«Это случилось в те давние времена, когда бог торговли Ашкандук
уговорил богиню охоты Сианнэ выйти за него замуж. Как утверждают легенды,
на божественном пиру было много вина и самых разнообразных яств и гости
вовсю гуляли, от души поздравляя молодоженов.
И вот, когда уже перевалило за полночь, Ашкандук, порядком выпивший
и от того — невероятно раздобревший, поднялся с кубком в руках и заявил,
что хочет что-нибудь кому-нибудь подарить.
Фаал-Загур, бог боли, рассмеялся на это и сказал, что впервые слышит,
чтобы Ашкандук желал сделать подарок. Все равно, что Ув-Дайгрэйсу, богу
войны, мечтать о мире.
Но Ашкандук настаивал. «Люди несчастны, — говорил он, — пускай и
не по своей вине. Так хоть одного из них я сделаю счастливым. Ну же, братья
и сестры, решайте, которого!»
И поднялся со своего места Оаль-Зиир, качая седою головой. «Нет,
— молвил бог мудрости, — ты не сможешь сделать ни одного из них счастливым.
Счастие — не есть состоянием стабильным, поскольку...»
«Довольно! — прервал его Ашкандук (ибо, напомним, был он изрядно
пьян). — Я все же попытаюсь. Имею право!»
Ничего не сказал Оаль-Зиир, молча сел он на свое место и опустил
очи долу. Но во взгляде его — говорят — таилась печаль предвидения.
Впрочем, никто из богов этого не заметил. Всех захватила забавная
идея, предложенная богом торговли, и тогда...»
(Из книги «Легенды и мифы древнего Ашэдгуна»,
стр. 75-76)
Утро едва-едва намечалось на сером небосклоне. Здесь же, в небольшой
спаленке с единственным окошком, и вовсе царила непроглядная темень, еще
не разбавленная рассветными лучами.
И все-таки женщина проснулась. Понять бы, отчего. Шайдин, кажется,
не кричала. Малышка вообще оказалась на удивление тихой — не то что ее
старший братец, Куугец. Ох, как же намучились с ним, пока Куги не подрос!
Если бы не Ставиен, если бы не ее любимый, единственный, самый-самый родной
человек во всем мире...
Гиир улыбнулась и рукой потянулась к левой половине кровати, туда,
где лежал муж. Ладонь нашла лишь пустоту и смятые покрывала.
«Наверное, вышел по нужде,» — Гиир вздохнула, перевернулась, устраиваясь
так, чтобы видеть дверь, видеть Ставиена, когда он войдет. Полежала немного,
ожидая сначала спокойно, потом — с возрастающим нетерпением. Приподнялась
на локте, выглянула в окошко.
Странно: двор, привычный старый двор напомнил ей сейчас погост. Не
звенел цепью Рыжий, не кудахтали куры, молчал петух. Только большая жирная
крыса внезапно выскользнула из-под поленницы дров, хозяйски огляделась
и неспешно потрусила к хлеву. «И откуда взялась? Раньше никогда не было.»
Мыши в доме водились — куда от них денешься, но крысы...
Ставиен все не возвращался. Гиир вздохнула. В углу под кроватью хихикнуло
беспокойство — хихикнуло, но затихло.
Потом закричала Шайдин. Девочка рыдала с надрывом, так, словно ей приснилось
что-то страшное. Отзываясь, залаял Рыжий.
Гиир поднялась, накинула халат, подошла к колыбельке. Заговорила с
дочкой, взяла ее на руки — та понемногу затихла, только всхлипывала.
С Шайдин на руках Гиир вернулась к кровати и села, выглядывая в окно.
Крыса уже убежала. Рыжий замолчал. Ставиен все не возвращался.
«Наверное, вчерашний суп таки испортился. Нужно было выбросить. Теперь
вот мучится желудком.»
Хотя странно — Гиир тоже ела суп, и ничего. И Куугец ел. Да и Ставиен
не жаловался, только нахваливал, но он-то всегда нахваливает, так что...
Но куда же он подевался, в конце концов?!
И вот тогда-то Гиир заметила, что посох пропал. Тот самый, высокий
— в человеческий рост — посох, который она считала чуть ли не личным врагом.
Ставиен всегда, еще с детства, мечтал о странствиях. Его мать, встречаясь
с матерью Гиир, частенько говаривала: «Вот ведь блажь какая! И не знаю,
как с ней справиться. Это всё факиры бродячие, их работа. Наслушался баек,
теперь только и разговоров, что про путешествия. Одна надежда...» — и она
замолкала, многозначительно глядела на Гиир. Все в поселке знали, что Ставиен
и Гиир, когда вырастут, поженятся. Так они сами решили. И родители того
же хотели. Но чем старше становился Ставиен, тем чаще и чаще взгляд его
уходил к самому горизонту и застывал, как у безумца. «Понимаешь, тянет
что-то в дорогу. Не могу объяснить. Сам не знаю...»
После свадьбы это у него прошло. Иногда, приступами, возвращалось,
но — редко. Как правило, весной. Однажды во время такого приступа Ставиен
и вырезал посох. «Зачем?» — спросила Гиир. А он ничего не ответил, молча
обнял ее, а потом взял да и отнес посох на чердак. И никогда больше не
доставал оттуда.
Когда Куугец подрос и впервые отпросился на лето уходить спать во двор,
Гиир, поколебавшись, разрешила. Но не во дворе — на чердаке. Тогда-то посох
снова появился в ее жизни. Кууги притащил проклятую палку в дом и спросил,
можно ли ему взять ее, чтобы играть в пилигримов с соседскими мальчишками.
Ставиен только печально взглянул на посох, а Гиир, неожиданно для самой
себя, сорвалась на крик: «Нет! Нет! Положи на место и НИКОГДА не трогай!»
Куугец расплакался и убежал — и опять посох на некоторое время ушел из
ее жизни.
А три дня назад снова появился.
«Откуда это?» — спросила она вечером у Ставиена, как только тот вошел
в дом.
«Что?» — не понял Ставиен.
«Посох. Еще утром не было, а сейчас...» — и вместо слов указала в угол,
у двери.
Ставиен пожал плечами: «Не знаю. Наверное, Кууги вытащил. Да пускай
стоит, не мешает ведь. И шляпу вешать можно,» — и в подтверждение снял
да и нахлобучил широкую соломенную нигу на посох.
Почему Гиир тогда не возразила? Наверное, потому что Ставиен отнесся
к появлению посоха с абсолютным безразличием. Решила, мол, вылетела блажь
из головушки — да и пора, давно пора: четвертый десяток лет разменивает.
Не до странствий, тут вон с хозяйством бы управиться (лето сухое, нехорошее),
да и четвертый рот в семье (Шайдин родилась два месяца назад) — не шутка.
А вот теперь посоха нет. Сейчас, задумавшись, Гиир вспоминала и странное
поведение мужа в эти последние три дня: он был с ней особенно ласков, —
и то, как Ставиен смотрел на детей. «Будто прощался.»
Она тихонько уложила доченьку в колыбель и, одевшись, вышла во двор.
Солнце уже выдвинулось из-за горизонта, покрыв легкой позолотой листья
деревьев, стены домика, лицо Гиир.
«Где же, где же искать?!..»
Она открыла калитку, выбежала на пустынную улицу и лихорадочно огляделась.
«Ну же, куда он пошел, думай, думай!» Хотела вернуть во что бы то ни стало,
просто не представляла себя без него, дом — без него, детей — без... От
одной лишь мысли стало тесно и больно в груди, закружилась голова. Гиир
жила с этим человеком почти всю жизнь, а вот теперь какой-то посох...
Посох! Вот эти ямки в пыли, они наверняка остались именно от посоха.
И — да, да! — начинаются от их дома.
Побежала за ямками. След тянулся вдоль улицы, в сторону леса. Гиир
мчалась, неубранные волосы растрепались, волочились по ветру рваным знаменем.
«Найду, найду, куда бы не пошел! Найду!»
Лес, кажется, пробежала на одном дыхании. А потом — дорога вывела к
тракту. Широкий, как высохшее русло некогда полноводной реки, он раскинул
руки и, похоже, намеревался обнять весь Ильсвуур, от края к краю. Здесь
ямки пропали. И не удивительно — как им пропечататься, на твердой-то земле?
Гиир лихорадочно огляделась, но ни души не было вокруг, только в придорожных
зарослях пожухлой травы заходились-стрекотали кобылки да в лесу стукнул
о дерево дятел, словно подводя итог. Или забивая последний гвоздь в крест-накрест
заколоченные двери.
* * *
Чуть дальше по тракту, на еще холодном от ночного воздуха валуне сидел
человек. Он был широк в плечах, круглолиц и смуглокож, с широкой темной
бородой и мелкими блестящими глазами-пуговицами. Одежда сидевшего мало
соответствовала тому, где он находился. Право слово, путешествовать в парчовом,
богато расшитом халате — это уже слишком. Но человек не путешествовал,
человек ожидал.
На горизонте появилась серая точка и стала медленно увеличиваться.
В этот ранний час пешеход на тракте был почти так же неуместен, как и сидевший
на валуне бородач. Вскоре странник заметил поджидавшего, но шагов не ускорил
— шел размеренно, как и прежде, стучал посохом о землю, смотрел себе под
ноги... или не под ноги: не понять, ибо глаза скрывала тень от шляпы-ниги.
Поравнялся с бородачом, остановился. Встретился взглядом с блестящими
пуговицами на лице сидевшего. Тот первым отвел глаза:
— Прости.
— Ничего, — сказал странник, и голос его, казалось, высыпался из старого
мешка песком. Старым песком. — Значит, так надо. Против богов не попрешь...
— осекся, кашлянул. — А против себя — тем более.
— Но ты ведь именно об этом мечтал всю жизнь, — бородач недоуменно
развел руками. — С самого первого дня, как ушел странствовать, оставив
ее, оставив дом, мать, отца — с того самого дня ты жалел об этом и мечтал
вернуться, чтобы зажить нормальной жизнью. «Как все живут» — твои ведь
слова?
— Мои, — согласился пешеход. — А я от них и не отказываюсь. Все так
и было: ушел, едва исполнилось восемнадцать, взял да и сбежал вместе с
факирами. Сколько раз потом пытался осесть на одном месте, зажить нормально...
— а больше недели-двух не выдерживал. Брал посох, нигу — и в путь. Наверное,
так устроен. Бывают жрецы и правители, танцовщицы и мясники. А я — странник.
Я мертв без дороги.
— Но ты ведь мечтал... — казалось, бородач никак не может смириться
с собственным поражением.
— Мечтал. Но пойми: человек без мечты — все одно что фламинго без крыльев.
И чем недостижимее мечта, тем краше. И тем меньше шансов, что она пропадет.
...Ты лучше скажи, Гиир... как с ней?
Бородач недовольно заворчал, запыхтел, стал разглядывать узоры на халате.
— Я спрашиваю!..
— Да слышу, слышу! «Как с Гиир»! А раньше чем ты думал? Я, между прочим,
хоть и бог, а и мне столько в нее воспоминаний напихать — в нее, в детей,
в родственников — эт-то, извини, не два пальца... — Бородач осекся, смущенно
кашлянул. — Да все с ней будет нормально, не беспокойся. Вот ведь какой
мнительный! Ну порыдает, ну поголосит — со временем успокоится. А я за
ней пригляжу, чтобы никто не обидел, мужа подберу хорошего... — Он снова
запнулся, догадываясь, что наговорил лишнего. — Одним словом, сделаю, что
смогу. А, как ты понимаешь, могу я немало.
— Я не о том, — ответил странник. — Денег там достаточно. В саду, под
оливой, кое-что зарыл. А записка под подушкой — найдет. Я про... воспоминания.
Может, лучше их... обратно...
— А ведь умный человек! — всплеснул руками бородач. — Странствовал,
мудрости набирался! А того не знаешь, что для нее жизнь с тобой, мной выдуманная
и вложенная в мозг, самое дорогое. Что бы потом не случилось. И для тебя,
между прочим, тоже. Нет, я решительно отказываюсь понимать, какого демона
ты отвернулся от собственного счастья. Я ведь сделал тебя счастливым, ну,
скажи, сделал?
— Ты слышал про буйволицу Исуура? — вопросом на вопрос ответил странник.
— Та, что умерла, так и не выбрав, которую из двух охапок тростника
съесть, — уточнил бородач. — Ерунда! Не было такой буйволицы. Выдумки!
— Дело не в том. Дело в нас, людях. Мы все подобны Исууровой буйволице.
Только хуже. Мы выбираем одну из двух охапок тростника, а потом всю оставшуюся
жизнь об этом жалеем. Но, поверь, если бы мы выбрали другую — ничего бы
не изменилось. Наилучшим выходом было бы съесть обе охапки или не желать
есть вообще — но на такое мы не способны. К счастью.
— Не понимаю я тебя, — с досадой признался бородач. — А выход?.. Выход
какой?
— Был я в Гардгене на представлении одного поэта. Так он стихи читал
— неплохие, замечу, стихи (хотя, конечно, в стихах я мало что понимаю).
В общем, у него там такие строчки были:
«Восстать, или смириться, или жить —
всего лишь жить... ах, как же это сложно!»
Бородач помолчал.
— Ну да ладно, — преувеличенно громко сказал он после паузы, — дело
сделано. Авантюра не удалась, — хохотнул, с прищуром глядя в небеса.
— За попытку — спасибо, — отозвался странник.
Бородач поднялся и уже собрался уходить, когда последняя мысль заставила
его обернуться.
— А ведь и правда будешь жалеть о своем поступке, — задумчиво покачал
он головой. — Ну ладно. Легкой тебе дороги.
Странник не ответил, только наблюдал, как исчезает, растворяется в
воздухе тело Ашкандука. Наблюдал, вспоминая свою первую встречу с богом
на одном из столичных базаров, «хочешь, сделаю счастливым», недоверие,
восторженную радость, вспоминал, как оказался дома, как Гиир — его Гиир,
о которой мечтал все эти годы, но к которой так и не посмел вернуться!
— как она обняла его, как говорила о жизни, не прожитой, но в то же время
существовавшей (и он, Ставиен, каким-то чудом помнил эту жизнь так же ясно,
как и другую, настоящую). А потом — сменившая радость тоска, мягкая требовательная
ладонь на левом плече (и понимание: тяга к странствиям вернулась и требует
своего) — нужно было что-то решать, и он решил, и вытащил посох с чердака...
На камень, нагретый божественной задницей Ашкандука вылезла голубая,
с изумрудными полосками ящерка и довольно распласталась, каждой клеточкой
тела вбирая в себя тепло.
Странник улыбнулся ей, вздохнул, поправил полупустой дорожный мешок,
в котором лежали пара вчерашних лепешек да кусок сыра; коснулся рукой фляги,
надвинул на затылок шляпу. Утреннее солнце пригревало все сильнее и сильнее
— скоро тракт оживет и можно будет подсесть к кому-нибудь на арбу и так
добраться до ближайшего города. А оттуда...