Для тех, кого молитва привела к раздумьям над происхождением языка.
Другим, похитителям скорби и радости, науки и любви, ничего не постичь
в этих вещах.
Для понимания следует знать предметы названные немногими подлинными
словами,
Такими, как хлеб, соль, кровь, солнце, земля, вода, свет, тьма, равно
как и все названия металлов.
Ибо эти имена ни братья, ни сестры, но отцы чувствуемым предметам.
С этими предметами и князем их существа они были вброшены из неподвижного
мира архетипов в бездну мятущегося времени.
Только дух вещи имеет имя. Их сути неназываемы.
Власть называния осязаемых предметов совершенно непостижимых духовно
Происходит в нас из знания архетипов, что были соприродны нашему духу,
они, как и он, укоренены в сознании солнечного ядра.
Все то, что описывалось средневековыми и античными метафорами, существует
в месте укорененном; изо всех мест бесконечных единственно укорененном.
Эти метафоры, что еще и сегодня навязывает нам язык, лишь только мы
испрашиваем тайну нашего духа,
Суть остатки чистого языка времен верности и познания.
Поэты Бога озирали мир архетипов и описывали его благоговейно посредством
точных и ясных терминов языка познания.
Упадок веры сказывается в мире наук и искусств помрачением языка.
Поэты природы воспевали несовершенную красоту чувственного мира древним
достойным способом.
Однако, пораженные скрытым несогласием между способом выражения и темой,
И неспособные возвыситься до места единственно укорененного, что значит
до Патмоса, земли видения архетипов,
Воображали себе в ночи своего невежества, срединный мир, зыбкий и бесплодный,
мир символов.
Все слова, чье магическое соединение сложило эти песни, есть названия
видимых сущностей,
Которые автор милостью Любви, созерцал в двух мирах, счастья и опустошенности.
Обращаюсь лишь к духу тех, которые осознали молитву первой из всех
обязанностей человека.
Наивысшие добродетели, милосердие, целомудрие, жертвенность, наука,
сама любовь Отца,
Зачтутся лишь духу тех, которые по собственному движению осознали абсолютную
необходимость смирения в молитве.
И все же, о тайнодействии языка я скажу лишь то, что низость и слабоумие
этих времен позволяют мне объявить.
Теперь я могу свободно петь песнь солнечного часа в ночи Бога
И, возвещая мудрость двух миров, открывшихся моему взору,
Говорить, по мере наложенной соучастником в службе
Об утраченном познании золота и крови.
Я видел. А видевший, перестает думать и чувствовать. Он может лишь
описывать то, что видел.
Вот ключ от мира света. Магией слов, которую я собираю здесь
Золото мира чувственного питает свое таинственное достоинство.
Ибо не по своим физическим свойствам царствует оно над духами.
Истина есть тем, чем опредйлена Безграничность.
Но истина не понуждает сакральный язык лгать: ибо она также зримое
солнце сущности, неподвижной вселенной.
Из этого солнца земное золото черпает свое существо и свой цвет; человек
— свет своего знания.
Обретенный язык истины не предлагает ничего нового для пожертвования.
Он пробуждает только воспоминание в памяти молящегося человека.
Чувствуешь ли ты, как пробуждается в тебе древнейшее из твоих воспоминаний?
Я раскрываю тебе здесь святые начала твоей любви к золоту.
Безумие дохнуло семь раз на золотой подсвечник познания.
Слова языка ааронитов оказались опошлены лживыми детьми и несведущими
поэтами,
И золото подсвечника, окутанное тьмой невежества, стало отцом отрицания,
краж, прелюбодейства и бойни.
Таков он, ключ двух миров, света и тьмы. О, сопричастный мне в службе!
Ради любви этого солнечного часа наших ночей,
Ради сохранения этой тайны между тобой и мной,
Я шепчу слово, окутанное солнцем, слово, заряженное молнией этих опасных
времен.
Я избрал тебя! и вот ты в предвествующих лучах , в лоне застывшего
облака, немого как свинец,
В броске и ветре огненной массы,
В появлении девственного духа золота,
В переходе от овоида к сфере,
В чудесном промедлении и в святом сошествии, когда смотришь человеку
между двух бровей,
В неподвижности бесконечного облака, сотканного лишь из молитвы, произведения
златоделов Царства,
В возвращении к опустошенности, обрученной Времени,
В шепотах сочувствия сопричастных этому.
Но золотой ключ священной науки укрепился в моем сердце.
Он еще отворит мне мир света. Восходить ступенями пока не почувствуешь,
что пронизывает нас сама материя чистого пространства,
Это не значит знать, это лишь еще регистрировать феномены проявления.
Путь, ведущий от мало ко много, не для священной науки.
Я прошел описание вознесения к познанию. Следует восходить до самого
солнечного места,
Где становишься по праву всемогущества утверждения — чем? — тем, что
утверждаешь.
Это так легион тел духа раскрывается в чувствах целомудрия.
Восходить вверх! святотатственно! до утверждения самых безумных!
И после снисходить, ступень за ступенью, без сожаления, без плача,
с радостным одобрением, с царским терпением,
До самой этой грязи, где все уже заключено с очевидностью, такой страшной,
и неизбежностью, такой святой! Святой, святой, святой воистину! Аллилуйя!
И кто говорит здесь о неожиданности? Она во внезапном появлении сквозь
тень во вратах античного града,
Морской дали с ее святым светом и ее парусниками счастья.
Но в рождении нового смысла и смысла, который будет служить новой науке,
науке любящей, больше нет неожиданного.
Это обыкновенно, на наших высях принимать всякую новость, как супругу
возвращенную спустя годы и навсегда.
Так явлена была мне связь солнечного ядра с душой земного золота.
И вот действенная молитва, в которую должен погрузится оператор:
Поддерживай во мне любовь к тому металлу, чей цвет от твоего взгляда,
и дай мне познать это золото, зеркало мира архетипов.
Чтобы я без меры и всем моим сердцем отдался этой солнечной игре утверждения
и жертвы.
Прими меня в этот архангельский свет, который спит тысячи лет во ржи
спрятанной в гробнице и поддерживает в ней скрытый огонь жизни.
Ибо рожь древних гробниц, засеянная в борозду яснится, как сердце яснится
собственным милосердием
И не смертное солнце дает ржи в страду ее всегда один и тот же цвет
мудрости.
Таков ключ к яснящемуся миру света. И кто берет его благоговейной и
уверенной рукой, он открывает также другую страну.
Я познал оба мира. Любовь привела меня к глуби бытия.
Я носил на груди тяжесть ночи, мое чело обливалось потом каменных стен.
Я обращал колесо ужаса тех, которые уходят и возвращаются. От меня
остался во многих местах лишь золотой круг, брошенный в горсти праха.
Я проходил на ощупь гнусные лабиринты мира исступления и под толщами
вод дремлют мои странные отчизны.
Я молчал. Ожидал, пока безумие моего царя схватит меня за горло. Твоя
рука, о мой царь! на моем горле. Это знак, вот минута. Я расскажу.
Ты привел мне родиться в мире, который больше тебя не знал, на планете
из железа и глины, нагой и холодной.
Посреди роения воров погруженных в созерцание своей похоти.
Там, где смрад бойни следует за кадильным дымом совратителей толп.
И все же, сын грязи и слепоты, я не нахожу слов, чтобы описать
Бездны зла в этом ином Всем, в этой иной Бесконечности
Созданной твоим собственным всемогуществом отрицания.
Это место отделенное, другое, гнусное, этот необъятный исступленный
мозг Люцифера,
Где сквозь всю вечность я был испытуем умножением взблесков зарниц
небесных, пустынных систем.
Самое страшное было в зените, и я видел ее как из пропасти черного
солнца.
О, безмерная профанация, по которой святой космос явлен нашему бесконечно
малому миру.
Он как прядь инея, освещенная Рождеством и готового стаять под дыханием
Дитяти.
Ибо ты Тот, который есть. И все же, ты над собой и над этой абсолютной
необходимостью, которой ради ты есть.
Вот почему, Утверждающий, полнота отрицания содержится в тебе, свобода
молитвы или нет. Вот почему также подвергаешь ты утверждающих великим испытаниям
отрицания.
Ибо ты вверг меня в самый черный жар этой бесконечности ужаса, где
чувствуешь, как челюсть
Пронзает гарпун огня и подвешивает в безумии совершенной пустоши,
В этой вечности, где тьма есть отсутствием иного солнца, умиранием
радостного золотого овала;
Где свет есть исступлением. Где все вещи есть сутью несправедливости.
Где деяние мысли единственно и без конца, начинается сомнением, чтобы
не привести ни к чему.
Где являешься не одиноким, но самим одиночеством, ни оставленным, но
самой оставленностью, ни проклятым, но самим проклятием.
Я был странником в этих землях ночного шума,
Где лишь одна среди физических вещей,
Неистовая любовь и проказа на лице питают свои проклятые корни.
Я измерил там, слепой червь, извилистые линии моей ладони. Этот край
ночи густой как камень,
Этот мир иной утренней звезды, иного сына, иного князя, это была твоя
стиснутая ладонь. Эта ладонь разжалась и вот я среди света.
Следовало видеть Его, Иного, чтобы понять, почему написано, что приходит
он подобно вору. Он дальше, чем крик рождения, едва есть, не есть. Пространство
песочного зерна, вот весь он содержится в тебе, тот, иной, князь восседающий
немо в вечной слепоте.
Ты в солнечном ядре, ты, безмерный, невинный, ты знаешь себя. Но две
бесконечности, твоего утверждения и твоего отрицания не знают друг друга,
не будут знать никогда, потому что вечность это лишь бегство одной бесконечности
перед другою.
И всякая гнусная, смертельная меланхолия пространства и времени лишь
расстояние между да и нет, и мера их непоправимого разделения.
Это здесь ключ к миру мрака.
Человек, в котором эта мысль пробудила не мысль, не чувство, но воспоминание,
и это воспоминание было очень древним, начнет с тех пор искать любви с
любовью.
Ибо это значит любить, ибо это значит любовь: когда с любовью ищешь
любви.
Я искал как бесплодная женщина, со страхом, с исступлением. Я нашел.
Но что? но кого? Господствующего, властвующего, дающего две проказы.
И я вернулся, чтобы сообщить мое знание. Но горе тому, кто выходит
и не возвращается.
И не жалей меня оттого, что я там был и там видел. Не плачь надо мною:
Погруженный в счастье вознесения, озаренный солнечным ядром, ввергнутый
в сумасшествие черной вечности здесь же рядом, с членами, опутанными водорослями
мрака, я всегда нахожусь в том же месте, ибо в месте самоем, единственно
укорененном.
Узнай от меня, что все болезни есть исповедью для тела.
Настоящая болезнь, болезнь скрытая; но когда тело исповедается, немного
надо, чтобы привести к смирению сам дух, приготовителя тайных ядов.
Как и все болезни тела, проказа предвещает все же конец духовного плена.
Дух и тело сражаются сорок лет: это тот критический возраст, о котором
говорит их бедная наука, бесплодная жена.
Болезнь ли открыла двери в твоем лице? посланник мира, Мелхиседек,
войдет сквозь эти двери и затворятся они за ним и за его прекрасным плащом,
сотканным из слез. Но повторяй за мной: Отче наш.
Видишь ли, Отец Древних, говоривших чистым языком, играл со мной, как
отец со своим дитям. Мы, мы одни, кто малые его дети, знаем эту священную
игру, этот танец святости, это счастливое колебание между наихудшей тьмой
и совершеннейшим светом.
Нужно пасть на лицо, несмотря на сомнения, и молиться. Я жаловался,
что совсем его не знаю; камень, в котором был он весь, упал ко мне на ладонь
и в тот же миг я обрел сиятельную корону.
И гляди на меня! окруженный ловушками я не страшусь уже ничего.
От тьмы зачатия до тьмы смерти, нить катакомб снуют мои пальцы в этой
сумрачной жизни.
И все же, кем я был? Отхожим червем, слепым и жирным, с острым хвостом,
вот чем я был. Человеком, созданным Богом и взбунтовавшимся против своего
творца.
"Какими бы ни стали превосходство и красота, никакое грядущее
никогда не сравнится с совершенством небытия". В этом единственном
я был уверен, такой была моя тайная мысль: бедная, бедная мысль бесплодной
жены.
Как все поэты природы, я был погружен в глубину невежества. Ибо казалось
мне, что я люблю прекрасные цветы, прекрасные дали и сами красивые лица
единственно ради их красоты.
Я изучал глаза и лица слепцов: как все вассалы чувственности, я был
под угрозой физической слепоты. Это также наставление солнечного часа в
ночах Божественного.
До самого дня когда, заметив, что стою перед зеркалом, я поглядел на
себя. Источник света и форм был там, мир глубоких, мудрых, чистых архетипов.
Тогда та женщина, которая была во мне, умерла. Я отдал ей как гробницу
все ее царство, природу. Я похоронил ее в наипотаеннейшем уголке дивного
сада, где взор луны всегда обещавшей так много, преломляется в листве и
снисходит на спящих тысячами степеней нежности.
Так узнал я, что тело человека содержит в своих глубинах средство от
всех болестей и что познание золота есть также познанием света и крови.
О, Единственный! не лишай меня воспоминания этих страданий в день,
когда ты омоешь меня от моего зла, и также моего добра, и меня нарядят
в солнце твои улыбающиеся. Аминь.