень и жаль
За верность уличным пророкам.
Не удлиняй её тревоги —
Не стой под фонарём. Печаль
Сгущается в комок безглазый,
А то, что отмерло в пути,
Опять маячит впереди,
Храбрится угловатой фразой,
Почти слетевшей с языка,
Почти забившей брешь в пространстве:
Всё та же тема постоянства
Идее с привкусом врага.
 
 
И пусть одна, как Божий перст,
Твоя судьба, подобно чуду —
Гораздо проще бить посуду
В каком-нибудь из плотных мест,
Где закипела в духоте молочная твоя свобода,
Чем встать внезапно во весь рост
Пред всезаконьем древних звёзд,
Усталой не сменив породы.
А там, с того ль, что воздух чист,
Нет-нет, да и зайдёшься в кашле,
И, постигая день вчерашний,
Его перед собой, как щит,
Несёшь — подобие таланта.
А то, что мир ещё живой,
Про то порой напомнит боль
Бродячих псов и музыкантов.
 
 
Да тот с прищуром холодок —
Итог победы безоружной,
Когда, не целясь, влепишь в души
По оперенье пару строк.
Да что с того? А пред собой,
Как перед тенью: в общем это —
Почти что Пиррова победа,
И цель, как раз, во мгле пустой.
Уже в тебя: «останься прост...» ,
И ниже, встык: «останься честен...»
Ты знаешь, Господи, как тесен
И добродетельный нарост:
Душа в покровах голубых,
Ну, в опереньи мессианства,
Всё ж мерит в ширину пространство.
Удрать бы в детство хоть на миг,
 
 
Где читала много,
Да знала мало.
 
 

ГЛАВА ВТОРАЯ, где

 
 
Ходит кто-то бледный
На цепи квартала.
 
 
На щеке портала —
Звёздная ресница.
Дай-ка загадаю —
Может что случится.
 
 
В снах не растворится
Камень высшей пробы.
Вот нырну в ромашки —
Вынырну в сугробе.
Ох, страшно!
 
 
Мне кажется, что Бог творил,
По-детски веря в заклинанья.
По вере было и старанье,
Что Слово в Мир преобразив,
Он эти летья ждал от нас
Лишь одного — постичь уменье
По-детски принимать решенье,
Словарный исчерпав запас.
И вот тогда б... ...но что? Не знаю,
А врать во благо не люблю.
Считалкой детской затворю
Пространство, в коем пребываю.
Лишь оборот — подобьем Божьим
Лечу, и замысел мой прост:
Поспеть, пока не поднят мост,
Возникнуть в башенном изножье.
 
 
Я опоздаю — мне влетит,
Хоть где была — ещё не спросят.
Лишь пёс пытливо око скосит,
Чуть морду оторвав от плит.
Ну вот, и вот, но ремешок
Потёртый ослабел от бега.
Долой досадную помеху,
Срываем правую, подскок —
И в новом ритме — через двор.
 
 
Костёр дворовый пахнет сладко
Чуть вереском, чуть куропаткой,
Везде поспели. Словно вор,
В уме моём простоволосом
Мелькнуло вдруг, что об одной
Сандалии к себе домой
Входить, дружок, совсем не просто.
 
 
Брысь, дурь, к старухе под кровать,
А с третьей стражей — за ворота.
Брат Парсифаль пришёл с охоты,
Мы будем книгу с ним листать.
Та книга к нам — издалека,
И пахнет пылью караванной,
В ней много есть рисунков странных:
Так глубока, так широка:
Ну — ларь в родительском алькове,
Где спит приданое моё.
Ты, брат, весь день гонял зверьё,
В лесу наследном сеял горе.
Какое горе? Кто сказал?
Защитник ты, охотник ловкий —
Как мой патрон Святой Георгий,
Кольнёшь дракона наповал.
 
 
Мне гадины такой не жаль.
А, так — в покоях нынче ветер,
Как-будто мы одни на свете...
Открой мне книгу, Парсифаль.
Как раз любимая страница:
В лесу дорога, веток пляс,
И вновь твой конь уносит нас,
Нам стелит путь большая птица...
Стой, не могу я видеть птицу —
Мой час к спине твоей прильнул.
Между лопаток нос воткнув,
Вдыхаю запах небылицы.
 
 
А путь ты видишь за двоих,
И мне довериться — не сложно...
Постой, ты помнишь? Осторожно!
Тот камень роковой притих,
За поворот и... вновь толчок
Тот — неизбежная разлука,
Мне силой размыкает руки,
Я пролетаю между строк,
Лечу, мой Бог, не упадаю,
Лес подо мною — мох ночной,
И я свыкаюсь с тишиной,
И мне умения хватает
Вот так, меж лесом и звездой,
Парить, лучам подставив плечи.
 
 
Но вдруг как-будто окрик вещий —
Цветок раскрылся подо мной,
Зов пламенный из сердца чащи,
Как он меня к себе влечёт,
И камнем падаю, и вот...
Я здесь, в часовенке горящей.
 
 
На хорах смутной чередой
По кругу девы — лиц не видно.
Плывут, поют, творят молитву,
А мне — не страшно: там за мной
Прислали из нездешних стран.
Страшней — не вырваться из круга
И взять неузнанных в подруги.
Как сердце в двери бьёт таран:
Какой кому, бум, подан знак,
Кто, бум, меня в дыму узнает?
Перила пламень пожирает,
Засовы разом об пол — бряк,
И я, как сломанная птица,
К тебе спадаю с высоты,
И в этот миг не можешь ты
Не закричать, не пробудиться.
 
 
Как в строк шестнадцать уместить
И ливень воздуха лесного,
И белый плащ с крестом, и снова
Могла ли крест я различить?
Вот вижу руку и поводья.
Бесценной ношей впереди,
Затылком на твоей груди,
И всё окрест — мои угодья.
Куда ты смотришь, Парсифаль,
Поверх меня? Мы снова вместе.
Летишь к невиданным известьям?
Твоя беспечная печаль
Мне гневом щёки заливает,
И в руку, что рисунок застит,
Чуть выше косточки запястной
Я зубы до крови вонзаю.
 
 
Как больно!
 
 
Вот нырну в сугробы —
Вынырну в ромашках.
Камень высшей пробы
В снах не растворится.
Может что случится -
Дай-ка загадаю.
Звёздная ресница
На щеке портала.
На цепи квартала
Ходит кто-то бледный.
 
 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
где узнала много, да читала мало.

 
 
На первый слух от смены мест
Не изменяется звучанье,
Но слово за слово - сознанье
Готово прясть иную весть.
Стократ Ахматова права,
Про ложность памяти толкуя:
Как нить не свяжешь — всё блефуешь
Про времена и имена.
Ведь боль твоя — всегда ничья,
Хоть в совести моей гнездится:
Вещает сердце, злится птица,
То хочет клюнуть палача,
То просит сбросить колпачок.
Душа в надушенной перчатке
Не дрогнет. Воздух воли сладкий,
Судьбы охотничий рожок.
 
 
И тесно в путах костяных,
А всё же: как бы мы узнали
Свет радости в луче печали,
Когда б не воля в нас самих,
Ветвистый корень сотворенья,
Под шелест-лепет, ропот-плач
Нас не спасала от удач —
Любимых пасынков решенья.
И пусть нелепое «потом»
Ведёт и тащит из кумирни
Ну, под фонарь, хотя бы. Мирный
Твой профиль вижу под стеклом.
Как спелый плод судьба лучится
И дразнит время во дворе.
Поют в зеркальном фонаре,
За шторами мелькают птицы.
 
 
Прилученный подобьем замка,
Что, в клетке лестничной тепло
На славу сердце замело?
В три сна розетка, как приманка,
Сияет на челе дверном:
Некошен луг, лазорев цветик.
Спустись, и я при этом свете
Подам тебе на общий Дом.
Полуобутый родич — к горю
Или скитаньям, но сестра
Ещё с библейского шатра
Пойдёт по каплям белой крови
Души твоей за перевал,
За смертный грех, за плод запретный.
 
 
А что такое грех бессмертный,
Ещё никто мне не сказал.
 
 
И может в том, что я скажу,
Его бессонная частица:
Ничто не может приключиться
С тобой, пока судьбой дышу,
Глазами ходиковой кошки
Во тьме пересекаю путь
Ветрам — не смели б сколыхнуть
Узорный мир тоской безбожной.
Но безвременья гул растёт,
Тяжёлый ключ вовнутрь толкает. . .
Так вот, всегда ли форму знает
Та красота, что мир спасёт?
А вдруг, бессмертья новый взлёт
Снесёт и догмы, но запреты,
Нас охранявшие до света?
«Спасавший душу — не спасёт. »
 
 
Ещё мне в сумерках слова,
Слова Его, но чем-то знаю:
Твой мир спасая, утеряю
Наш звёздный путь, где нет числа
Светлее радости печалям.
Но чес утешат нас с тобой,
Того, красивый братец мой,
И в час отчаянья не чаю.
Пусть будет так, как хочет тот,
Кто лепит нас рукой умелой,
И, распрямляя форму тела
Душой, прибавит и забот,
Забот бессмертных и подлунных.
Глядишь, и будет по пути
В края, где корень отрастим.
Не слушай песенки безумной:
Во времена, когда жила
Ещё без слова «жить»
Бессрочная моя душа,
Забыв, о чём тужить,
Какой-то путник спел о том,
Что детской сказкой мы зовём
Извечно быль усопших лет.
Наигрывай мотив:
 
 
На зов бесчисленных светил
Над крышами людей,
Шатрами леса, не смотрясь
В озёра площадей,
Двенадцать лебедей летят
И держат путь на Монсальват,
Пока в закате догорит
Последнее перо.
 
 
Ночь спустит тени за порог,
А души — на засов.
Двенадцать братьев ждут сестру
Под башнями часов,
Но кто им скажет, где она,
И что за край и времена
Им переждать придётся здесь
До первого луча.
 
 
Дрожит, торопит сгоряча
Свиданья младший брат.
Но старший брат ему: «Бог мой,
Никто не виноват,
Что время сжало кулаки.
Его круги, как не беги,
Вернут в обновах, но туда,
Где встреча не сбылась.
 
 
Наш день погас, но пробил час —
Смотри, у всех дверей,
(Судьбе поставленный заслон),
Седлают лошадей.
Покинув облик восковой,
Сменив на скачку рай земной,
Двенадцать воронов спешат
Неведомо куда.»
 
 
Какая может быть беда
У тех, кто так одет:
Сплошь изумрудами расшит
У каждого колет.
И кони в масть, и перья в масть —
Картина, в целом, удалась.
Мерцают старым серебром
Угрюмые зрачки.
 
 
Ухабы, кочки и толчки
Устелит лунный ворс.
И только ночь, и гонит в ночь
Незнамо чей вопрос.
По безысходным городам
Спешим кругами по кругам.
Не спит Стеклянная гора
И ждёт гостей своих.
 
 
Сестра, покуда мир затих,
Будь проклята за то,
Что ты пришла на этот свет,
Когда не звал никто,
За невозможность разрубить
Из плоти скрученную нить,
Ту, по которой гонит кровь
Нас лабиринтом снов.
 
 
Вина и зов, и бой часов —
Невнятица времён.
Кто раз услышал этот гул,
Спасён и обречён
Двойным заклятьем красоты
На разведённые мосты,
На ожиданья смертный час,
На долгое «прости».
 
 
Приманка лунная в горсти
Растает, как рассвет.
И тех, с которыми в полёт,
Как раз со мною нет,
А те, чей мир не по плечу,
В стеклянной башне жгут свечу
И кровной магией родства
Мой замыкают круг.
 
 
Не терпит время праздных рук.
И жгучий стыд кладбищ —
Крапиву, сукровицу войн,
На рёбрах пепелищ,
Тоску зелёную лесов,
Самоубийц посмертный зов
Плету, срываю, наплету
Невиданных обнов.
 
 
С мизинца кровь — и дзынь,
А хворь и наважденье — прочь.
Домой скорей и крепко спать,
Кому лететь невмочь.
Кому сестра, того сестра
Крапивной сетью оплела.
Мы правду скажем, но с лучом
Уже не отлетим.
 
 
Не плачь, родная, не виним,
Не дрогнет Монсальват.
Пусть об одном, но о крыле
Остался младший брат.
Уродство, чудо — страх не в том.
Вот что с тобою мы споём,
Когда рассвет настигнет нас...
 
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Под башнями часов.

 
 
«Тот, кто знает, как летать и плавать,
Знает, как мучительна ходьба.»
Микушевич. В рифму, помню, «заводь».
Здесь эпиграф.
 
 

ПЕРВАЯ ГЛАВА.

 
 
Кто сказал, что курица не птица?
Просто подзабыла как летать.
Да поможет мне довоплотиться
Слов Твоих бессонная тетрадь:
«Тот не падал, тот, кто не летал.»
 
 
Во тьму вколоченный квартал,
А мне изрядно надоело
На свет являться то и дело:
Никто тебя не ожидал,
И в безмятежности прожить
Хотела б плоть. Твоё смущенье —
Не здешних мест. Что? Обличенье?
Кого ты вздумала винить,
Что камнем придавил догмат
Иному свет преображенья?
Ты возлюби его мученья.
Не в силах? Пожелай стократ
Не пасть под этой ношей тяжкой.
Как ты цепляешься, душа,
За край одежда малыша.
По пальцам время бьёт с оттяжкой.
 
 
Тверди, грунтуй: «Приму, как есть.»
Твой брат застыл над отраженьем.
Судьбы зеркальное решенье —
В захламленной пустыне весть.
Мой Бог, но чем ему помочь!
А вдруг на дне ему сподручней?
Там стон живых души не мучит,
Там донный мрак и в жилах — ночь.
Там влажный лес обид чужих
Скользит по онемевшей коже,
И плоский глаз на рыбной роже
Забытых слов не теребит.
И мне бы, в кои веки, так,
Да древний договор с водою —
Не путать мёртвую с живою.
Шиповник мой поёт, чудак:
«Подтянись, дружок, улыбнись —
Смерть бывает как вверх, так и вниз.»
 
 
Не страшно, нет, сказать хоть раз,
Что корни лет водою живы,
Да только чистой и пытливой,
Как смех божественных проказ.
И Лету вброд не перейдёшь,
Когда поёшь на мелководье.
А, знаю, брат ловил «сегодня»,
И в пальцах ложь, и в сердце дрожь,
 
 
Что не унять, не утолить.
Ленивой рябью по болоту
Неверные огни-заботы
Тех, кто из рек не хочет пить.
 
 
И шепчут мне: «Оставь, сестра,
Утопленникам их причуды,
Смотри за реку: ищут люди
Круг первый твоего костра.»
Смотрю в аквариум жилья,
Пытаюсь угадать движенье
Тех губ, сухих от напряженья.
Часы на башне — полынья,
В которой не досмотришь дна —
Лишь холод синего безлюдья.
Кто мне посеял незабудье?
Я нахлебалась им сполна,
И так сегодня пить хочу,
Что утолит мои печали
Подводный колокол венчальный.
Спит время башен. Я молчу.
 
 
И прислонясь спиной к стене,
Почти сливаюсь с камнем строгим.
Кому построены чертоги —
Те — за чертой незримой, вне
Круга лет, стола, тревог,
Сравнимых с плесенью сердечной.
Что шепчет век наш скоротечный,
Тому, видать, не вышел срок.
Но чтобы стало вам светло,
Глаза незрячие закрою:
Вот море смоляной волною
На серый берег налегло.
Стихает вечная вражда —
Залог устойчивости отчей.
Разлита грань меж днём и ночью —
Так настигает «навсегда».
 
 
И так: Последний этот пляж,
Где клочья ветра тащит пена,
Ещё дыхание Вселенной
Нас не достигло. Антураж
Разлит, рассыпан, разытожен,
И чёрный диск луны дневной
Не отражается волной.
Застыла ртуть. Я у подножья
Чего-то прочного. Спиной
Надёжность чую — дверь открыта,
С тоской небесного спирита
Ещё пытаю мир больной.
Но тайны нет, а эта малость...
 
 
И в тишине моих планет
Надежда? Нет. И взрыв, и свет —
Последней умирает жалость.
 
 
«Пойдём, печальница-Сестра,
Пора — поют и ждут к рассвету
Тебя, уставшую планету,
Пойдём, всплывают якоря.»
Я слышу каждым естеством
Слова твои, мой голос давний,
Не сетуй, что опять печальна,
Спасибо, что опять вдвоём,
Мой брат по смеху и слезам
В краю, где чудо лишь наощупь.
Мы, разделённые воочью,
Сходились по стальным кругам...
«Забудь незрячие слова
И геометрию пространства.
Нас век пытали постоянством,
Но... тает... терра... ерра... ра...»
 
 

ВТОРАЯ ГЛАВА

 
 
...но в усталой правоте
Плывёт мой сон давнишний к Богу.
Кто ночью вышел на дорогу,
Пусть привыкает к пустоте
Резцом прорезанных глазниц
И звону в пустоте подгубной.
Ты чуешь — зреет гнев подспудный
И крошит маскароны лиц.
Вот так — соломинка во рту —
Плыви, душа, сквозь запах тлена.
Кто будет жить в твоей Вселенной,
Того узнаешь за версту.
А версты — это страх пути,
А версты красят чёрно-белым.
То знак России, онемелой
От невозможности идти.
 
 
Постой, Электра, не кричи,
Не тереби меня, Электра.
Мне страшен голос твой отпетый,
А речи слишком горячи.
Смотри, прохладная сирень
Смеётся, дерзкая, в окошко.
Пилад всё объяснил — безбожно
Твердить о мести целый день.
Электра, смилуйся, сестра!
Я о тебе твердил в скитаньях
Не для того, чтоб снова камни
Мне были ложем у костра.
 
 
Угомонись, дитя царей,
Налей в пустой светильник масла,
Чтоб наша радость не угасла
От невозможности твоей.
 
 
Ты знаешь, я хотела пить,
Рабыней стыла у колодца
И расплескала с кем придётся
Всё то, за что хотела мстить.
Что месть? Красивые слова.
Всяк место пусто не бывает.
И раб вино царей лакает,
А мать от страсти чуть жива.
Что дом царей, когда окрест
Лишь только камни, зной да камни.
Страданий нет — один инцест.
И я запела, как Орфей,
Скала ответила обвалом,
Деревья шли — мне было мало,
Хотелось жить среди людей.
 
 
Хвала богам, живи, сестра!
Любимый друг Пилад, он любит
Тебя такую, не осудит
Ваш брак никто. Я у костра
Домашнего — и полководец,
И царь. Свиваю детям сказ
О том, как ты поила нас,
Неузнанных, в тени колодца.
В кругу гостей нам не страшны
Ни блеск мечей, ни свист эриний.
Но почему от детских пиний
Крадутся тени? У Луны
Какой-то замысел, охота.
Зачем дрожит твоя рука
В груди моей? Издалека
Глядится в нас хозяйка родов.
 
 
Крадётся тень — не спи, мой брат,
И пусть грозит Геката плетью,
Я помню, знаю — наши дети
Споют хвалу у царских врат,
И я отдам тебе ключи
От обедневшего пространства,
И будет в море наших странствий
Маяк и тайна всех причин.
Кто братьев к подвигу томил,
Тому не страшны козни фурий.
А день наш лучший — он не умер,
Он нас простил и сохранил
Для тех невиданных забот,
 
 
Для снов, что сбудутся воочью.
Омой глаза водой проточной —
Увидишь свет, что нас ведёт.
 
 
Дай оближу твои слёзы, детёныш.
Ты, словно дерево, голову клонишь.
Дай-ка поверю — и ты устоишь,
Сына посеешь, печаль утолишь.
 
 
Нет, не для мести рождаются люди.
Только в прощении силы прибудут.
Не посягаю на смертный удел —
Слышу, как лучшую песню запел.
 
 
Песне твоей отдаю понемногу
Всё, что когда-то просила у Бога.
Руку кладу на осипшую грудь —
Всё, что терзало меня, позабудь.
 
 
Знаю, для нас вызревали светила,
Пела вода, отмывала, поила
Древним законом, укрытым в словах,
Мыла ступени в больших городах.
 
 
Я утопаю в ней, путник усталый,
Чтобы свести и концы и начала.
Дай разогрею последним огнём
Омут твой, брат мой. Вставай, поплывём.
 
 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 
 
Мы — в утлой лодке. Он один
Остался на песке багровом
И отпускал в бессмертье словом.
Был ветер встречным. Мускул спин
Держал сознанье в равновесьи,
И не минуты, а часы
Легли на вещие весы.
Сорвался ропот в поднебесье,
И хлынул в души потный страх,
И брат от брата ждал спасенья,
Но вдруг сестра скользнула тенью
И мимо, за борт. На волнах
Как пальма закачалась. Чудо?
Нет, ересь! Чудо! Нет, фантом.
Так мог бы сделать только Он,
Но Он на берегу, как-будто.
 
 
Кто б нам, оставленным, сказал,
Куда, безумная, грядеши?
Не от лукавого ли пеший
Твой ход по водам? Ветер спал,
 
 
И будто оторопь в природе —
Вот-вот прозреет небосвод.
Да неужели ж твой черёд,
Ребро, глаголить о свободе?
Тебе ли, грешница, вполне
Уразуметь Творца веленье?
Стоишь, качаешься, виденье...
Эй, что там видишь на луне?
Там Каин Авеля на вилы
В избытке чувства приподнял
И, если верить, променял
На зависть замысел счастливый.
 
 
Но если грех заполнил мир,
Тому, сестра, твоя причина.
Тебе ли, милая, по чину
Стопою трогать путь светил?
Не помышлявшая о том,
Чтоб преступить предел желаний,
Куда бежишь? Там, в Океане
Мой остров машет нам крылом.
Чего ты хочешь в этот раз,
Пустой иллюзией томима?
И взгляд твой странный — выше, мимо
Той цели, что сплотила нас.
Кто занемог, тому, сестра,
Нужна надежда на спасенье,
А не бесплотные виденья.
Спасённа будет простота.
 
 
Вернись, ещё не пробил час
Для воплощения рассвета,
За что, скажи нам, мука эта —
Опять соблазн, соблазн, соблазн
Несёшь в протянутой руке,
И страх наш затыкает уши:
Мы знаем — женщину послушай —
Не быть порядку в челноке.
Имеем волю и закон.
Второстепенное начало
Нас не собьёт с пути к причалу
Тому, куда направил Он.
Поклон, терпенье и поклон...
«А правда — чей-то голос детский, —
Что Дух Святой по-арамейски
Женой как-будто наречён?»
 
 
И смута в нас, и быть беде,
Настигшей море посредине.
Да будем в помыслах едины,
Едины в горе и в стыде.
Тебе ж, которая соблазн,
 
 
Земной стезей — до покаянья,
Чтоб непроглядные желанья
Не зрели в нас, не пели в нас...
Ах, братья, сколько слов зараз!
Что ж, нет пророков и в Магдале.
Вы даже снов не услыхали
За перекличкой полых фраз.
А я потом вернусь, потом,
Когда наступит день свиданий.
А что до смысла покаянья,
То радость обновленья в нём.
 
 
А тот, кто сможет различить
Страданья возлюбивших много,
Тот им укажет и дорогу —
Души спасительную нить.
Мои ли слышите слова,
Свои ли — разве в этом дело?
Пока душа не онемела,
На всех нас хватит торжества,
Или того, что мы зовём
Воочным обретеньем чуда.
Но что ещё сказать вам? Буде:
Он к нам спешит. Надежда — в Нём,
И Вера — в Нём. Что до Любви —
Приходит час Её побед.
Оставит на воде мой след
Любовь. Вот символ лучшей доли.
 
 
Надежда на твоё плечо
И вера в чудо человека,
Мой брат, единственный от века,
Вела к Тебе. И горячо
Пытала я Твои подобья,
Терпенья не хватало быть.
Что я могу, чтоб сохранить
В единстве замысел Господен?
Они идут, Отец и Сын,
К вам, братья, и садятся в лодку.
И мне пора — ведь Дух свободный
Уже над водами один
Опять парит. Я различаю
Тот остров — вечный наш надел.
Я убегаю: он созрел,
Я тороплюсь, но... брат мой, Авель.
 
 
Лилия и роза, лилия и роза,
В белом благовестьи — верная любовь.
Что родится с песней, то — родится песней.
Где-то в поднебесье замысел готов.
 
 
Для тебя, мой братец — витражи в окошке,
Для тебя, мой братец — книги на столах,
А тебе, мой братец — песни пёстрой кошки,
Но а ты, мой братец — будешь просто так.
 
 
Будешь ты Садовник белого Жасмина,
Что в углу качает вашу колыбель.
То, что было глиной — станет звонкой глиной,
То, что было светом — сбудется теперь.
 
 
Свет в твоём окошке освящает землю,
Тьма наш Дом качает на густой волне,
Но раскрыта Книга на седьмой странице:
Лилия и роза тянутся ко мне.
 
 
Наклонись — увидишь: золотистый Агнец
Тихо дышит светом наших общих лет.
Он глаза откроет, тёмные на глянце,
И поймёшь, что боги тоже...
...ЖДУТ РАССВЕТ,
 
 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 
 
Когда «люди и звери стоят у входа
в зоологический сад планет.»
 
 
Эпиграфом слова твои,
Мой брат по неуменью выжить,
Когда слова ползут в пыли,
И нежить жизнь в указы пишет.
 
 
Святой Георгий тронул грудь,
И мир заполнило дыханье
Того, чего нельзя вспугнуть
Ни ворожбой, ни испытаньем.
 
 
Дракон? На то он и дракон,
Чтоб исполнять предначертанья,
И не убийства — цель желаний,
А только диалог со злом,
 
 
В котором, нет, не правота
Ведёт идущего на подвиг,
А невозможность, чтоб свободных
Опять пугала темнота.
 
 
И сердце трогает догадка,
Что жизнь — лишь первая глава,
Тобой написанная, брат мой,
Как дом, в котором я б жила.
 
 
Там память в три окна, но гложет
Какой-то подзаборный страх.
Когда копьё в твоих руках,
 
 
Солдат, до странности похоже
На
 
 
Во тьму вколоченный квартал.
Пойдём, душа, ведь мы у цели.
Так часто плакались свирели,
Что голос труб почти пропал.
Прислушайся — трубят зарю,
Смотри, с коней снимают шоры.
И пусть сомненья и раздоры,
Стучат копыта — сотворю
Свою молитву, миру вторя,
За тех, кто сбудется, и тех,
Кто в переулок скрыл свой мех,
Кого вспугнули ласки моря.
Ну что ж, совет им да покой,
И пусть отпустят их вопросы...
Дымок дешёвой папиросы
Из-за угла вспорхнул. Постой,
Дай прикурить, весёлый нищий.
Нас только двое — будут тыщи.
Пойдёшь со мной? Пойдёшь со мной,
 
 
Ну нет, не спрашивай, куда,
А мне не нужно знать, откуда,
Ведь если вместе — это чудо,
А то, что врозь — то ерунда.
Не стоит говорить о том,
Чей век косится в переулок
И зубы скалит на приблудных,
И блуд их весь лишь об одном
И день, и ночь: как быть бы живу,
Скользнув по траурной воде,
Так, и не глубже, и везде
Тот прах — он прочный, хоть и лживый.
Слова вразнос, так, ерунда...
Твоя улыбка больше стоит.
Ну, что ещё нас беспокоит?
Не бойся слова «навсегда».
 
 
Вот мне сказали, у богов
И то бывают с ним разлады.
Ну, выводи свои рулады,
Ведь сумерки боятся слов —
У слов поспешный приговор.
Как два лица у всякой вещи,
Так будет опусом зловещим
Иному гимн иных миров,
Так и светило пастухов —
Кому Венера Либетина,
Ну а кому — светильник дивный,
Цветок зелёный лучших снов.
 
 
Но, впрочем, пастырям одним
Понятен смысл твоей природы,
Они и знают — в Час Свободы
Твой лик, он прозвучит, как гимн.
 
 
А сумерки — призыв в ничто.
Но есть молчанье перед словом,
И есть готовность под покровом
Ночным упрятать «быть». Но кто?
И в летаргии естества
Зеленоватое мерцанье
Нам шанс на волеизлиянье,
На жизнь, в которой нет вдовства.
Звезда полей, о, Stella Mares,
Наш круг замкнётся на тебе.
Что значишь ты в моей судьбе,
Ещё я не сказала, каюсь.
Несложный гимн в шестнадцать строк
От блудной дочери востребуй.
А ты, мой братец, не посетуй:
Здесь возрождения виток.
 
 
«Гори, гори, моя звезда» —
Я подхвачу слова чужие.
Чужие? Нет, ведь ими живы
Покуда Вечность скажет «да».
Я прижимаюсь к ним щекой,
Как мех сквозь пальцы пропускаю.
Их незнакомый автор, знаю,
Он просто сын послушный Твой.
А дочь строптивая Твоя
В морях лиловой живокости
Плыла к Тебе на слух, наощупь,
И пел ковыль на ноте «ля» .
Шагнуть хотелось в глубину,
Познать секрет Твоих рождений
В прохладной плотной светотени
И пить солёную волну.
 
 
Я в Тебе растворяюсь — живи.
Слишком часто Тобой называли
Жалкий блуд окольцованных парий,
Не желавших летать и парить.
 
 
Да и сама, не раз, не два,
Ослушалась Твоих законов...
Но вот стою, о Мать, не стронут,
Когда велишь мне... Но
 
 

ГЛАВА ВТОРАЯ... на берегу, среди осколков
Херсонеса.

 
 
Висит мой колокол. Не знаю
Каким ветрам его качаю,
Кому звучит мой вызов дерзкий.
Последний раз, как первый раз,
Звучит набат, зовёт Андрея:
«Скорей, ты видишь, в эти двери
Возможно и не впустят нас.
В тот дом, где нет ни стен, ни крыши,
А только дверь, и на пороге
Качнулась я — полынь под ноги.
Полынь-звезда горячкой дышит.
А море так недалеко —
Рукой подать. Но шаг мой первый
Не стоит ничего, поверь мне,
Без воскрешенья твоего.»
 
 
Я первая тебя зову
По имени. Иди, увидишь,
Как на белесом пепелище
Рассвет восходит наяву.
Пойдём, мой первозванный брат,
Там, над горой, ныряют птицы
В прохладный воздух, и струится
Покой, как много дней назад.
И птица, верящая нам,
Легла на воздух и зависла,
Беспечная, в распаде смысла,
Времён и дней, и... Антуан!
Эй, Антуан, эй, братец-граф,
Или маркиз — уже забыла,
Но помню точно — смастерила
Я крылья эти, твой нестрах.
 
 
«Се человек!» — кричу горам,
Он сморщит нос и улыбнётся
По-детски как-то, но, сдаётся,
Он так и не поверил нам.
«Да брось, я знаю твой секрет —
Пустыня тоже воду чует.»
Постой, а кто мне шар надует
Такой, каких не видел свет?
Мы полетим, эх, полетим
Под облака. За облаками
Рассвет бывает раньше, память,
Что всё крупней. «У Гесперид
Есть яблоко в саду чудесном.
Я стерегу их целый миг:
Пускай, покуда мир притих,
Оно дозреет в шар чудесный.»
 
 
Так полетим? Уже летим,
Нет, не следить людей планету,
 
 
Где умудрились даже эти
Слова рассеять в серый дым.
А ты мне расскажи скорей,
Когда барашек мой заблеет,
Намордник для такого зверя
Совсем не нужен мне, поверь.
Всё оттого, что поняла,
Зачем ты не вернулся, братец:
Чтоб убивать во благо наций,
Совсем не нужно два крыла.
Как я б хотела быть с тобой
В ту ночь. Ах, если б жить заране,
То я б закрыла лепестками
След раны в тверди голубой.
 
 
Смеёшься? Но тогда ответь,
Не мы ль тебе ломали крылья,
Вся наша ненависть бессилья
И страх пропеть и умереть,
Прах отрясти и встать из праха
Благим, нагим, как в день шестой.
Мы все хотели бы домой,
Да в панцире, а не в рубахе.
А в женской — так не дай Господь.
И нынче битва на разделе,
И Вольфганг в каждом Амадее
Съедает Моцартову плоть.
Пожив бы с нами, ты б сказал,
Что ни Сальери, и не век,
А каждый честный человек
Моцарта убивал
 
 
В себе. Не страшно быть в себе,
Когда душа открыта настежь.
Что не отдал — то не обрящешь,
То будет гирей на Суде.
Касамо Страшного Суда:
Вот он вовсю идёт над нами,
И жертвами и палачами
Себе мы стали. Без стыда
Тебе признаюсь одному,
Какая есть — горю без дыма,
Неопалимая Купина
Прижалась к сердцу моему,
И плавится тугой металл
В божественной реторте духа.
Уже страданье не по слухам.
Преображение в кристалл.
 
 
Но горный воздух освежит
Ещё пылающие грани.
Эй, братец, видишь этот камень?
 
 
Наш мир как раз над ним парит.
Затылком в камень, ликом вверх,
Хуглар последнего порога,
Что просишь, Макс, за нас у Бога
Такого, чтоб спасало всех?
Под той горой, где прах твой спит,
Есть вход, я знаю, в мир подземный,
Туда, где тени наши дремлют,
Тоскуют голосом Эдит:
 
 
В Париже умер воробей,
Забыв пропеть, что он бессмертен.
Ну, вот, ни боли, ни скорбей,
А камни плакали, как дети.
 
 
«Ах, ни о чём, нет, ни о чём...»
Всё разлетелось в пух и перья.
Как хорошо, когда вдвоём,
Но в чём расплата за доверье?
 
 
И гимн Единственной Любви
Летел из маленького горла.
Как мы тебя не сберегли?
Да как тут уберечь? Попробуй.
 
 
Как это одному нести:
И боль, и музыку, и тело?
Лишь Тео мог бы объяснить...
Как ты живёшь, малый мой, Тео?
 
 
А Киммерии воздух — впрок,
Настоян на седой полыни.
Стада спускаются в долину,
Пойдём и мы — поспеем в срок.
 
 
Как мы слетали с горы,
Две неприметные птицы,
И не понять до поры,
И никому не приснится.
 
 
Сумерки, синий налёт,
Как на кистях винограда,
Медленно склоном течёт
Медью облитое стадо.
 
 
Знаю с тех пор: тишина
Вкусом — мускат перезревший,
Путники выпьют до дна
Всё, что даровано пешим.
 
 
Чуткие уши в траве
Нас за врагов не признали.
 
 
«Спать бы пора детворе», —
В белом читаю оскале.
 
 
Наше молчанье с тобой —
Флейта Великого Пана.
Море шумит за горой
И вопрошает как равных.
 
 
Прямо, сквозь влажный овраг,
Господи, вот и дорога!
Та, что во все времена —
Танец, преподанный Богом.
 
 
Послушай, милый, нам пора
От пуповины отрываться.
Спасибо миру за вчера,
Мы будем за руки держаться,
И будет
 
 

ТРЕТЯЯ ГЛАВА.

 
 
Опять смеёшься, Антуан?
Тряхнуло шар — пахнуло ветром,
Каких, скажи мне по секрету,
Незнамых и нездешних стран?
Но от толчка, вот ерунда,
Из горла то, что в нём застряло —
Отравленный грехом печали
Кусочек райского плода.
Так вот что мне мешало петь!
Восстань, душа, от летаргии —
На стороны, на все четыре
Смахни разодранную сеть.
«Смахни случайные черты» —
Твердил мне брат. Мне было мало,
И ваш финал в моё начало —
Трусиха — не хотела влить.
 
 
Уже не снять с руки кольца —
Оно навек даётся Богом.
Твердят — не пить воды с лица,
Что ж, с лика буду пить тревоги.
Спасибо, брат крылатый мой:
Подъёмом детский лечат коклюш...
Ой, нас относит, осторожно,
Куда летим? К себе домой.
Смотри, высокая гора
Застыла на средине мира.
Поверь — пророку Даниилу,
Тебе там тоже быть с утра.
Пусть ночь у мира на лице,
Но братья гимн поют суровый:
«Коль веришь, что вначале Слово,
То Слово будет и в конце.
 
 
Мы здесь по слову твоему,
Мы ждём тебя, на камень — камень.
Открой глаза и будешь с нами,
Мы сны твои, но наяву.»
В рассветном мареве кирпич
В зелёной чаще — как шиповник
Плодоносящий. Говор ломкий
Людей покинувших жилищ.
С лиловым вереском в руках
Я поднимаюсь по аллее,
Верней, тропой, что была ею.
Мой страх на глиняных ногах
Давно распался прахом бурым,
Вот дом — в таком я родилась:
Нет, видно не распалась связь
Души с его архитектурой.
 
 
Прощай, шальная голова,
Чума заборная мальчишек.
Мой Лоцман мне напишет, пишет,
Что я была всегда жива.
Вот поворот: булыжник мхом
Зарос почти наполовину,
А мы добрались до средины.
Отсюда, брат, пойдём вдвоём.
Средь узловатых тополей —
Руина наших дней ненастных,
Но три окна уже не властны
Нас возвратить в утробу к ней.
Подъём — всё круче, но легко
Так дышится. Проснулись птицы.
Кипит инжир твой круглолицый,
Суставы тянет: «широко!»
 
 
Смотри, у плющевых ворот —
Взмах плеч на ширину проёма —
Мурлычит Боб мотив знакомый
И жмурит рот, Чеширский Кот,
О том, что нам не суждено
Устать или искать покоя,
А наяву служить... Подворье,
Где льёт чернильное вино
На счастье под ноги Иосиф.
«У ней — зелёные глаза», —
Бурчит, мигнула бирюза,
И ноги нас туда уносят,
Где шёлком трав покрыт уступ.
Да неужель, вершина мира?
Простор, мы — на плечах руины,
Казалось бы, финал, но тут:
 
 
Здравствуй, наш брат Александр,
В пору ли плащ мой дорожный?
В пору судьбе ли талант,
Днесь объявить невозможно.
 
 
Ты объявился и ждал:
Вот он, весь мир, под ногами.
Сплавились камни в кристалл.
Час Изумруда. И сами
 
 
Мы разорвали покров
И распознали дорогу.
Сумерки наших богов —
Время рождения Бога.
 
 
Киев, 1990 г.