ПЕРЕПИСКА И ДНЕВНИКИ СУМАСШЕДШИХ,
или повесть о неразделенной любви
Впервые опубликовано в журнале «Черновик», №15, 2000
From: Polifem
To: Rusalochka
Мне очень не нравится эта дорога.
Я -- не змея! Я -- не лягушка!
Я -- ложка, а дорога -- кружка...
Именно так пел и стонал поезд, уносящий меня от тебя, Русалочка. Русалочка!
Я тебя уважаю за то, что ты сексуалреволюционерка. Ты похожа на лотос в
сухумском дендрарии, запятнанный взглядами аборигенов. Мое сердце раздирается
на части. Я весь исполнен нежности к тебе, мне хочется кого-нибудь зажарить.
Прощай! Рыданья не позволяют писать мне более...
From: Appolon
To: Polifem
Уважаемый Полифем! Вчера довелось встретить в ручье Русалочку. Она
на веревке держала летящую над головой муху. Под мухой шла сама. Муха жужжала,
а Русалочка колесом шла, сарафаном крутила бескокошная, пела про какое-то
одноглазое дерево, забыл какое, срамные слова выкрикивала. Что растут на
нем рога, хи-хи-хи и га-га-га. Господом Буддой нашим прошу, возвращайся.
Еще. Позавчера в окрестностях Олимпа встретились мне двое. Крутые.
Теперь здесь по решению какого-то Олимпутинца сосредоточены редакции. Все
время жгут на улицах костры из осенних листьев рукописей, которые не горят.
Дым, чад, но все же мне удалось их рассмотреть.
Это были известные в прошлом в определенных узких, но широко сведущих
кругах поэты: Потебниус и Заболотнус. Они беседовали, направляясь к Беседке
Беса. Из высших соображений, которые тебе без сомненья известны, я приложил
ухо к их разговору:
ПОТЕБНИУС: Вернемся любезный к нашей излюбленной. И в самой Неразумности
заключен Божественный Разум. Даже находясь в ее центре, он может скорбно
очертить ее беспредельные края, временами, выступающие даже за края нашей
несчастной Отчизны.
ЗАБОЛОТНУС: М-да... А я надеялся побеседовать, попросту, по-человечески
о человечном, о человеческом. Ты чего такой суровый?
ПОТЕБНИУС: Прости, я не расслышал.
ЗАБОЛОТНУС: Не пойти ли нам выпить пива?
ПОТЕБНИУС: С удовольствием. Человеческому же Разуму остается только
в паузах между перебранками, ложью и невразумительным хмыком блуждать в
очерченных, выходящих теперь за границы Отчизны пределах и, при этом, помнить,
что в основании трагикомедии нашей множественности лежит единосущая русская
идея.
ЗАБОЛОТНУС: Ну, это ты загнул. Тебе сколько?
ПОТЕБНИУС: Две.
ЗАБОЛОТНУС: А мне три. Так всегда: ненужное доминирует, а нужное спит.
В этом я вижу основание различных способностей.
ПОТЕБНИУС: Прямо за корень зацепил. Ты хочешь сказать, что безразличные
способности трагикомичных условно свободно демократичных мужчин и женщин
есть всего лишь слабость нашего ума.
ЗАБОЛОТНУС: Не ума, а разума. Это две большие разницы. Раз-ума, два-ума,
краз-ума... Тебе чего надо?
ПОТЕБНИУС: То есть, как это?
ЗАБОЛОТНУС: Это я не тебе, а тому, который лезет без очереди.
ПОТЕБНИУС: (бормочет про себя) Еще толкается. А я -- профессор. Я в
жизни еще не сказал никому "вы это не понимаете". Даже правительство
не критиковал, разве что в душе за цены, когда телевизор слушаю. И над
народом, как некоторые на этом же телевидении, не подхихикивал, даже против
равенства не выступал, а старался узнавать поселенных и со тщанием вникать
в их безразличные идеалы, хотя, конечно, не посмею сказать, что их знаю.
Хочется мне, так хочется, чтобы усилия личных воль привели...
ЗАБОЛОТНУС: Че ты бормочешь? Оставь его. Он без представления.
ПОТЕБНИУС: Нет-нет, милейший. Быть может, трагикомедия нашей множественности
и есть его Безпредставленность, он весь состоит из чувства единосущной
русской идеальности и... дай прикурить... и во всем безразумном смысле
задушевной жизни яснее нас видит причину нашей соборной всевместности,
причину нашей протоптанности друг за товарищем-сударем-господином. Видит
он, как крепко и необходимо проницает нашесть чувство повязанности, проницает
он, что из несамости не вырождается самость.
ЗАБОЛОТНУС: Этот тип подслушивает наш разговор.
ПОТЕБНИУС: Гонорар разделим на троих, причем один получит в денежном
выражении.
Дорогой Полифем, далее их разговор стал совершенно непонятным. Я даже
подумал, что они бредят. Напиши, по какой цене в Афросиабской суверенной
фрукты. Возвращайся быстрее. Всегда твой Аполлон.
P.S. Не поэты, а наглецы. Не воскуряют, но ахинеей грешат. К тому же,
кесарю налоги не воздают и сплетничают. Как тебе это рассуждение о Божественном
Разуме? Покараю.
From: Rusalochka
To: Hristosik
Милый Ваня! Полифем, наконец, уехал в Афросиаб. Теперь мы будем снова
играть в березовой рощице на берегу реки. У нас скоро зачеты, а ты не был
ни на одном семинарии. Принимать будет старый Перун. Вопросы такие:
1. Предмет религиозности и предмет искусства.
2. Объективное и субъективное искусство в связи с неверной установкой
Востока.
3. Простые числа.
4. Язык и его эманации (систематический подход, как источник характерных
заблуждений).
Вопросы эти я постоянно задаю себе и подругам, но они недоумевают...
и я... Вчера мы водили хоровод и всю ночь я только об этом, и думала, думала,
думала, но ничего не придумала. Поэтому я такая грустная. Сердце мое разрывают
два чувства: я рада, что уехал Полифем, я не знаю, как можно списывать
у Перуна. Целую тебя миллион раз. Твоя всегда. Русалочка .
From: Hristosik
To: Rusalochka
Уважаемая, Паша! Мне очень не нравится, что Вы называете себя Русалочкой.
У меня от этого мурашки по коже бегают. К сожалению, в роще поиграть, как
Вы выражаетесь, мы этим летом не сможем. У меня насморк и, вообще, я себя
неважно чувствую. К зачетам я подготовился хорошо. Мне даже удалось осмыслить
все вопросы во взаимной связи. Перун Аланович это любит. Трудность в том,
что я не знаю, как отвечать. Путь доказательства положений мне представляется
бесплодным, ведь нет такого положения, которое не было бы следствием логики
языка (исключая аксиомы геометрии, о которых я напишу в следующий раз).
Этим я только хочу сказать, что истинные и ложные положения одинаково
доказуемы. Значит, способ их различения не есть доказательство. Скажем,
материалисты утверждают себя, также как и идеалисты, кладезем истины. Они
противопоставляются. Есть ли в этом хоть малейший смысл, уважаемая Паша?
Всякий, кто читал так называемые теории тех и других знает эту беспринципную
историю взаимных уступок и соглашений. Некоторые даже выдают ее за Историю.
(Не буду здесь приводить хорошо Вам известные хрестоматийные примеры).
Вы помните, Паша, Егеря и Слесаря, которые подсматривали за нами в Березовой
Роще на берегу реки, где мы привыкли купаться, Паша. Я снова недавно их
встретил и, когда мы почти совсем подружились, и я открыл им душу, то есть,
мои взгляды (души, как известно, нет) они стали так кричать и ругаться,
что я подумал, что они совсем не интеллигентные люди. Они и теперь еще
сидят у меня. Говорят что-то о фундаментах, принципах, но, Паша, они говорят
это очень громко, и я их больше не уважаю. В такой скандальной обстановке
мысли и, не только у меня, могут спутаться, поэтому прошу извинить меня,
Паша, если ненароком допущу ошибку. Что касается Полифема, то он мой школьный
товарищ. Человек и так наказан природой. Вы знаете, Паша, отец его был
хронический алкоголик, говорят, что он выпил море вина. Так что, не судите
его слишком строго. Каждому хочется под этим солнцем немного тени. С уважением
к Вам. Ваш Степанов.
From: Appolon
To: Polifem
Слава Богу, дорогой Полифем, что мне удалось перехватить письмо, которое
ты держишь в руках. Увы, ему! Он всегда был хиленьким Богом. Мало того,
что он заучился и стал атеистом, он даже имя себе сменил. Позор! Всем известный
Иисус Христос и вдруг какой-то Степанов. Говорят, он даже вступил... Ну,
да Зевс ему судия. Если бы не страх богохульства, назвал бы я его диссидентом.
Ты пишешь, что, как только переехал Илек, нигде не видел "Добро пожаловать!",
а только "Счастливого пути!". Что ж, люди неблагодарны, а также
грешны, что тебе и без меня хорошо известно. Служить мне стали в антисанитарных
условиях. Храмы мои забыли. Право слово покараю. Всегда твой, Аполлон.
P.S. Твоя сексуалреволюционерка занимается сексуалреволюцией. Кстати,
прочти в последнем номере "Языкознания" статью академика Глушняка
"О префиксации основы сексуалреволюция в статьях современных позитивистов".
From: Polifem
To: Hristosik
Милый Иисус! Мне всегда были непонятны твои фантазии. Зачем тебе потребовалось
менять имя? Унизиться перед толпой до такого мазохизма? Зачем? Я тебя уважаю
за то, что ты Бог. Так выпьем за это кобыльего молока! Между прочим, бродил
я здесь, знаешь ли, по холмам Афросиаба. Запустение. Ковырнул в одном месте
лопатой. Думал клад попадется или еще что. Смотрю, и, правда, дыра. Расширил
вход, голову вовнутрь засунул, смотрю -- гробница, а в центре человек сидит
и пергамент читает. Затхлость, плесень, темнота. Вгляделся. Ба! Кто ты
думаешь? Наш старый друг Магомет! Я ему говорю: "Магомет, зачем ты
сюда пришел и, что ты здесь делаешь в такой сырости? Он посмотрел на меня
холодно и свернул пергамент. "Уходи, не мешай читать". Я спрашиваю:
"Да, что ты такое читаешь, что оторваться не можешь?" Он отвечает:
"Не приставай, браток. Я теперь атеист и в циклопов не верю".
Взял я листок. Написан он, спору нет, мудрено, но кажется это как раз то,
о чем ты мне всегда твердил. Бывай здоров! Как увидишь мою Русалочку, скажи,
что очень по ней скучаю и постоянно призываю ее. И, при этом, мой голос,
как крик тепловоза, разносится по пустыне. Он волнует песок, он пугает
ослов, он пугает верблюдов, и мне хочется мяса. Прощай. Твой друг, Полифем.
P.S. Пергамент посылаю с письмом.
ОБОРВАННЫЙ СКИФСКИЙ ПЕРГАМЕНТ
...еализма и материализма следует принять во внимание, что поименованные
предполагают рассуждение систематическое и, если точнее, его разновидность
-- логическое. Оба рассуждения о мире строятся от первичного рассуждения
о возникновении, как аксиомы. Аксиома идеализма (в общем виде) -- неизвестная
нам эманирующая неизвестным образом субстанция. (В результате чего, мы
можем наблюдать эти строки). Далее (как любил говорить государь наш Улугбек).
Материализм полагается в начале, так сказать, безыдейным, а в дальнейшем
это положение возводится в идею, на чем и строится рассуждение. То есть,
в материализме первичная идеалистическая идея о возникновении заменена
матеарилистической идеей о безыдейности. Поэтому всякие упражнения материалистов
на счет небытия имеют значение только, как рефлексия языка. Вспомним у
Лао-Цзы: "Человек рефлексует языком, как цветок расцветает на стебле".
Эта цитата непереводима, но то, что мы видим -- ее рефлексия в системе
нейронов моего головного мозга. Именно затемненность (или негативность)
исходного рассуждения материализма позволяет ему легко включать и включаться
самому в систему идеализма. Можно ли, в таком случае, (...торый раз повторяю:
"Не хочешь, не читай"…) по совпадению двух частей системы или
по противоречию других частей этой системы судить об истинности или ложности?
Нам думается, что нельзя. Потому что требования к системе гласят, что она
должна быть:
1. непротиворечива внутренне;
2. любой путь, ведущий от предпосылки, должен приводить к следствию;
3. предпосылки системы должны иллюстрировать простое число и быть простым
числом, то есть, быть предпосылкой (возможность различных иллюстраций или
противоположных иллюстраций одних и тех же предпосылок доказывает только
множественность подходов и несовершенство мышления исследователей, как
в случае материализма и идеализма). Между прочим, насчет субъективного
и объективного: их часто употребляют как синонимы ложного и истинного или
как антонимы или не сопоставляют:
Что здесь истинное? Мой разум смиренный поник.
4. все системы связаны друг с другом по принципу иерархии, образуя
архисистему. Каждый член архисистемы не выводится из предыдущего и не является
ни для чего следствием. Так же, как стих и его идея. Простые числа не имеют
предела и организованы в архисистему. Сия архисистема имеет предпосылкой
число своего предела по отношению к каждому члену ряда.
5. Внутренне непротиворечивое развертывание системы из предпосылок
должно последовательно описываться языком математики, демонстрируя внешнюю
абстракцию процесса и выражаться музыкой, демонстрируя эманацию принятой
простой данности…»
From: Appolon
To: Polifem
Песенка, которую сочинила Русалочка:
Ах, как мне с ними скучно. Мотылек полетел, мотылька догоняя, павлин
в траве глядит на свой гарем, я сплю на берегу, меня никто не любит. Пусть
лучше возвратится Полифем. Как быть русалке позабытой Богом? О чем молится
в храме водяном? О чем свистеть сквозь дудки камышинок? И в водорослях
плакать по ночам? Пусть лучше возвратится Полифем! Эй, путник одинокий
посмотри! Звезда звезду в моих слезах омыла, осока стрелы в воду возвратила,
я так прекрасна в лилиях из бус. О, юноша, оставь свой тяжкий груз! Мы
будем бегать в роще Беловежской, скользить по тонким зеркальцам озер. Я
Богом позабыта, ты -- судьбой. Мы, как лучи друг в друга проникаем. Заря
встает индийской танцовщицей и держит солнце голое в руках. Иди. Иди ко
мне. Забудь свой страх.
Милый, Полифем! Я нарочно прислал тебе эти строки, чтобы ты мог убедиться,
что Русалочка вновь не равнодушна к тебе. Эту песенку она разучивала с
русомальками (или, по-другому, малоруссами) как раз тогда, когда я, направляясь
к Перуну, проезжал мимо Русалочьего Брода. Я -- не русалковед, но самое
лучшее, что ты можешь предпринять -- это немедленно вернуться. Прислушайся
к моему совету, Полифем, ведь я -- Бог. Христос показал мне твое последнее
письмо. Мы оба скорбим по несчастному Магомету. Пять названных в пергаменте
пунктов, как любил говаривать наш общий друг Штирлиц, есть информация к
размышлению о несовершенстве философских систем именно, как систем. Но,
как легко сбить с толку несчастного Магомета. Несчастный! О, несчастный!
Как мне донесли, он теперь в Ташкенте. Он с персами ночами пьет вино. И
это он, кто был трезвей стакана, что вечно не пьянеет от вина. Они сидят
в траве в пустых арыках, и пряный запах, свойственный Востоку, в особенности
ночью, облегает все темные предметы и дворы, залатанные стены переулков,
где во дворах прозрачные фонтаны, как в прежние года напряжены.
Все это было, Полифем, в уразу. Когда правоверные узбеки, к утру объевшись,
в белых парадных одеждах расходятся по домам. Магомета не раз видели выходящим
из притона в обнимку с Гололицей. Провалившимися пустыми глазами оглядывает
он улицу, грязную ташкентскую улицу, и бредет, сам не зная куда, тычась
зрачками в многонациональный сброд, в мазанки, медресе, небоскребы, которые
разрушаются на глазах, в бездушные бесконечные одноцветные ряды грязных
пятиэтажных коробок.
Иногда он заходит к своему приятелю -- художнику, который, расписав
стены своего нищенского жилья, завернувшись в грязные лохмотья, лежит на
полу, наблюдая, как распадаются краски Ленинградской фабрики. Магомет его
хочет утешить. "Друг" -- говорит он, хлопнув художника по плечу:
"Друг, пиши акварелью". Иногда он заходит к правителю города.
"Как живет твой народ?" -- вопрошает владыку. "Ничего"
-- отвечает правитель, -- "Спасибо! Рахмат! Потихоньку воруем. Богато
живем". Как видишь, дорогой Полифем, наш несчастный друг может вскоре
спиться с круга. Честно сказать, не мудрено это в наши времена.
Кстати, недавно я узнал, отчего ты такой огромный. Один дирак мне недавно
это поведал. Как раз в тот час, когда я сытно пообедал (бедные люди). Оказывается,
наша вселенная раздувается. Ха-ха! Очень интересно, я Бог, а этого не знал.
Так вот. На Бога это не распространяется. А люди -- не успевают заметить
ввиду короткой жизни. Ты вечен и материален. Поэтому пухнешь с родной вселенной.
Я, вообще, удивляюсь теперь, как ты не лопнул вместе с материками.
Желаю, однако, тебе всяческого здоровья! Твой Аполлон!
From: Magomet
To: Shtirlits
Господин Штирлиц! Сэр! Я глубоко оскорблен Вашими действиями. Зачем
Вы донесли на меня Аполлону? Тем более что Вас никто к этому не уполномочивал.
Сэр? Представим, что Вы правы, господин Штирлиц. Но как, не обладая Божественным
Разумом, представить себе пересечение сложной искривленности пространства
нашей диалектической прямой? Допустим, что Вы правы, а я продолжаю идти
к нулю. Но Вам, надеюсь, хорошо известно, что архисистема организована
в соответствие с некоей идеей. Надеюсь, что Вы не упустили случая прочесть
мою переписку с древними греческими поэтами Потебниусом и Заболотнусом
по этому поводу. Вам не хуже меня известно, что сия идея не познается из
архисистемы и не адекватна ей, и не является ни ее отражением, ни зеркалом.
Это, как говорит Адепт Вакенродер, есть нежная душа мысли. Сэр! Вы плюнули
в самую нежную душу моей мысли. Если бы я не знал, что Бога нет, я бы Вас
покарал, господин Штирлиц. Вам за меня отплатят возмущенные потомки. Пророк
Магомет.
From: Shtirlits
To: Gefest
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
Разрешите доложить Вашему всебожеству, что подследственный Магомет
по прозвищу Пророк вступил со мной в прямой контакт. Я считаю, что он меня
не раскрыл, хотя о многом он, кажется, догадывается. Пророк мне угрожал,
как явствует из ранее отправленной шифровки. В следующих письмах ко мне
он прямо-таки бесновался, узнав, что я в своих донесениях упоминал лиц,
якобы не причастных к его новому учению: уличных женщин, алкоголиков, мусульман,
националистов, правителя, художника и Адепта. Вопреки очевидным фактам,
он продолжает утверждать, что его новое учение носит характер исключительно
гуманный и гуманитарный. Так сказать, искусство для искусства. Знаем мы
эти штучки. Жду Ваших распоряжений насчет устранения Адепта. Маршал Штирлиц
(Генерал-майор Исаев).
From: Gefest
To: Shtirlits
ДВА РАЗА СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
А г е н т у Ш т и р л и ц у т ч к А д е п т а б р а т ь д о о с о б
о г о р а с п о р я ж е н и я з а п р е щ а ю т ч к В ы с ы л а ю В а м
е г о д о с ь е д в о е т ч к к а в ы ч к и В и л ь г е л ь м Г е н р и
х В а к е н р о д е р з п т р о д и л с я в 1 7 7 3 г о д у з п т б е с
п а р т и й н ы й з п т ч и с т о к р о в н ы й а р и е ц з п т х а р а
к т е р н о р д и ч е с к и й з п т н а п и с а л к н и г у к а в ы ч к
и Ф а н т а з и и о б и с к у с с т в е к а в ы ч к и з п т у м е р в 1
7 9 8 г о д у з п т б ы л з а н е с е н в с п и с о к п л а н е т н ы х
д у х о в з п т с у д и м о с т е й н е и м е л т ч к к а в ы ч к и Н а
ч а л ь н и к н е б е с н о й т а й н о й к а н ц е л я р и и т ч к е г
о В с е б о ж е с т в о з п т Г Е Ф Е С Т т ч к
From: Rusalochka
To: Baba-Jaga
Бабушка! Как все замечательно! Вчера к нашему броду подошли два прекрасных
юноши из смертных. Я хотела с ними поиграть, но они меня даже не заметили.
Они такие странные: и земные, и надземные. Одного зовут Потебниус, а другого
Заболотнус. Они говорят, что они поэты и немного Йоги и что женщины им
дофеньки. Бабушка, они очень умные, почти как Христосик (я ему все уже
простила). Один из них закурил и говорит: Правильно организованная система
выводится из своей предпосылки до самых отдаленных следствий! -- Другой
ему возражает: Нет! Каждая система, так или иначе, соотнесена с идеей архисистемы,
как частное следствие. -- А первый снова за свое: "Нет! Любая система,
построившись, достигает предела своеобразия и начинает повторяться в бесконечном
множестве проявлений, а также не отражать бесконечное множество реалий.
-- Но второй не сдается: Неправда! Предел своеобразия архисистемы является
соответствующим пределом объективного мира. -- А первый не может отступить:
Ложь! Идея архисистемы имеет характер генетического кода. Ее нельзя сформулировать
или расчленить, ибо она, в отличие от генетического кода, постоянно меняется
как неделимое единство. Бабушка, они так говорили долго-долго. Я слушала
их долго-долго. И совсем ничего не понимала. Они меня совсем не замечали.
Это, наверное, от того, что я была голенькая. Чтобы привлечь их внимание,
я вытащила у Заболотнуса из кармана спички. Знаешь, бабушка, что они сказали?
Они сказали, что спички дематериализовались потому, что они могли об этом
подумать. При этих словах они обнялись и пошли по лесу, глядя в голубую
даль. И по щекам у них струились прозрачные слезы гуманистического восторга
и счастья. Они мне очень понравились. Бабушка, пришли мне красивые нарядные
платья и брюки, как теперь девушки носят. Может быть в следующий раз они
меня заметят.
From: Appolon
To Polifem
Дорогой Полифем! Пока ты пьешь вино в Афросиабе, наши друзья-поэты
уже вторично посетили Русалочий Брод. И очень понравились Русалочке. Мне
принесли стенограмму их второй беседы. Совершенно бессвязный бред. Может
быть, тебя осенит, что все это значит.
С Т Е Н О Г Р А М М А
ЗАБОЛОТНУС: Насчет слова эманация. Жонглируют им, кто и как хочет.
При этом примерно противопоставляют слову производная. По противопоставлению
относят к эманации части семантических полей слов: ирреальность, иррациональность,
нелогичность и тому подобное.
ПОТЕБНИУС: Может быть.
ЗАБОЛОТНУС: Однако, эманация -- это отношение членов архисистемы между
собой и к идее, а производная -- это отношение членов внутри системы.
ПОТЕБНИУС: Согласен. Все аксиомы геометрии под этим углом зрения являются
результатами эманаций. Идеи, с одной стороны, и платформа для производных,
с другой.
ЗАБОЛОТНУС: Согласен. Поэтому любые исходные данные философий, космогоний,
геометрий и теорий искусств представляют для нас определенный интерес.
ПОТЕБНИУС: Согласен. Исходные данные напоминают собой энергетические
мембраны. До них сила действует по одному закону, пройдя их -- по другому.
ЗАБОЛОТНУС: Согласен. Идея и сила относятся как философия и мир. Как
ты думаешь, Полифем, это -- новая религия или новый атеизм? Скорее возвращайся.
Твой АПОЛЛОН.
From: Shtirlits
To:Gefest
Ваше Всебожество, высылаю Вам выкраный филером Одессеем дневник сумасшедшего
гондурасца, именующего себя Полифемом, из палаты №7. Это его первая часть.
В настоящее время филер Одессей в Одессе с филером Веатаковым шифруют остальные
части дневника в виде «Двенадцати стульев». Что на виду, то не сопрут,
как бывало говаривал наш Кобик незабвенный.
ДНЕВНИК ПОЛИФЕМА,
НАПИСАННЫЙ ИМ В ТО ВРЕМЯ,
КОГДА ЕМУ ПРИСКУЧИЛО ВЕСТИ ПЕРЕПИСКУ (1)
20.YI.1277 г.
...Вчера был на Большом Историческом Совете. "А все-таки она раздувается!"
-- Воскликнули все в один голос, сопоставив измерение радиуса Земли в 1900
и 2000 году. Граф Величайший Астролог едва улыбнулся. "В ваших вычислениях
допущена незначительная, но важная ошибка" -- промолвил он тоном,
не допускающим эманаций: "По берегу Лунной реки гулял я в скафандре,
наблюдая, как белая астра в созвездии Лебедя одевалась в пурпурную ауру
Вечного Солнца. Навстречу попался мне Йи, что был правдолюбом лукавым в
эпоху великого Эна. При первом же взгляде на Йи, я заметил, как долго он
тек по вселенной. По длинной волне его музыки бегали вспышки огней, как
будто на пальцы у правой руки дул немыслимый ветер, изгибая сиянья не спрятанных
в тень. Йи похож был на ламу, прилипшего к длинному звуку. Йи похож был
на дервиша в шишке своей железы. Так он был сосредоточен. И белая астра
в созвездии Лебедя в нем вдруг отразилась, как лотос. И быстрая лопасть
в нем вдруг повернулась, как Лебедь. И он сгустился в облако вокруг свечения
опорного в астрале... "Которое украли!" -- резюмировал Некто
в Черном, вращаясь вверху и внизу. Его имени я назвать не могу, но о котором
алхейские жрецы в ХХХ веке будут говорить Рольдя или Волдья. Но... Умолкаю.
Я и так уже слишком много сказал... Уже давно пора приступить к еде, к
тому же неплохо вздремнуть под лозой виноградной.
20.YI.1377 г.
…Хорошо на рассвете проснуться под лозой виноградной. Открываю глаза.
Ба! Прежние все лица. Магомет сказал, что последняя бочка муската свалила
меня, и часть речи Графа Величайшего Астролога я проспал. Жаль! Однако
опишу для блага поколений, что было дальше на Большом Историческом Совете.
Когда я открыл глаза, Граф Величайший Астролог сильно поморщился и
перешел на новый энергетический уровень. Каждый из Братьев понял значение
этого жеста. Он продолжал свою речь: "И сгустился астрал в нем, подобно
опорному облаку света. И абсурдной казалась комета, подобно окошку кареты
в Булонском лесу, там, где плащ и рапира танцуют при лунном сиянии. Так,
танцуя и сверкая, они касались сути дел. Ведь тайна, известная нам, измеряется
стеблем рапиры, пропущенной сквозь саркофаг фараона. Я видел о, Братья,
сверканье рапиры во тьме того Йи и на гарде, считающей время, затупился
зубец, опускаясь в зазубрины Тьмы. Я их всех сосчитал от начала. Их было...
Это страшная тайна!"
Некто в черном: "Граф, не темните. Любой дирак знает вашу тайну.
Дирак! Д-и-и-рак! Д-и-и-и-рак!"
В то время, когда он кричал эти бессовестные слова и, вращаясь, кривлялся
Величайшему Астрологу прямо в лицо, шутник Гоголь, по обычаю сидевший в
задних рядах Братий, заткнул нос паклей и стал медленно раздуваться, подобно
воздушному шару, постепенно приобретая черты Достоевского, и, разбухнув,
безобразный, как паломник, обнимающий поддельные мощи Христа, забился в
эпилептическом припадке смеха и начал кататься по Вселенной, как нищий
на паперти Божьей. Сквозь его безобразное тело я видел какую-то реку в
чахоточных зарослях хвои, где рыбак одинокий разводит бездомный костер.
В это время порыв прилетевшего ветра сместил измеренья и старое дырявое
ведро, громыхая, запрыгало по кочкам. Рыбак был не причастен при жизни
к таинствам Братства. И поэтому странным ему показалось такое явленье.
И сказал он: "Какой поросенок залез в эту ржавую рухлядь? Эти его
слова рассмешили Братьев и два Генриха Гейне подняли над головой плакат
"Характерной ошибкой систематического подхода является то, что система
строится на приятии и отрицании предшествующих воззрений, в то время как
должна исходить исключительно из своих положений" Л.Брешнев (из речи
на планерке). Мне сразу стало ясно, что наступила официальная часть, и
я вышел подышать свежим воздухом. Большинство Братий последовало моему
примеру, проклиная всех Генрихов с их казенщиной.
20.YI.1477 г.
Когда, отдыхая, бродил я в окрестностях Иерихона, в небольшом оазисе
в тени финиковой пальмы, увидел я человека, который, то молился, то бил
себя в грудь и в лицо и кричал, и стонал, и смеялся. Но вскоре он успокоился,
и мы разговорились. Он сказал, что зовут его Антисемит Вечный Жид и, что
он средний сын царя Сиониста. Сема мне очень понравился, и мы вместе решили
осмотреть иерихонские достопримечательности. Точнее, Сема вызвался быть
моим гидом. Пока мы добирались до города, Сема успел мне поведать, что
ушел от отца и теперь работает слесарем по переналадке водородных бомб
в электронагревательные приборы. Зарабатывает он хорошо, его везде ценят,
но не доверяют. Поэтому гоняют из квартала в квартал и из города в город.
Сема спросил меня, что может быть я думаю, что это он сам такой плохой
человек, но он сказал, чтобы я так не думал, а что он познакомит меня с
одним китайцем, который думает, также как он, и, поэтому всегда сидит в
подвале, но это очень хороший китаец, и, даже, очень древний и такому большому
циклопу, как я, будет всегда приятно с ним познакомится. Сема рассказал,
что город их уездный, но всегда мечтает стать столицей мира.
За этим разговором мы и вошли в город. Прямо рядом со входом нас встретила
огромная толпа. В центре ее два стражника, бросив протазаны и надев боксерские
перчатки, отчаянно избивали друг друга.
"Почему дерутся эти люди?" -- спросил я, втайне подозревая,
что спортивные состязания выродились в Иерихоне в столь отвратительное
зрелище.
"Это у нас обычное дело" -- объяснил Антисемит: "Двое
дерущихся служат в двух высших учреждениях нашего города. В учреждения
же эти поступить на службу труднее всего, ибо принимаются туда люди исключительно
честные, простодушные и готовые насмерть стоять за любую вышестоящую идею.
Одно из учреждений ведает внешнегородскими делами, а второе -- отвечает
за внутренние. Свои постановления и указы учреждения печатают на огромных
плакатах и развешивают в определенных для этого местах города. Главная
задача обоих учреждений состоит в том, чтобы наш родной город был везде,
всегда и при любых условиях самым первым городом в мире. Поскольку указы
выходят ежеминутно, ибо трудно перегонять весь мир, в котором так много
городов, то служащим приходится отстаивать приоритет своего ведомства из-за
того, что места для плакатов часто не хватает.
"Тогда, почему же столь равнодушны зрители, когда у них на глазах
происходит столь важный государственный акт. Неужели у вас нет политических
партий?" -- с удивлением воскликнул я.
Сема засмеялся в ответ: "Что вы, Полифем, конечно есть. Только
дело в том, что и оба учреждения, и зрители принадлежат к самым справедливым
партиям, и все сообща делают одно общее дело. Вся эта толпа состоит из
философов высшего ума, которые возглавляют разные службы в нашем городе.
Им безразлично кто из стражников победит, потому что, во-первых, они знают,
что любое принятое в высших инстанциях решение, есть наилучшее, во-вторых,
поскольку решается вопрос очередности, то для граждан он принципиального
значения не имеет. Кстати, Полифем! Мы можем взглянуть, что написано на
плакатах. Видишь, вон они аккуратно свернутые лежат рядом с протазанами.
Тебе при твоем росте будет совсем не трудно их достать. Признаюсь, что
меня одолело любопытство и, поэтому, выкрав плакаты, мы скрылись в одном
уединенном закоулке и развернули их на мостовой. На одном огромными черными
буквами по белому было написано:
СДЕЛАЕМ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ РАБОЧЕЙ НЕДЕЛИ
САМОЙ НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОЙ В МИРЕ ТАК,
ЧТОБЫ КАЖДЫЙ ИЕРИХОНЕЦ
РАБОТАЛ ТОЛЬКО ТРИ ДНЯ В НЕДЕЛЮ
А на втором красным по светло голубому было начертано:
ИЕРИХОНЦЫ!
ДОБЬЕМСЯ НАИВЫСШЕЙ В МИРЕ
ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТИ ТРУДА
ЗА СЧЕТ ЧЕТЫРЕХ СВОБОДНЫХ ДНЕЙ В НЕДЕЛЕ
Долго я удивлялся таким прекрасным и благородным призывам, пока шли
мы по улицам города. Неожиданно взорам нашим открылось величественное огромное
здание.
"В этом дворце у нас продают книги. Это самый великолепный из
храмов, построенных нынешним градоправителем", -- пояснил Сема, приглашая
меня войти.
Перешагнув порог, я оказался в высоком зале, своды которого были почти
не видны, и только по гулкому эху можно было определить, где смыкаются
длинные колонны.
Стеллажи, подобно сталагмитам, поднимались вверх. Везде были книги,
книги, книги. Горы книг, резервуары журналов, вагоны бестселлеров.
"Основная часть этих книг -- это речи наших правителей, но в них
ты можешь найти ответ на любую интересующую тебя тему" -- прогрохотал
тот же невидимый голос.
Мы прошли зал насквозь, и вышли на открытую площадку. Здесь сновали
автоматические тележки, доверху груженые книгами. Из дальнего угла валил
пар, как будто там помещалась прачечная, и слышался такой грохот, как будто
там работала камнедробилка.
"Куда ездят эти тележки, и что там помещается в углу?" --
спросил я у Семы.
"Красные тележки, которые выскакивают из нижнего отверстия, подвозят
новые книги из издательства, которое помещается здесь же за стеной"
-- пояснил мне Сема: "А черные отвозят не раскупленную литературу
вон в тот дымящийся бункер в углу, о котором ты меня спрашивал. Поскольку
у нас почти поголовно все население книгами уже обеспечено, то процесс
этот осуществляется по замкнутому циклу: издательство > магазин >
перерабатывающий завод > издательство. Между прочим, Полифем, наш Книжный
Храм по праву считается восьмым и самым великим чудом света.
Мы пересекли площадку, по которой бойко сновали разноцветные тележки
и через узкую дверь вышли в боковой переулок. Ужасный смрад и грязь, и
копоть покрывали каждую пядь открытого пространства, и в этом зловонном
болоте барахтались жалкие существа и, когда лохмотья спадали с их тел,
они казались червями, слепыми и мерзкими. Громкая музыка, которая встретила
нас у парадного входа, здесь была не слышна и только одинокий белобрысый
негр (вероятно альбинос) стоял на ступенях своей хижины и грустная мелодия,
изогнувшая его саксофон, казалось, как скорбная мать, стоит с ним рядом,
опустив долу русые волосы, и скорбит, и плачет о своих несчастных чадах.
"Кто эти люди?" -- вскричал я, не в силах более разглядывать
столь раздирающую душу картину, и бросился прочь из страшного переулка.
Когда мы достаточно удалились, и чувства мои вновь пришли в утраченное
равновесие, Сема заговорил: "Извините меня, Полифем, но я никак не
мог подумать, что вы такой впечатлительный циклоп. Эти люди, которых вы
имели несчастье увидеть, называют себя нищие духом. Вместо того, чтобы,
как мы все, активно трудиться для светлого завтра, день и ночь ползают
они в этой грязи и пристают к состоятельным прохожим, прося поместить в
печать, кто книгу, кто полкниги, кто хотя бы несколько листочков. И это
потому, что, как вы сами видели, книга у нас -- это самая величайшая ценность"
(2).
20.YI.1577 г.
…Как хорошо проснуться утром, когда вокруг тебя друзья. Сема вчера
вечером под большим секретом сказал мне, что его родители были евреи. Пришлось
его за это немного пожурить, но все равно он хороший еврей. Позавтракав,
мы отправились к его знакомому китайцу. Идти оказалось далеко. Сначала
мы пересекли Синайскую пустыню, затем углубились в китайскую. По дороге
развлечься, на фоне унылого пейзажа, было нечем, если не считать редкого
явления природы: дневной зарницы, которая возникает, когда Гефест работает
в своей кузнице кадров. От скуки я принялся считать кости ослов, которые
там и сям валялись у дороги к жилищу славного китайца, и мне стало еще
грустнее, и я вспомнил любимую Русалочку. От этого слезы хлынули у меня
из глаз, я выломил обломок из огромной скалы, и на оставшейся части написал
следующее восьмистишье:
Я глянул в небо, как в окно:
на голой плоскости каченья
верблюд двугорбое вращенье
замедлил, как веретено.
Подол степи в лучах десниц
был собран в складки. В напряженье
два жидких холмика круженья
сосало стадо кобылиц.
Сема плакал вместе со мной, когда читал эти строки. Наконец, мы достигли
жилища Лю-Цзун-Юаня, так зовут Семиного приятеля. Никогда бы не подумал,
что в такой пустоши может быть такое вавилонское столпотворение. Паломники,
как объяснил Сема, и китайцы приходят молиться на Лю и спросить у него
совета. Мы вошли. Лю был не один. Напротив него в беглых лучах, отбрасываемых
очагом, мы увидели суровое лицо, как будто выточенное из камня. Он походил
на изваяние самого себя. Глубокая морщина пересекла его печально сосредоточенное
лицо. Он медленно повернул ко мне голову, и я узнал поэта Заболотнуса.
"Да, друг мой, пришел за советом. Такая жизнь".
Поздоровавшись с Лю и извинившись, мы присели в углу у камина, чтобы
не мешать беседе двух мудрецов. Они долго молчали, глядя в огонь.
Наконец ЗАБОЛОТНУС очень тихо спросил: "Учитель, мне давно уже
хочется разобраться в этом. Но не было под рукой той бумаги, в которой
бы отразилось время".
ЛЮ (припадая время от времени к большой бутылке портвейна, из которой
он иногда давал отхлебнуть и Заболотнусу): "Ты, друг мой, смотришь
на Восток, а думаешь на Запад. Тот, кто долго находится в этой позиции,
постепенно складывает руки, как для молитвы, затем у него подкашиваются
ноги и пустая от мыслей голова бьется о грязный узор на полу преисподней.
ЗАБОЛОТНУС: "Да, мой учитель, книги хороши, но что нам рассуждения
об искусстве. Слова. Слова. Но что в этих словах?"
ЛЮ: "Восток на Запад смотрит, как ариец на негра и еврея. Между
тем, в арийских черепах семитской крови налито через край, и бьется ритм,
следя за негритянским барабаном. Но мы, конечно, выше всех свиней, что
бродят возле нашего загона.
ЗАБОЛОТНУС: "Учитель. Прекрасен путь Дао. Но, между тем, все,
что меня так привлекает в восточном миросозерцании, все, что в нем есть,
всему этому наследники мы. Но мы мало, преступно мало знаем о своем пути!
Как же нам узнать свое предназначение?"
ЛЮ: "Ты как-то говорил мне о преемственности и отрицании предшествовавших
форм. И получилось так, что мысль и лирика, и вся литература в твоей стране
себя не отрицает?"
ЗАБОЛОТНУС: "Здесь надо разобраться. Кто кого. И что чего. В стране
моей событья представляют собой теперь столь пеструю картину, что, пожалуй,
в сравненье можно привести шары из неказистой бросовой резины, которые
утехой детям недолго служат, даже звук от их хлопка уж никого, конечно,
не пугает.
ЛЮ: "Но детям приносит кратковременную радость. Боюсь, что этот
процесс успел охватить весь мир. Все говорят о массовой культуре.
ЗАБОЛОТНУС: Учитель. На мой взгляд -- это система, достигшая предела
своеобразия, и, утонувшая в реальных и ложных отражениях.
ЛЮ: Предоставим массу ее отбору.
ЗАБОЛОТНУС: Имея в виду развитие, об этом нечего и говорить.
Какое это счастье провести вечер в подобной беседе! И, тем более поучительно,
быть ее свидетелем! Затем Лю показал нам свое жилище. "Эту никому
не нужную пустошь купил я недавно нахаляву",-- сказал он мне, когда
мы остались вдвоем: "Понравилось. Купил. Ниц-Ле и Веч-Аб-Рог со мною
тут проводят время, в раздумьях о судьбах войны и мира. Нам здесь приятно.
Хорошо и славно. Не ожидали мы этого от пустоши, которую в народе зовут
землею Во-Сор. Мы взялись за лопаты, за кирки, за мотыги, за ломы, особенно
Ниц-Ле, ему доверить я даже и топор не побоялся б. Мы взяли в руки этот
инструмент, срубили весь сорняк, переустроив Во-Сор, как нас учил в газете
известный Ниц-И-Неж-Лос. Устроив пионерскую зарницу, сожгли в костре весь
мусор и отбросы Во-Сорские. Дубы же, на земле Во-Сора произраставшие обильно,
сменили дундуки дендрарные, и булыжи здоровые лежат загадочно Во-Сорские,
все перед нами здесь. Посмотришь на простор -- вдали деревни с подгнившими
плакучими домами, безбожно живописные, тоскливые высоты гор Ал-Ару вслед
за ними, струятся тучи всюду в виде барж свободы, стремятся раствориться
в синеве, где мирно кружит стервятник мига, где непостижимость играет свою
игру. Не виден отсюда бугор, по телевиденью дебаты, народ, вокруг одна
Во-Сор. Ложусь в рогожу завернувшись, как истинный мудрец, так не ограбят,
беседую с бездонностью Во-Сора и засыпаю, снится мне Во-Сор".
Здесь я вновь вспомнил мою Русалочку, зарыдал и, не в силах продолжить
беседу, простился с ученым и прилег в дундуковую сень мечтать и вспоминать.
20.YI.1677 г.
…Как хорошо проснуться утром, когда еще природа спит. На этот раз я
проснулся ночью и в поезде, который уносил меня из пустыни Гоби Бог знает
куда, в темноту и неизвестность. Как я попал в этот поезд? Куда делся Сева?
Где Лю? Где сад моей души, где я лежал с Русалкой, конечно в мечтах? Где
все это? Я вас спрашиваю, где? Куда и зачем держу я путь? Я не знаю, и
знать не хочу! Это судьба, фатум, как мы говаривали в древней, не помню
что это. Но где? На это вы мне, бесспорно, должны ответить. Долго лежал
я в темноте одинокий и несчастный. И, когда, наконец, уши мои привыкли
к шуму колес, а сердце успокоилось в груди, стали слышны мне голоса. Говорили
двое. Один голос был незнакомый, такие бывают у профессоров и счетоводов,
а второй суровый и мужественный я уже где-то слышал. Наконец, радостная
догадка птицей пролетела в душе, и мне сразу стало хорошо. Без сомнения,
мой прекрасный, мой дорогой Заболотнус. Я прислушался к их беседе и затаил
дыхание, чтобы шум его не мог им помешать. Вот что мне привелось услышать,
когда Заболотнус, отдышавшись после долгого приступа кашля, продолжил.
ЗАБОЛОТНУС: Древние европейцы, как известно, не придерживались принципа
авторства. То есть, раз найденная тема варьировалась в связи... не стану
перечислять -- это очень длинный перечень. Добавлю только, что такая тема
развивалась веками.
НЕИЗВЕСТНЫЙ: Ты полагаешь, что основные темы можно пересчитать, выяснить
их генезис и организовать в систему.
ЗАБОЛОТНУС: Я полагаю так. Самый главный внешний признак в этой системе
-- неосознание авторства. Явление характерное в то время и на Востоке и
на Западе.
НЕИЗВЕСТНЫЙ: Мне думается, дорогой, что здесь ты ошибся. Основание
ценности авторства является отражением осознания объективной ценности темы.
ЗАБОЛОТНУС: Здесь ты, конечно, прав. Только на Западе это началось
раньше, чем в остальных частях света и наращивание числа новых тем стало
основным руслом развития общественной мысли.
НЕИЗВЕСТНЫЙ: Очень любопытно. Я, со своей стороны, могу только добавить,
что, в связи с длительной канонизацией форм общественной мысли на Востоке,
там основным стал процесс развития канонических тем.
ЗАБОЛОТНУС: Но ни на Западе, ни на Востоке доминанты полностью не похоронили
старое русло. Теперь мы наблюдаем как раз подобную картину полного развития
и вырождения доминант..
Здесь я вынул из кармана подходящий к случаю обломок скалы и приготовился
записывать. Заболотнус там временем продолжал свое рассуждение.
ЗАБОЛОТНУС: Во-первых, на Западе мы имеем необычайное изобилие тем,
но темы, исключая темы античного периода, не разработаны. Далее. Конгломерация
неразработанных тем составляет систему. Но мы знаем, что идея системы осознается,
как цивилизация. Далее. В виде исключения, последовательно и непрерывно
продолжаются разработки тем античности и, как это хорошо известно, такие
разработки являются вариантами восточных, более поздними по времени. Во-вторых,
на Востоке канонические темы за это время успевают развиться до предела
выразительности систем. Каждая тема замкнулась в себе, как система. Незначительный
прирост новых тем периода античности и сравнительно недавно начавшееся
на Востоке Новое Время, давшее бурное темообразование, повторяет, как варианты,
соответствующие западные достижения, и на Западе воспринимается, как тавтология.
Идея системы античных тем воспринимается, как культура. В-третьих, темы
античности и новые темы образуют сверхсистему, в которую система новых
тем входит, как рядовой член. В-четвертых, тематический подход полностью
себя исчерпал, как метод и, чтобы понять нарождающиеся тенденции, надо
заглянуть вглубь значительно дальше, чем прежде.
НЕИЗВЕСТНЫЙ: Этим, в основном, объясняется современный повышенный интерес
к идеальному. Сфера идеального приобретает вид плотного образа.
ЗАБОЛОТНУС: С этим я могу согласиться только с одной оговоркой. Изображение
идеального -- старше бинома темы. Я этим хочу сказать, что осознание темы
произошло на фоне искусства, иллюстрировавшего идеальное. Даже в поздних
записях циклического фольклора, не говоря о древнейших, отчетливо видно
отличие идеального подхода от темного.
НЕИЗВЕСТНЫЙ: Итак, ты хочешь сказать, что уход от идеального означал
в свое время появление литературы. При этих словах луч солнца неожиданно
влетел в вагон и к своему удивлению я обнаружил...
Ваше Всебожество, на этом дневниковые записи сумасшедшего гондурасца,
именующего себя Полифемом прерываются, а мне пора идти на уколы. Ваш наипреданнейший
генералиссимус Штирлиц (генерал-лейтенант Егор Исаев).
From: Malinkov
To: Koganovich
Слушай, Я вчера сижу в сортире. Сунул руку в коробку с бумагами, а
там эта тетрадка. Я ее под рубаху, чтобы главвреч не заметил. Как раз обход
шел. И в палату. Штука отменная. Отдал в женское отделение переписывать.
Ну они там все сумасшедшие. В Думу готовятся кандидатками. А у нас интересно.
Когда прочитаешь передай Дзержинскому.
МЕТАМОРФОЗЫ
Ивашки Бесфамильнова
писца Московской Синодальной библиотеки,
написанные им, когда ему надоело переводить дневник Полифема
Прекрасная Русалка сидела на берегу, расчесывая свои длинные волосы.
Перед ней на отмели в прозрачной янтарной воде медленно вырождалась система
тем и, когда она выродилась, Русалка бросилась в поток и поплыла, и стала
прозрачной и легкой.
Несколько капель воды, неосторожно разбрызганных Русалкой, упали на
спину работающему невдалеке человеку. Он подумал, что начинается дождь
и, бросив лопату, повалился на охапку травы рядом с огромной магнолией.
Длинные светлые волосы мокрыми прядями обрамляли его вдохновенное лицо.
"Тысяча чертей!" -- процедил он сквозь стиснутые зубы: "Источник
затянуло и мне его не раскопать до моего второго пришествия. Черт побери,
этого Адепта! И угораздило же его превратиться в этот родник: "Эй,
Вакенродер, вы меня слышите?"
Тоненькая струйка при этих словах вскипела, песок вокруг нее зашевелился,
и слабый голос откуда-то из глубины проговорил: "Вам хорошо теперь
рассуждать, Магомет. Но, где вы были, когда меня преследовал маршал Штирлиц?"
Магомет в исступлении вновь схватился за лопату: "Извини, Вильгельм!
Если бы я верил в Бога, ей Богу покарал бы нечестивца", -- и он принялся
вновь расчищать источник.
В то время как он усердно работал, Русалка подкралась сзади и неожиданно
обняла его гибкими холодными руками, и приникла упругим телом и выронил
Магомет лопату, и сердце остановилось у него в груди, так захотелось ему
эту Русалку. Схватил он ее за длинные волосы, но только ветер мягкими струями
протек между пальцами и стая горлинок, хлопая петардами крыльев, взметнулась
из-за спины. И заплакал Магомет от боли, так он был напряжен, и повалился
рядом с магнолией. И сказала магнолия так: "Русалочий поток, широк
он и глубок, а твой источник был уж еле виден. Но ты пришел и замутил исток,
и стал источник светел и глубок, он был древнее основного русла..."
И в этот момент Магомет почувствовал, как прекрасный лотос раскрылся
навстречу, и его жар погрузился в прохладу лотоса, и в груди у него засияло
мягкое солнце, и сила потекла по нему, уводя в забытье, и уже в забытьи
он почувствовал шелест губ у своего плеча, и несколько слов поплыли рядом
с ним в вечность: "Мой милый, мы с тобой лишь две волны, бредущие
в безбрежном океане..."
* * *
Когда Полифем подошел к Русалочьему Броду, птицы почему-то не пели
свои песни, магнолии не цвели, солнце скрылось в облаке на горизонте. Прекрасный
Адепт предстал его взору. Он сидел в тени огромной Магнолии, устремив глаза
в бесконечность. Повсюду рядом с ним валялись кисти и краски, а также бутылки
из-под портвейна. Перед ним стоял этюдник и, даже издалека, было заметно
волшебное свечение, исходившее от красок.
"Вы Вакенродер?" -- немеющим языком пробульбулькал Полифем,
ибо художник безмолвствовал, и молчание его грозило превратиться в вечность.
"Увы! Это я. О, Полифем! Потерял я друга, не с кем стало гулять
нежной душе моей мысли. Магомет превратился в Волну Истины и покинул пределы
Вселенной!"
"О, Аполлон! Только этого не хватало! Однако утешься. Магомет
-- Бог и значит, всемогущ, и как-нибудь все образуется. Кстати, не видел
ли ты здешней Русалочки. Я только сейчас вернулся из пустыни Гоби в компании
с моими друзьями-поэтами Потебниусом и Заболотнусом и очень хочу увидеть
предмет моих страданий и мечты".
При этих его словах страшный грохот прокатился по склону горы, видневшейся
невдалеке. Облако пыли устремилось в зенит, и земля ушла у Полифема из-под
ног. Упав на колени, он закричал: "Спасайтесь, Вакенродер! Это землетрясение!"
-- И, как только последние звуки его голоса, отразившись от леса, угасли
в клубах огня и пыли, вокруг восстановилась щемящая, как во сне, тишина.
Воздух постепенно прояснился, и к ногам удивленных героев упали два огромных
валуна, взметнув вокруг себя фонтанчиками песок. Не успели Полифем и Вакенродер
придти в себя от изумления, как один из валунов пошевелился, из него высунулась
поросшая темными волосами рука, и веселый голос произнес: "Разрешите
представиться, Потебниус".
Полифем поправил отвалившуюся челюсть и стряхнул оцепенение: "Ба!
Да вот и мои друзья! Вы должны их извинить, Вакенродер. Они так много занимаются
умственным трудом, что иногда, когда выдается свободное столетие, резвятся,
как дети..."
Но Потебниус и Заболотнус уже его не слушали. Освободясь от своих каменных
оболочек, голыми животами повалились они на песок и принялись за свои привычные
рассуждения. Глядя на них русалочки пересмеялись волнами, а стыдливые дриады
потупили кроны. Но Заболотнус, совершенно не обращая на них внимания, уже
рисовал что-то на песке тоненьким прутиком.
Он рисовал и улыбался, и говорил, как будто самому себе: "Идеал,
дорогой Потебниус, это трудная тема, но волнует меня она одна. Допустим,
что я посторонний наблюдатель, не знающий ничего о Потебниусе, тем более
о мире, в котором он жил. Ничего, ровным счетом. И вот мне случайно попались
тексты его пера, так сказать. Но, применяя чисто лингвистический предварительный
анализ, я могу поместить означенного Потебниуса по отношению к себе в любой
точке временной оси. Положим, я считаю, что нахожусь от тебя, уважаемый
Потебниус, в будущем, как это принято. Всеми возможными методами исследовав
твое творчество, я обнаружу "а" его черт в мое время. Так. Но
в твоем творчестве, естественно, этих черт больше. Но остальные черты являются
достоянием тела призмы, каковой ты, Потебниус, (извини за сравнение) без
сомнения являешься. Далее. Чтобы лучи прошли призму, они должны в нее поступить.
И, если, уважаемый Потебниус, я сам, как секущая плоскость экрана, помещусь
теперь ранее тебя на временной оси, то есть, в твоем прошлом и проанализирую
сходящийся к тебе поток, то вновь обнаружу "б" присущих твоему
творчеству черт, которые все же не будут исчерпывать всех возможных. Если
не знать законов спектра, то можно при этом подумать, что безразлично,
где поместить тебя, Потебниус, по отношению ко мне, в прошлом или будущем.
Но это не так. Работая, как линза, ты работаешь, как призма, разлагая поступающий
монохроматический свет на тона спектра. Или, другими словами, из предшествующего
синкретизма по твоей вине возникает какой-то уровень спектральной организации,
который вновь разлагается следующим мышлением. То есть, принцип дифференциации
предполагает предварительную интеграцию.
"Это подтверждается следующими рассуждениями, якобы из истории",
-- Потебниус тут же начертил на песке
"Обрати внимание, дорогой Заболотнус, чем дальше мы смещаемся
в будущее по временной оси, тем яснее и глубже можем различать прошлое
и значительнее предвидеть будущее. Это движение не есть время, но его ощущение
и ему положен предел к тому моменту, когда положительное знание достигнет
точки, с которой началось развитие. С этого момента открываются такие возможности,
которые исключают время из восприятия..."
"Или, напротив, включают его в восприятие" -- неожиданно
вспыхнул Заболотнус: "Если мнимое поле наблюдателя будет отстоять
значительно дальше от линзы ..."
"Оно в прошлом будет сложно рассредоточено и, значит, станет ложным,
а в будущем -- истинным полем, и будет правильно организовано на временном
срезе? Ну, что правильно я угадал? Невежа, я вызываю тебя на дуэль!"
"Хорошо, несчастный субъективный идеалист, к тому же профессор,
кто твой секундант?"
"Мой -- Полифем!" -- не своим голосом закричал Потебниус.
"Мой -- Вакенродер!" -- в тон ему завопил Заболотнус.
Идет! Выбирай оружие, поп и новейший позитивист!"
"На граблях!"
"Где?"
"Здесь!"
"Когда?"
"Не медля!"
И взяли они в руки острые грабли. И раздался гром оружия и скрежет
и вой. И перепуганные русалочки выпрыгнули на противоположный берег, и
деревья согнулись до земли.
Услыхав этот ужасный шум, Аполлон проснулся в своем приемном покое.
Все до единого волоска встали у него на голове вертикально. Выскочил он
во двор, запряг тройку огненных автомобилей и ну жать к Русалочьему Броду.
Дорога лежала через Кара-Кумы и, случайно глянув в боковой иллюминатор,
Аполлон подумал, что пустыня стала очень похожа на городской пляж, особенно
поблизости от проезжей дороги. При этой мысли он вынул вечное перо и записал
на манжетах следующие строки:
Консервные банки окурки и много прочего хлама
засело в сухих саксаулах
и черные люди в аулах
глядят на Аральское море,
как будто в нем есть Марианская яма...
Немного подумав, Аполлон приписал к предыдущей следующую фразу:
Мазутом веет от мазаров...
В этот момент огненная тройка пересекла железнодорожное полотно, и
Аполлону пришло в голову, что не случайно оно огорожено черными обгорелыми
палочками, которые когда-то были деревьями, по палочкам пропущена проволочка,
а по проволочке пора бы пропустить ток, чтобы оградить культуру Востока
от цивилизации Запада, а также для того, чтобы кто-нибудь самовольно не
запахал полосу отчуждения, либо не посадил здесь деревьев, благо болтов
здесь валяется видимо-невидимо. Но, как правильно выразился в свое время
поэт Заболотнус: "Болты деревьям не нужны, а нужен им природный газ",
черная масляная черта которого очень к мысли вывернулась из недр барханных.
Миновав транспарант
СОЛОНЧАК ПОХОЖ НА ЯЗВУ
(Хан Гирей)
огненные автомобили затормозили у Русалочьего Брода.
"Слава мне, вовремя" -- величественно пророкотал Аполлон,
ступая босой ногой на раскаленную гальку поля сражения.
* * *
"Что здесь происходит?" -- вскричал возмущенный Аполлон,
не решаясь подступиться к дерущимся.
В этот миг грабли пробороздили могучую грудь Заболотнуса, и он без
чувств упал на гальку.
"В прах с колесницы он пал, возгремели на павшем доспехи"
-- процитировал с торжеством Потебниус. Опершись на свое смертоносное оружие,
он продолжал: "Послушайте, Аполлон, я считаю, что роль линзы -- в
правильном расположении тенденций во времени. Другими словами, линзу можно
представить мембраной, проходя через которую действующая сила изменяет
иллюминацию..."
При этих словах Заболотнус поднял голову и презрительно бросил: "В
таком случае время имеет значение лишь как коэффициент неравномерности
предшествования гармонии".
Вскочив на ноги, он с новой силой бросился в бой.
Аполлон протянул руку и взял жезл: "Повелеваю!"
И в эту секунду, вращаясь вверху и внизу, перед ним возник Некто в
Черном. "Остановись!" -- воскликнул он: "Пусть перечень
моих ошибок составит оглавление в книге Бытия, но я должен тебе это сказать".
Выхватив грабли у оторопевшего Потебниуса, он быстро набросал на песке
следующий рисунок:
"Посмотри на этот рисунок, Аполлон! То, что здесь изображено,
это, так сказать, моя фантазия в плане. А, если на это в профиль посмотреть,
то ты увидишь лес тенистый и густой. Мыслители нарастают друг на друга,
как кольца на дереве. Случится плохая погода для дерева и оно, как сосна
в Кордильерах, живет не кольцом, а участочком маленьким тела. Сколько в
этом саду есть деревьев? Из чего вырастают деревья? Кто их пилит и валит
и тонкие кольца считает?"
Некто в Черном при последних словах начал качаться, вращаться и, вдруг
превратившись в столб пламени, исчез в Неведомом.
Тогда Заболотнус, сломав о колено грабли, сказал: "Сила действует
в дереве вечно, пока оно живо, и, причем, поперек его кольцам. Да!"
Аполлон вновь поднял свой жезл: "Повелеваю! Драку немедля прекратить!
Все три рисунка читать совместно! Далее! Зажарить в мою честь бедра жертвенных
быков и всем ждать прибытия Графа Величайшего Астролога, который внесет,
наконец, ясность в это запутанное дело".
На этом Аполлон прервал свою речь, и Полифем бросился к треножнику,
едва не наступив на зазевавшегося Вакенродера. И, когда ароматный дым тонкой
струей поднялся к небу, и в густой сочно голубой темноте выступили янтарные
звезды, белоснежный корабль опустился, как птица с небес. Затем он весь,
как мантия раскрылся и на посадочной ступени в свете бортового прожектора
стал виден Граф Величайший Астролог. По всему было видно, что он находится
в другом измерении. Исполняя па какого-то фантастического танца, он вспыхивал
огнями, подобно новогодней елке, и еле слышно бормотал сам с собой: "О,
дух мой! Где набраться духу, чтоб приступить к Святому Духу? Когда я удалился
от дворца и поселился в Западной Сибири, в землянке среди гнилостных болот,
бывало вечерами, и не раз, мне приходили в голову иные из золота отлитые
пейзажи, где сквозь листву сияли купола. Волшебный мир, волшебных черепах,
он плавал, будто осень в постном масле, и из толпы ребят членистоногих
выходит поэт и, нагнувшись, берет микрофон...и уменьшается, уменьшается,
превращается в крохотного младенца.. У-а-а-а!"
При этих словах Астролога Полифем неожиданно чихнул, и с пространством
произошла метаморфоза. Граф исчез с посадочной ступени, и на его месте
появилась панорама элегических болот, на поверхности которых беседуют пришедшие
в гости к Чехову лягушки, в то время как отделившиеся от них двойники замерзают
в глубинных льдах дома-музея Данта. Но здесь Полифем чихнул вторично, и
вновь нарушил зыбкое равновесие. На посадочной ступени появился Граф Величайший
Астролог и Некто в Черном, но теперь они были заключены в небольшую сферу,
подобно новобрачным на памятном снимке или близнецам во чреве.
Некто в Черном пошевелился и произнес: "Граф, как вы полагаете,
"Базар" Рубенса -- это стихотворение века? Если да, то процитируйте
для наших слушателей весь его силовой поток от Рубенса до наших дней, если
нет, то в чем его Божественная Сущность, а также, в этой связи, о месте
пролетарского поэта-бунтаря Аги Разнесенского на генеалогическом древе
мировой поэзии...".
Вежливый голос из-под посадочной ступени: "Мы проиграли восемь
часов!"
Грубый голос из-под посадочной ступени: "Но ведь не в карты?"
Граф Величайший Астролог слегка изменился в лице, но нашел в себе силы
ответить: "Коллега, об этом не принято говорить, но, если вы настаиваете...
Когда среди болот зловонных мне снился Рубенс вдохновенный, я подумал,
что в тонкие сети попадает отличная дичь. Рубенс! Божественный Рубенс!
Он весь вырос из себя, как цветок кактуса из кактуса... Мы были с ним знакомы,
но немного. Аваз Несин к нам Рубенса привел. Втроем мы сидели у черного
камня и слушали медленный ход тишины. Был Рубенс в тени и не видел Луны,
Аваз (3), изменившись в крылатого колли,
носился и лаял, и мне на мозоли не раз наступал... ...И тогда вдохновенный
Рубенс взял флейту, и они начали состязание. Рубенс играл и медленные воды
бассейна, в котором мы сидели полупогруженные, поднимались в тумане, пока
над нами, просвечивая фарами толщу вод, не прошел автомобиль. И здесь я
почувствовал себя греком. Эдаким древним и могучим греком, освобождающимся,
как недавно Заболотнус, от доспехов, чтобы как пароход плыть неведомо куда
взад-вперед... Что касается Аги Разнесенского, то Аваз-Несин был его близким
другом среди людей пятого круга. Вклад этого дервиша русской литературы
в мировую поэзию заключается в придании совершенно нового звучания блистательной
"Пересыпи летающих мужчин". В истоках его лежит симфоническая
и блатная музыка, дивно сочетающая свои ритмы с гармошкой Маяковского и
православным речитативом Мандельштама. Но умолкаю, я и так уже слишком
много сказал..."
Не успел Некто в Черном закрыть рот, как Полифем чихнул в третий раз
и, когда взметенный им песок рассеялся, ни посадочной ступени, ни, тем
более, мудрецов на ней, не было и в помине. Зато владельцы загадочных голосов
стали очень хорошо видны в залитом лунном светом пространстве. Разговор
их носил конфиденциальный характер, поэтому они вели беседу шепотом.
"Послушайте, Рубенс, за словом стоит мысль, вот как, к примеру,
за Полифемом сейчас кто-то прячется. Даже фраза, которую я теперь говорю,
возникает из проб мысли. Мысль, как вода льется по самому удобному для
нее руслу и вдруг останавливается у плотины, пробует внутри себя толкнуться
вправо, влево, назад, вперед, накапливаясь, при этом, и, наконец, изливаясь
в порой неожиданном, но единственно обязательном для нее направлении, так
как рельеф ее склона перед ней неизменен", -- Христос перемешал с
помощью длинного жезла угли под треножником и продолжал: "Слово, мой
друг, есть движение мысли. Мысль равноценна усилию воли..."
Рубенс поднял на Иисуса сияющие глаза и подхватил оброненную учителем
речь: "Ведь надо же собрать и снег, и лед на горной вершине, чтобы
дать рождение потоку. Мысль равноценна зачатию, Учитель!"
Христос улыбнулся, рассеяно оглядел собравшихся и пояснил: "Течение
мысли не есть мысль, а только слово мысли. Но мысль продолжает действовать
в слове, пока есть уклон".
Нетерпеливый Заболотнус, который давно уже метался от треножника к
магнолии и обратно, вмешался в разговор: "Что представляет собой склон
Учитель?"
Христос невозмутимо продолжал: "Склон -- это идея, но он материален.
Так же, как поток изрывает в горе огромные пропасти, обнажая камни и скалы,
вызывает обвалы и, вообще, изменяет рельеф, так и мысль, толкая слов поток,
изменяет вид идеи".
Христос умолк и в наступившей тишине послышался мягкий голос Потебниуса:
"Поэтому поэт должен, как Мандельштам, чувствовать постоянную неудовлетворенность
своим творчеством. Эта неудовлетворенность не родня недовольству качеством
выражения, как многие полагают, а относится к реакции поэта на неуловимость
идеи. Сильным потоком стиха он ее так деформирует, что, взглянув на оконченное
творение и сравнив его с оставшимся впечатлением от идеи, видит перед собой
до неузнаваемости измененный ландшафт".
Потебниус говорил и одновременно с его речью ландшафт вокруг менялся,
как будто бы без всяких усилий и незаметно. Но каждый знал, что это не
так. И, когда вся компания оказалась в огромном прекрасном зале, в центре
которого проходил канал, в который, в свою очередь, впадали многочисленные
прозрачные фонтаны, каждый осознал, что есть в этом превращении что-то...
* * *
Неожиданно из свода полилась мягкая музыка, двери зала раскрылись и,
ступая по ступеням из нефрита, в зал вошли двое. Одежды их после длительного
путешествия были в пыли, лица их были усталые. Все собравшиеся шумно приветствовали
Лю-Цзун-Юаня и Антисемита Вечного Жида, которые под руки ввели очень старенькую
бабушку. Она оказалась бабушкой Русалочки. Едва войдя в дворцовые покои,
она бросилась к Аполлону, требуя назад свою внучку. Аполлону ничего не
оставалось делать, как открыть ей всю правду.
Он ей так и сказал: "Уважаемая, бабушка Русалочки, ваша внучка
вышла замуж и мы все, ее друзья, собрались в этом доме, чтобы отпраздновать
ее свадьбу с нашим уважаемым Пророком Магометом. Вот только вас дожидались".
"А, где сама-то невеста с женихом?" -- пронзительно, предполагая,
что ее обманывают, заверещала старушка.
"Не извольте беспокоиться, сейчас будут из загса" -- сухо
ответил Аполлон, и удалился в задние покои дворца, чтобы отдать распоряжения
насчет свадебного пира.
И, когда голенькие русалочки выбежали из детской и начали танцевать
возле фонтана, последние фразы Аполлона проникли в сознание Полифема, и
он начал раскачиваться и стонать так, как будто он тяжело ранен. Не обращая
на это ни малейшего внимания, Антисемит обратился к Лю: "Как ты считаешь,
можем ли мы определить размер идеи?"
Лю, поникнув головой, отвечал: "Размер идей нам в этой жизни не
известен. Мы собираем воду на равнине в мешки и в ведра, в бочки, бурдюки,
и лезем вверх, мы падаем в провалы и вызываем страшные лавины и, влагу
погрузив в резервуары, бессильные лежим и еле дышим, и, из последних сил,
уже зубами, заслонки вынимаем и глядим, как бешеный поток летит в долину".
Заболотнус, вновь оживившись при этих словах, добавил: "Слово
и идея принадлежат друг другу, как телега и дорога. Мысль в этом случае
-- это лошадь".
"Но, кроме них, как мы знаем, есть в сознании плотные образы --
вмешался молчавший до этой поры Потебниус: "Да, вот Граф Величайший
Астролог может подтвердить".
Граф Величайший Астролог действительно появился в этот момент в самом
центре канала, слегка напугав танцующих русалочек. Прополоскав зубы проточной
водой, он сказал: "Я сидел в этом городе, звавшемся каменный город,
больше тысячи лет, пролетевших как каменный сон. Я сидел, вычисляя судьбу
быстротечного мира. Я считал, сколько нужно в нем крови иметь про запас,
сколько спирта и хлеба, в час, когда эти жалкие люди завоют от боли и начнут
с себя кожу сдирать. В пузырях и крови будет плавать планета, как глаз,
потерявший оправу. О, жалкие люди! Им было известно, что ждет в этом мире
рабов... ...и в этот страшный слова миг вдруг мысль оборвалась, и мне видение
явилось. Ее лицо едва светилось. В нем отражался свет зари. Она была обнажена
по пояс, точнее... ...ниже пояса пространство имело измерение иное. И там
лежали ноги, много ног. Холодных, неподвижных. Торс в движении неведомого
танца повернулся, и руки, как у Шивы, размножаясь, дополнили магические
па".
Раздался хлопок, как будто лопнула электрическая лампочка, и Некто
в Черном по пояс в воде, бредя навстречу Графу Величайшему Астрологу, крикнул,
окончательно напугав маленьких русалочек: "Сдавайтесь, Граф! Пришел
и мой черед! Укус любого комара, клопа, ничтожного микроба возбужденье
в вас вызывает, скажем, озаренье... ...любой безмозглый неуч, дервиш, йог,
любой из наркоманов право б мог нам кое-что сказать про плотный образ,
он в полном смысле фикция души (4)..."
"Вы, как всегда, запутались, профессор!" -- начал Граф Величайший
Астролог, выходя из задумчивости, которая уже успела образовать над ним
портал: "Но этот узел был разрублен Йи, когда он в теле царственной
змеи лежал на камне, видя мир змеиный. И облако клубилось над равниной,
и даже солнце, так казалось Йи, в клубок свернувшись, ползало в зените.
Йи мыслить не умел. Он был, как зной, зеленый зной протянутого тела. На
нем, как на свирели, вечность пела беспечные мелодии свои. Тогда он безмятежно
засыпал и видел шланги медленного леса и среди них, как свиток или птица,
Он в чешуе и перьях возникал. Не удивляясь духу своему, трепещущему в солнечном
сверканьи, он ощущал, что в пропасти познанья летит корабль... Огнем его
корму окутывает щупалец вращенье и, насладясь диффузией движенья, он превратился
в тень и тишину".
"Яд очень близкий родственник вину!" -- вскричал Полифем
и залпом опорожнил несколько бочек столетнего муската.
Вошел Аполлон, держа за руки счастливых Магомета и грустную Русалочку.
Русалочка была одета феей, в руке она держала волшебную палочку. Она подходила
к каждому гостю Аполлона и дотрагивалась до него своей палочкой, и он превращался
в прекрасное каменное изваяние и, когда все вокруг нее застыло в чарующей
красоте, и она сама стала неподвижной и далекой, двери парадного покоя
дворца с шумом распахнулись, стуча сапогами по нефритовым ступеням, пробежали
солдаты, и торжественно вошедший в белом больничном халате маршал Штирлиц
скомандовал: "Всех арестовать!"
Когда будешь передавать этот текст Феликсу, предупреди, чтобы не нес
отсебятины, как он обычно делает, а передал Ильиче в том виде, как я посылаю
его тебе.
Твой Вася.
From: Сидорова, врача псиатрической клиники
To: Петрову, уполномоченному КГБ
Довожу до Вашего сведения, что все фигуранты, проходящие по делу о
подпольной организации богов, находятся у нас на излечении. Данные диагнозов
сообщим позже. К материалам графологической экспертизы прилагается так
называемое послесловие, написанне гражданкой Мартыновой, считавшей себя
доктором Фаустусом, и покончившей с собой 19 декабря 1969 года.
ПОСЛЕСЛОВИЕ (написанное доктором филологических наук
Фаустом, много лет спустя)
В одно из моих путешествий, предпринятых с онтологической целью, довелось
мне посетить Храм поклонения огню. Недалеко от храма, по рассказам аборигенов,
размещались развалины огромного и прекрасного дворца. Взяв проводника,
я отправился осмотреть достопримечательность, но на месте нашел только
бесформенные руины. Через год я вновь посетил это место и предпринял на
нем раскопки. Находки превзошли все мои ожидания. Множество украшений,
утварь, осколки настенных лепных украшений поражали воображение, как своими
размерами, так и высокой техникой обработки. Среди находок оказалось множество
мраморных статуй. При этом представляется удивительным, что на всех без
исключения статуях были бронзовые наручники. Также мною найдено 30 надписей
разной величины на неизвестном языке. Часть надписей мне удалось расшифровать.
Привожу их здесь полностью:
I. "1 мг змеиного яда заменяет 2 бутылки вина или 1 бутылку водки",
Омир Хаим, "Окна погоста".
II. "А я стою сегодня за вином, и с восхищеньем думаю о том, что
сочетанье зверя с дураком, напоминает чем-то гастроном" А. Заболотнус,
стихотворение из сборника "Авиамамка".
IV. "Чистая идея -- это неотраженное чувство" Полифем.
V. "Тополь похож на разбитое зеркало" Русалочка.
VI. "Схема литературного процесса" Графа Величайшего Астролога:
VII. "Из теории простых чисел следует, что число идей конечно,
в виде скачка архисистемы, после чего обобщение высшего порядка на данном
витке (или Абсолют) приведет к полному превращению идей в материю и возникнет
мир следующего уровня организации". Некто в Черном.
Много дней и ночей провел я на развалинах величественного дворца, изучая
останки неизвестной культуры, но вынужден был их покинуть из-за весьма
загадочных и романтических обстоятельств. От дворца хорошо уцелели ворота
с огромной решеткой, наподобие тех, которые бывают в медресе. Каждую ночь
за этой решеткой появлялось видение, которое можно было видеть как с одной,
так и с другой стороны ворот. Как только садилось солнце, керамическая
таджичка, гибкая и неловкая, появлялась за каменным перекрестьем. На мраморные
плиты ступеней опускалось ее тело медленно и торжественно, и огонек пламени
выростал перед ней из обломка ступени и, как гибкий язык человека, начинал
рассказывать о прошлом круге бытия. Падали листья, восходя к золотым решеткам
прозрачных, колеблемых ветром куполов, играли дети в пыли хаоса нового
круга, и пришельцы, пережившие свое бытие, бросали им жевательную резинку.
Дети с криком катались в пыли этой страшной вселенной. И все более страшная
ненависть стояла в их детских глазах. Их расширяющиеся тела зрели, как
огромные прекрасные плоды в пространстве, подозревающем о времени.
С последним лучом солнца, догорающим на горизонте, исчезало и странное
видение, вызванное каким-то неизвестным мне состоянием атмосферы на месте
раскопок, не причиняя, естественно, никакого вреда людям и животным. Но
мои рабочие, решив, что это место является обиталищем духов, все меня однажды
покинули и мне пришлось на этом прекратить мои изыскания.
From: Петров, уполномоченный КГБ
To: Неизвестный засекреченный начальник
Донесение:
Дело по «Организации Богов» закрыто, так как все так называемые Боги
оказались вымыслами сумасшедших. Переписка сумасшедших на 31 листе и заключение
главврача психиатрической лечебницы товю Сидорова И.И., а также книга придуманной
ими истории КПСС в 1001 томе прилагаются.
1. Расшифрованный и переведенный на
совковый язык в 2000 году писцом Московской Синодальной библиотеки Ивашкой
Бесфамильновым.
2. Мы так далеко отклонились от Афросиаба
и от Русалочки, и от систематического подхода, что оказались в барханах,
где мысли автора -- нехристь, тьфу-тьфу, изыди, нечистый, блуждают, подобно
туче рыхлого песка. Кто бы он ни был, будь он проклят! со своим надуманным
языком и навешенными мыслями. Мне душно в чаду его миросозерцания. Прим.
переводчика.
3. Чтоб он пропал, этот Аваз! Дудки!
Стал бы я переводить старого хрена, если бы не аванс! Прим. Ивашки Бесфамильного.
4. Не бреши! Прим. Ивашки Бесфамильнова.
5. Более подробные сведения об этом
рисунке содержатся в следующей литературе:
