Speaking In Tongues
Лавка Языков

Николай Вячин

История болезни





Да будет Света!
Слава Свете.
Вопль душевнобольного




В.В.К., 22 г., поступил в больницу 23.03.99 г. Диагноз -- пневмония. Выписан 7.04.99 г.
Подружился с соседом по коридору -- Н., 23 г. Играли в шахматы, плели чёртиков, общались.
Познакомился с больной из пятой палаты, С., 19 лет. Обломился.
Также познакомился с больным из второй палаты, Н., 16 лет. Играли в шахматы, карты.
Остальные знакомства случайны и интереса для В.В.К. не представляют.




После очередной партии в шахматы я спросил Николая: -- Ты знаешь какую-нибудь массовую игру? Чтобы можно было играть впятером, вшестером, кроме карт? -- Что-то не припоминаю. -- А слышал про игру «Мафия»? Значит так. Играют в неё не менее шести человек (иначе неинтересно). Участвуют ведущий, 1-2 «мафии», один полицейский, остальные гражданские. Можно включить доктора. Цель игры: Мафия должна убить полицейских и мирных жителей, мирные жители и полицейский должны вычислить мафию. Все «наезжают» друг на друга, обвиняя в связях с преступным миром, и выживают наименее подозрительные. Сначала идёт всеобщее обсуждение -- кто мафия? Большинством голосов «убивается» один несчастный. Ведущий объявляет «ночь» (все закрывают глаза). Просыпается мафия и «убивает» самого смышлёного мирного жителя. Просыпается «cop» и «убивает» приглянувшегося ему мафиози. Просыпается доктор и вылечивает, например, себя. Ведущий всё запоминает и объявляет «день». Он сообщает результаты: кто кого «убил». И вновь начинается обсуждение... А вообще, игра помогает познакомиться, сближает.
Мы решили искать молодёжь, местную больную «мафию». Первой потенциальной «мафией» оказалась Алина, белокурая полноватая девушка с правильными, но невыразительными чертами лица. Я подошёл к ней, когда больным выдавали в столовой обед. Мои неловкие фразы были встречены с её стороны настороженно -- холодно, почти неприязненно. Не успел я договорить, что ищу людей для игры, как она аккуратно вплыла в свою палату с тарелкой супа. Я крикнул ей вслед, обращаясь на «вы»: «Ну так вы сейчас выйдете, хорошо?», не особо надеясь на успех. Но скоро Алина показалась в дверях.
-- Понимаете, я ищу народ для массовой игры под названием «Мафия». Бояться её не стоит, никакой крови, поножовщины, всё будет тихо, мирно. Место есть, вот здесь, в коридорчике (обвожу рукой коридорчик; тон официально-вежливый). Игра очень интересная, и для неё нужны люди. «И если бы самодвижущихся и не выживших из ума было побольше, -- подумал я, -- то обошелся бы и без тебя».
По мере того как я углублялся в дебри правил игры, выражение её лица смягчалось, и, в конце концов, на предложение поучаствовать в игре она без тени враждебности согласилась. -- Кстати, как тебя зовут? -- спросил я. -- Алина. -- Меня Слава.
Кивнув друг другу, мы распрощались.


Второй была она. К ней я тоже обратился на «вы», не испытывая, впрочем, никаких внутренних барьеров. -- Девушка, можно вас на минутку? -- поймал я её в коридоре. Она с заинтересованностью остановилась. Про себя я отметил, что она чрезвычайно симпатична, и понадеялся (уже в тот момент), что произвёл аналогичное впечатление. Импровизационная речь с Алиной мне понравилась, и я решил обратиться с ней к этой девушке, начав с самого удачного места: -- Понимаете, я собираю народ для игры...
-- А как вас зовут? -- Света. -- Меня Слава. Ну, я думаю, можно на «ты». -- Конечно.
Тут внутреннее напряжение спало полностью. Я с любопытством рассматривал новую знакомую, перебрасываясь незначащими фразами, и мне очень нравились её глаза. Только глаза.


В ларьке на первом этаже больницы я купил колоду карт «Госпожа удача» с забавными юмористическими картинками. В тот же день Коля пригласил Свету в нашу компанию, и мы втроём сели играть в карты. Со Светой Коля держался по-джентльменски. Я же не обращал на неё внимания и вел себя в точности до наоборот, но в глубине души надеялся, что понравлюсь Свете больше. К нам подошла медсестра, сообщила, что Коля выписывается, и вручила ему выписку. Он засобирался, мы разбрелись по палатам (к тому времени меня из коридора перевели в палату №6). -- Так и не узнал я номер её телефона, -- с досадой сказал Коля, зайдя ко мне попрощаться. -- Так ты узнай. -- Она уже в палате... -- Ну и что, -- я удивлялся тому, что Коля робел. -- Зайди в палату, скажи... да что я учу-то?.. -- Да и... у неё, наверное, есть свой парень... -- Плевать на парня! Тебе-то что?
Убедил я его зайти к ней, втайне надеясь, что она не даст ему телефон.
Через 5 минут Коля возвращается, грустный: домашнего телефона нет, а рабочий -- «зачем он мне?». -- А адрес узнал? -- Адрес... Я ведь знаком с ней всего полчаса...
Мы договорились, что адрес узнаю я. Я был рад. Коля пообещал зайти ко мне домой, когда я выпишусь, если его не заберут в армию.
За неделю мы незаметно сдружились. Часто играли в шахматы, причём он быстро делал успехи в малознакомой для него игре. Он научил меня плести из капельниц чёртиков и пальмы. Когда я сам лежал под капельницей, он, чтобы я не скучал, приходил в палату, и мы весело болтали всякий вздор. Я искренне сочувствовал, что ему не удалось (или он не успел) сойтись со Светой. Но другая часть меня предвкушала удовольствие.


Мы говорили друг другу «привет», и однажды обменялись долгим заговорщицким взглядом. Я ликовал. Я знал, что это завязка и скоро будет продолжение. Больничная скука закончилась.
Как-то вечером я сидел на кровати и плёл из капельницы чёртика. Дверь в палату как всегда была открыта из-за духоты. «Всё плетёшь?» Я поднял голову. Она стояла, облокотившись плечом о дверной косяк и сложив руки на груди, словно ей было холодно. Без очков я не видел её глаз, но знал, что они благожелательно на меня поглядывают. Ход был за мной. Я переборол усталость, по вечерам наваливавшуюся на меня, тем более волнение и радость грядущим переменам помогли мне в этом. Ловлюсь на мысли, что в тот момент я был рад больше переменам, чем самой Свете. Закончился наш получасовой chat словами: «В общем, заходи завтра. Я покажу, как чертей плести; поиграем в шашки, шахматы...»
На следующий день после традиционного «привета» она произнесла с хитрым прищуром: «Заходи после обеда ко мне, соседка уехала, я одна... В шахматы поиграем.» С этого момента я в неё окончательно влюбился. Я стал к ней настолько неравнодушен, что не мог этого скрывать, поэтому бывшее моё поведение -- отрешённо-грубоватое, несколько наигранное (моё второе, неприятное мне лицо) -- растворялось в нежности и уважении влюблённого (т.е. первого, настоящего лица) к своей избраннице. Ибо моё настоящее лицо -- нежный влюблённый. Понимая, что подобное к ней отношение неприемлемо (хотя бы горький колин опыт), я всё же не мог от него удержаться. И я робел. Робко я учил играть её в шахматы. Робко любовался ею. И не посмел тронуть её. К вечеру, опомнившись, я решил довести дело до конца. По-старому. В 22.00 я напросился к ней в палату: «А тебе не будет скучно смотреть телевизор одной?»
Я издевался над сериалом, который она смотрела. Она смеялась и издевалась вместе со мной. Я лежал рядом и не мог взять её. Она лежала на своей кровати и видела это. Так началось моё падение. Она смотрела в телевизор и на то, как я ничего не делаю и тоже смотрю в телевизор, и в её глазах я становился чем-то «очень маленьким».
Мы просидели до часу ночи. Я валился с ног от болезненной усталости. На её лице застыло недоумённое разочарование. Дважды я перебарывал страх -- и дважды она не прощала немужественного поведения. В первый раз я за уши вытащил из себя вопрос: «Тебе свет не режет глаза?», и вид у меня был такой, будто светом мне изрезало всю физиономию. Я ожидал ответа нечто вроде «Да, режет...Выключи», но получил сочувственное: «А тебе режет? Ну, выключи». Я, жалкий, выключаю. Работает телевизор. Идёт комедия, мы смеёмся, атмосфера разряжается. Я вот-вот потеряю сознание от слабости (и что я хотел от неё в таком состоянии?), и, наконец, решаюсь -- заранее спланировав обмен репликами. Встаю.
«А ты знаешь, что смотреть телевизор без света вредно для зрения?» -- «Тогда надо включить лампу...» -- «А мне кажется, лучше выключить телевизор.»
Я возвышаюсь над её кроватью, она полусидит на ней. Тут она спускает одну ногу с кровати и слегка напрягается. «Но я не хочу спать!» Её приятный голос, чуть сонный, капризно растягивающий слова, щекочет нервы, и от волнения я перестаю слышать громкий стук сердца. Давненько я не испытывал такого смятения. Дурацкая болезнь! «А мы и не будем спать.» Смотрю ей в лицо. «Да? А что мы будем делать?» Она по-прежнему не смотрит на меня. Некстати вспоминается фраза из анекдота: «Пластинки слушать. А если тебе не понравится, тогда ты встанешь, оденешься, и пойдёшь домой.» «А что мы будем делать?» -- переспрашиваю я вполне определённым тоном. И тогда она смотрит мне в глаза. И там, в её волшебных глазах, промелькнули все чувства, которые она испытывала ко мне. Вызов, затаённое разочарование, любопытство, отчуждение, страх, желание. Три секунды, длившиеся вечность. И я растоптал вечность усмешкой. Усмешка, подсознательно сообщавшая нам обоим, какую глупость я только что предложил. Заняться этим?! какая глупость! Вот если бы я был мужчиной... а так...
Оробел. Слово лицемеров. Струсил. Испугался. Очко съехало. Вот настоящее слово.


Период явного отчуждения я замял на следующее утро весёлым вопросом. Она вновь расцвела, но была уже далеко от меня. Неужели всё -- плод разыгравшейся фантазии?
В ту ночь мне приснился сон о Свете. У неё было много поклонников, они все собрались в палате за несуществующим круглым столом и пили чай. Света была с ними. Потом они ушли, а Света сказала мне: «Они все милые, но одинаковые, а ты один такой вредный.» Умирая от счастья, я наклонился к ней, взял за руки и страстно произнёс: «За это я и люблю тебя, милая!» За то, что ты любишь меня.
Любовь, взлелеянная сном...


Мы сидели на лестнице четвёртого этажа, «курилке», и Света курила «Bond». Я застегнул мастерку до упора и, спрятав в неё нос от табачного дыма, спрашивал, похож ли я на ниндзю. И пока Света отвечала, что мне не хватает чёрной шапочки, я думал о том, как вернуть её расположение. А для этого нужно совершить более смелый поступок, чем предложение выключить телевизор. Например, обнять и поцеловать. День придавал сил, а силы душили страх и врождённую стеснительность, пряча их за грубоватым поведением.
«Я обниму её на лестничной площадке,» -- решил я, когда мы начали спускаться. Мы миновали одну, другую площадку, и мне стало ясно, что ничего я не сделаю. Я её боюсь. «Но больше возможности не представится!» -- завопили стены, когда мы ступили на последнюю площадку. Некая пружина заставила меня повернуться к ней, левой рукой положить её руку себе на плечо, а правой обнять за талию и притянуть к себе. Она удивлённо улыбнулась, но попыталась высвободиться. «Отпусти,» -- сказала она, но я ещё крепче сцепил пальцы у неё за спиной, вызвав большее удивление и смущение. «Отпусти. Посмеялись (!) и хватит.» -- «Что значит посмеялись? Я не смеюсь.» -- «Слышишь, кто-то идёт... отпусти.» -- «Не отпущу.» -- «Сейчас мой парень придёт.» -- «Ну и что? Пусть идёт.» -- «Как это "ну и что"?» -- и в какой-то момент она опять посмотрела мне в глаза. Но чего-то в них не хватало... желания? В них читался вопрос: и что дальше? А дальше кто-то поднимался по лестнице. Если это действительно её парень, я ставлю её в неловкое положение (то, что мне придётся дать ему в ухо, пришло на ум позже). Я боялся поцеловать её. Почему, не знаю. Наверное, я успел полюбить её внутренний мир сильнее, чем это упругое горячее тело, которое держал в объятьях. Малодушие объединилось с благородством против грубого желания «владеть», и я отпустил её. Впрочем, это лишь красивое оправдание.
Как ни в чём не бывало, мы отправились в её палату. Соседка её лет 50-55 оказалась славная женщина и к моему появлению отнеслась нормально. Чтобы нам не мешать, она села смотреть сериал по телевизору. Мы со Светой расположились на кровати, причём я развалился поперёк, облокотившись спиной о стену. Меня охватила досада на то, что я опять не довёл дело до конца. В голове было пусто, как в бочке, все чувства притупились; я схватил книжку с кроссвордами и вяло спросил: «Кроссворды как, скучные?» Не дождавшись ответа (что пробудило во мне раздражение) я, со словами «молчание -- знак согласия», стал делать из тонкой книжки кораблик. Света повела себя так, как я и предполагал: жалобно просила больше не мять книжку, она её только что купила, «ой, что же ты делаешь...», так и не посмев выдернуть её у меня из рук. «Где ты её купила?» -- вручив ей неудавшийся кораблик, спросил я. Она сокрушённо повертела в руках странную конструкцию и бережно стала её разворачивать. «Что ты сделал!.. На первом этаже... Ну вот, я их почти не разгадывала...» -- «Сколько она стоит?» -- «4 рубля. Смотри, какая она мятая!..» Листая страницы, она тщетно пыталась их разгладить.
«Пойдём купим другую,» -- предложил я, и мы пошли.


Ларёк на первом этаже оказался закрыт на обед. «Буду в 14.20,» -- прочитала Света записку на витрине. «А сейчас сколько?» -- «14.50.» Витрина ларька была разделена на две части: слева зарешечена, справа застеклена. За стеклом протянули капроновую нить и повесили на неё несколько журналов, в том числе и упомянутый кроссворд. «Сколько можно ждать?» -- сказала Света, простояв пять минут -- «Пойдём!» -- «Но кроссворды-то нам нужны?» Сначала я шутя-серьёзно предложил разбить стекло, на что Света согласилась. И я с силой ударил кулаком по уже ранее трескавшемуся стеклу. Я бы ударил и в третий раз, стараясь не разбить окно, но Света, не ожидавшая такого поворота событий, остановила меня (на что я и надеялся), смеясь и успокаивая. Потом я на виду у мужика, поджидавшего киоскёршу, просунул руку сквозь решётку, дотянулся до верёвки с журналами и снял кроссворды. На прилавке за решёткой я оставил четыре рубля. Обняв за талию восхищённую моей наглостью Свету и поднимаясь обратно на третий этаж, я поймал себя на мысли, что наглость и безрассудство я проявляю только с девушками, завоёвывая их расположение. Я некрасив, поэтому мне всегда приходится завоёвывать их -- наглостью и остроумием; приходится учиться их понимать, искусственно классифицируя на недотрог и «липучек», стеснительных и заносчивых, и подстраиваться под их «тип парня». Но уже сейчас я на многое озлоблен, от природы чувствительный и некрасивый мальчишка (вообще-то я самый лучший).
Озлобленность убивает или приглушает комплексы. Она помогает добиться своего, помогает выжить. И она тает, когда моя влюблённая физиономия взирает на объект своего обожания.
Я обнимал её за талию и чувствовал её душу так же хорошо, как и тело. В тот момент она принадлежала мне, и я был уверен, что так оно и будет всегда.


Выписка из дневника
«7.04.99.
Вечером. Я планирую. Я уверен в успехе. Сегодня меня выписывают (как, я забыл об этом написать?!). Итак, мы заходим в столовую <это ему кажется> она поворачивается, он обнимает её и притягивает к себе. Её готовые сдаться глаза. Тёмно-жёлтые или светло-карие? <м-м, как романтично...> "Тебе, наверное, все говорят, что ты красива. А с распущенными волосами ты похожа на ангела (сравнение украдено из фильма "День сурка"). Но ты это и так знаешь. У тебя чудесные кошачьи хитрые глаза, и губы, которые хочется поцеловать..." Поцелуй. Многоточие.
Я, усталый, захожу к неё в палату. Она, усталая, сидит на кровати. Несколько грубовато (от волнения) прошу её выйти со мной в столовую. "Зачем?" -- "Поговорить." Отчуждённая, она заходит в столовую, но не поворачивается, а подходит к окну и садится на скамеечку спиной ко мне. "Ну, говори." Всё, кроме влюблённости умирает. Я ходячий труп. Я жалок. Мы перебрасываемся парой-тройкой смешных и печальных фраз, и я молчу. Силы меня оставляют. Сердцебиение. "Дай мне свою руку." Она неохотно подчиняется моему движению, и я прикладываю её руку к своей груди. Её глаза оживляются. "Слышишь, как бьётся?" -- "Да..." "Импровизируй," -- сказала она парой минут раньше. Я импровизировал. Ей льстит то волнение, которое я испытываю перед признанием. Волнение, смешанное с усталостью и апатией. Я молчу. Она уже никогда не будет моей. Я упустил то, что лежало на поверхности, то, что надо было просто взять.»


6 апреля. 22.00. Я угнетён и раздавлен. Не её отказом, а своим поведением. Молодёжь, в т.ч. Света, собирается играть в карты. Два деда в палате косвенно осведомлены о моих личных делах. Они, видя моё состояние, ненавязчиво советуют присоединиться к ребятам. Я отказываюсь под предлогом усталости и желания спать. Просто не хочу видеть Свету -- мне стыдно и я злюсь на себя. Я становлюсь в позу. Хочу, чтобы меня пожалели. Ложусь спать, но сон не идёт. Я слышу в коридоре отдалённые голоса и смех, её смех. Во мне зреет бешеная ненависть к парням и к ней. Когда голоса замолкают, мне в голову приходит нелепая мысль, что новый больной, парень лет двадцати, и Света уединились где-нибудь в укромном месте и занимаются любовью. Меня прошибает холодный пот. Я подскакиваю, сажусь на кровати и прислушиваюсь. Где голоса? Тишина. Во мне поднимается такая ненависть (или ревность?), что вместе с ней из желудка поднимаются остатки ужина и подступают к горлу. Сцены кровавой расправы над обоими действуют на меня успокаивающе, и я трезво смотрю на вещи. К парню, Максиму, я испытал антипатию почти сразу. Внешне он ничем плохим себя не проявлял, кроме одного -- нечистоплотности. От него несло, как от недомывшегося бомжа. В первую же ночь его пребывания меня разбудило слабое поскрипывание чьей-то кровати. И не меня одного (человека будят тихие звуки, а землетрясение действует как снотворное): рядом неестественно всхрапывал тучный 65-летний дед. Вскоре я с отвращением признал тот факт, что новичок мастурбирует прямо в трусы, и, судя по запаху, неделями их не меняет. Когда скрип прекратился, я почувствовал, как расслабляюсь, будто сам только что кончил. И дед рядом тоже вздохнул облегчённо, затих на время и вскоре захрапел по-настоящему. Но покоробила меня скорее не распущенность, а его наплевательское отношение к себе и окружающим, вынужденным терпеть нестерпимую вонь. Поздно вечером Максим вернулся с колодой карт и лёг спать. Я успокоился и сам попытался заснуть. Но в голову лезли мысли о Свете. Я непрерывно думал о ней -- со всей страстностью влюблённого -- и не мог остановиться. Лёжа на спине, вперившись в потолок, я обхватил голову руками и сдавил изо всех сил. Это, конечно, не помогло, но вдруг жалость к себе бурным потоком ворвалась через глотку в лёгкие, и я натянулся струной, стиснув зубы, затаив дыхание, чтобы не заплакать навзрыд и не разбудить спящих. Я лежал, вздрагивая, на кровати , одной рукой наглухо запечатав оскаленный рот, другую прижав к животу, и размазывал по щекам слёзы, чтобы они не скатывались ручейками. Мне было плохо и хорошо одновременно, редкие глупые мысли проскальзывали в сознании и исчезали в небытие. Не помню уже, когда я плакал в последний раз, но сейчас слёзы текли рекой. Мне показалось, что спят не все, и, желая получить порцию сочувствия, пусть молчаливого, я всхлипнул и высморкался в платок. Но я ошибся -- все спали. «Значит, я зря всхлипывал,» -- подумалось мне, и слёзы полились пуще прежнего. Мне вспомнилось слово «индульгирование» -- жалость к себе -- употребляемое Кастанедой, и я подумал, какое глупое слово! И опять всё растворилось в упоительной жалости к себе, в слабости, которой я временно позволил овладеть собой, чтобы стало легче. И мне стало легче.
На следующее утро я решил хотя бы поцеловать её, во что бы то ни стало.


Выписка из дневника
«7.04.99. Я планировал... "Пойдём, ты меня проводишь." Они выходят в коридор. Она поворачивается для прощальных слов. Он: "Я помню твои слова о том, что ты зайдёшь попрощаться... А получилось наоборот -- попрощаться зашёл я..." Он смотрит ей в глаза и внезапно, со словами "плевать мне на дружеские отношения," насильно целует её. Далее: либо она отвечает на поцелуй, либо остаётся холодна, смотрит куда-то вбок и в пол; он для неё теперь полный ноль.
План был. И вот я стучу в её палату. Открываю. Она, увидев меня, отрывается от сериала, встаёт с кровати и выходит. --Всё, уезжаешь? -- Да. Ну что, проводишь меня?
Мы вышли в коридор. --Я помню твои слова о том , что ты зайдёшь попрощаться. А получилось наоборот -- попрощаться зашёл я..." Она улыбнулась. И повернулась, чтобы сказать прощальные слова. --Как тебе везёт! Почему не я на твоём месте?" -- без зависти сказала она, слегка потягиваясь. Я смотрю ей в глаза. Они никогда не посмотрят на меня с любовью и нежностью. Даже если я расшибусь в лепёшку.
--Значит, тебе не нравится "кислородный коктейль"? -- внезапно спрашиваю я. Это не те слова. Она, немного удивлённая, говорит "Не нравится." -- "Жаль. А у меня ещё на три раза осталось. Ладно, тогда отдашь Коле." -- протягиваю процедурную карточку. И снова без перехода: "А нитка есть?" -- "Зачем?" -- "Да вот, на шею тебе повесить." -- глупо ухмыляюсь и показываю оплетённый капельницей колпачок с иглой внутри (ручка иглы тоже оплетена; довольно симпатично выглядит) и обнажаю иглу. "Ух-ты, о-го-го, -- восхищённо смеётся она (накануне мы говорили о подобной штуке). -- Спасибо."
"Ну ладно," -- говорю я. В голове вертится продолжение действий по плану, но на душе нет никакого желания так поступать. Я просто струсил, побоялся второго, и наиболее вероятного, варианта: холодный равнодушный вид, опущенный взгляд. Я испугался её нерасположения ко мне. "Я пошёл." Нагружаюсь тремя сумками и папкой. "Давай, я помогу до первого этажа." -- предлагает она. "Да нет, не надо, я сам." Открываю дверь на лестницу и в последний раз поворачиваюсь к ней. Она уже далеко от меня, полусидит на подоконнике со сложенными на груди руками, словно ей холодно.
"Значит, счастливо?" -- обречённо спрашиваю я. Она кивает головой, что означает "пока-пока". "Счастливо." -- повторяю я, заколотив в сердце последний гвоздь, роняю взгляд и выхожу на лестницу, замечая боковым зрением, как она тоже уходит. Я теперь для неё полный ноль.
Поэтому я должен поцеловать её. Не могу или не хочу объяснить, почему. Потому что мне больше нечего терять. Вернее, некого.»


Понимаю, что это мания, дурная зациклинность. С другой стороны, это желание вернуть уверенность в себе. Ведь подобных неудач при всей своей робости (читай -- трусости) я никогда не терпел, неудач без посторонней помощи. Главное теперь -- принцип. Последнее слово будет за мной. Мальчишество? Ну и пусть.


9.04.99. Сегодня я её поцеловал. Она, бедняжка, вздрогнула, когда в момент поцелуя появился (как специально караулил, гад!) её знакомый.


Лукавый бесёнок поселился в её глазах и, крикнув мне «Ты всё-таки сделал это!» и «Как тебе не стыдно!», убежал восвояси.


7-9 апреля 1999 г.