Speaking In Tongues
Лавка Языков

Карсон Маккалерс

Вундеркинд

Папка для нот хлопает по ногам в толстых зимних чулках, руку оттягивают учебники -- войдя в гостиную, она на секунду остановилась и прислушалась к звукам из студии. Мягкая поступь аккордов рояля и пронзительный стон скрипки. Тотчас раздался гортанный бас мистера Бильдербаха:

-- Это ты, Бенхен⁽¹⁾?

Стягивая рукавицу, она заметила, что пальцы сами собой отстукивают фугу, которую она разучивала сегодня утром.

-- Угу, -- ответила она, -- я.

-- Да, а не угу, -- поправил бас. -- Я сейчас.

Заговорил мистер Лафковиц -- неразборчивые слова свивались в мягкое шелковистое бормотание. Голос совсем как у женщины, подумала она, особенно если сравнить с мистером Билдербахом. Она не находила себе места. С руки на стол неловко сползли учебник геометрии и «Le Voyage de Monsieur Perrichon»⁽²⁾. Затем она села на диван и достала из папки ноты. И вновь ее взгляд упал на руки: напряженные сухожилия тянутся от суставов к запястьям, порезанный палец заклеен кривым замусоленными пластырем. При виде их страх, мучивший ее последние несколько месяцев, стал еще острее.

Чтобы успокоить себя, она беззвучно зашевелила губами: хороший урок -- очень хороший урок -- совсем как раньше… Губы сомкнулись, едва в студии послышались равнодушные шаги мистера Бильдербаха и, секунду спустя -- скрип отворяемой двери.

Она вдруг подумала о том, сколько раз за пятнадцать лет своей жизни она видела это лицо и фигуру, которая в тишине, нарушаемой лишь невыразительным дребезжанием скрипичных струн, появлялась сейчас в проеме дверей. Мистер Бильдербах. Учитель, мистер Бильдербах. Быстрые глаза за стеклами очков в роговой оправе; редкие мягкие волосы и узкое лицо; губы полные и чуть приоткрытые -- нижняя краснее от того, что он постоянно ее прикусывает; раздвоенные вены на висках пульсируют так, что их видно через всю комнату.

-- Ты не рано? -- спросил он, бросая взгляд на каминные часы, которые вот уже месяц показывали пять минут двенадцатого. -- Мы с Джозефом разучиваем маленькую сонатину одного его знакомого.

-- Ничего, -- сказала она, постаравшись улыбнуться, -- я послушаю. -- Она почти видела, как ее пальцы бессильно тонут в расплывающихся пятнах клавиш. Она очень устала -- если он сию же секунду не отведет взгляд, у нее задрожат руки.

Он в раздумье остановился посреди комнаты. Зубы остро прижимали ярко припухшую нижнюю губу.

-- Есть хочешь, Бенхен? -- спросил он. -- Анна испекла яблочный пирог, возьми с молоком.

-- Лучше потом, -- сказала она. -- Спасибо.

-- После отличного урока, ага? -- У его улыбки крошились края.

В студии за его спиной раздались шаги, и, отворив вторую створку двери, в проеме появился мистер Лафковиц.

-- Фрэнсис? -- улыбнулся он. -- Как движется работа?

Сам того не желая, мистер Лафковиц постоянно заставлял ее чувствовать себя неуклюжим переростком. Он был очень маленького роста и выглядел устало всегда -- если не держал в руках скрипку. Брови на землисто-бледном еврейском лице изгибались слишком высоко, словно он постоянно о чем-то спрашивал, но глаза под полуопущенными веками смотрели сонно и равнодушно. Сегодня он казался рассеянным. Он зачем-то вошел в гостиную, сжимая в неподвижных пальцах смычок с перламутровым наконечником и медленно проводя белым конским волосом по блеклому кусочку канифоли. Глаза превратились в яркие щелки, под свисавшим с воротника льняным платком сгустилась черная тень.

-- Значит, все в порядке, -- мистер Лафковиц опять улыбнулся, несмотря на то, что она ничего ему еще не ответила.

Она перевела взгляд на мистера Бильдербаха. Тот смотрел в сторону. Широкие плечи подпирали дверной косяк, а лучи вечернего солнца у него из-за спины, словно желтые копья, протыкали пыльное пространство гостиной. В открытую дверь виднелись длинный приземистый рояль, окно и бюст Брамса.

-- Нет, -- сказала она мистеру Лафковицу. -- Все очень плохо. -- Тонкие пальцы затеребили нотные страницы. -- Я сама не знаю, почему, -- добавила она, глядя на сутулую сильную спину мистера Бильдербаха. Тот напряженно прислушивался к ее словам.

Мистер Лафковиц улыбнулся:

-- Бывает, наверное, так, что...

Рояль неожиданно лязгнул.

-- Может, займемся делом? -- спросил мистер Бильдербах.

-- Сию минуту, -- согласился мистер Лафковиц, в последний раз провел смычком по канифоли и направился к двери. Ей было видно, как он берет с рояля скрипку. Заметив ее взгляд, мистер Лафковиц опустил инструмент. -- Ты не видела фотографию Хайми?

Пальцы крепко вцепились в острый угол нотной папки.

-- Какую фотографию?

-- Там на столе «Музыкальный курьер». На второй странице обложки.

Зазвучала сонатина. Еще нестройно, и все же -- очень просто. Музыка была незамысловатой, но стиль обозначен четко.

Она взяла со стола журнал.

Вот и Хайми -- в левом верхнем углу. Подбородок прижимает скрипку, а пальцы изогнулись над струнами в напряженном пиццикато. Темные саржевые брючки, стянутые под коленями резинкой, свитер с круглым воротом. Плохая фотография. Хотя Хайми снят в профиль, глаза смотрят на фотографа, а пальцы, похоже, сейчас прижмут неверную струну. Будто пришлось специально повернуться к камере, и теперь Хайми ужасно неудобно так стоять. Он похудел -- живот почти не торчит, -- но за прошедшие полгода изменился мало.

Юный талантливый скрипач Хайми Израэльски снят во время урока в студии учителя на Риверсайд-драйв. Юный маэстро Израэльски, получивший накануне своего пятнадцатиления приглашение участвовать в бетховенском концерте вместе с...

Сегодня утром после того, как она прозанималась с шести до восьми, отец все-таки заставил ее сесть за стол и позавтракать со всеми вместе. Завтраки она терпеть не могла -- ее всегда после них тошнило. Лучше подождать и купить четыре шоколадки за двадцать центов, выданных на школьный обед, и сжевать их на уроках -- прикрывая носовым платком, вытаскивать из кармана кусочки и испуганно замирать от шороха серебристой обертки. Сегодня утром, когда отец положил на тарелку яичницу, она вдруг подумала, что как только лопнет пленка, и склизкая желтая струйка потечет по белому, -- она заплачет. Так и произошло. То же самое она чувствовала и сейчас. Осторожно положив журнал на стол, она закрыла глаза.

Музыка в студии, казалось, неуклюже-яростно требует чего-то невозможного. Секунду спустя мысли отвлеклись от Хайми, концерта и фотографии -- и вновь закружились вокруг предстоящего урока. Она подвинулась к краю дивана и теперь ясно видела студию и двух музыкантов -- они вглядывались в расставленные на рояле ноты и с вожделением извлекали из них все, что только можно.

Из головы не шло выражение лица мистера Бильдербаха -- как он смотрел на нее несколько минут назад. Пальцы, только что бессознательно повторявшие фугу, обхватили костлявые коленки. Устала. Больше всего -- от кружащихся, ускользающих мыслей: точно такие же часто приходят сразу перед сном, после слишком долгих репетиций. Гулкими тягостными полуснами они уносят ее в свое закрученное воронкой пространство.

Ты вундеркинд -- ты вундеркинд -- ты вундеркинд. Слова перекатывались, низкие немецкие звуки отдавались в ушах рыком, потом гасли, превращаясь в бормотание. И вместе со словами вращались лица -- распухшие, искаженные, они постепенно расплывались, становясь огромными бледными каплями -- мистер Бильдербах, миссис Бильдербах, Хайми, мистер Лафковиц. Круг за кругом, все глубже затягиваясь в гортанное вундеркинд. Напряженное лицо мистера Бильдербаха постепенно оказывалось в центре, остальные вращались вокруг.

Музыкальные фразы метались, как сумасшедшие. Ноты, которые она так долго разучивала, сыпались горстями стеклянных шариков с лестницы. Бах, Дебюсси, Прокофьев, Брамс -- чудовищно совпадая с дальним пульсом ее усталого тела и с этим гулким кружением.

Иногда, если она занималась не больше трех часов или пропускала школу, ей снилось что-нибудь менее смутное. Чистая музыка тогда взмывала вверх, и возвращались быстрые четкие воспоминания -- ясные, как слащавая картинка «Эра невинности», которую Хайми подарил ей после их концерта.

Ты вундеркинд -- ты вундеркинд. Так ее назвал мистер Бильдербах, когда она впервые к нему пришла в двенадцать лет. Ученики постарше подхватили прозвище.

Но сам никогда не произносил при ней этого слова.

-- Бенхен. -- (У нее было вполне обычное американское имя, но он вспоминал о нем, только если число ошибок, которые она делала, превышало все пределы.) -- Бенхен, -- говорил он. -- Это же ужасно. Носить на себе такую бестолковую голову. Бедняжка Бенхен.

Отец мистера Бильдербаха был голландским скрипачом, мать -- из Праги. Сам он родился здесь, но юность провел в Германии. Сколько раз она мечтала о том, чтобы он не рождался вообще или, по крайней мере, никогда не появлялся в Цинциннати. Как будет по-немецки «изюм»? Мистер Бильдербах, как по-голландски «Я вас не понимаю»?

Первый день в студии. Она только что сыграла наизусть всю Вторую Венгерскую рапсодию. На улице сумерки, в комнате -- серый свет. Его лицо -- он подался к ней над клавишами.

-- А теперь начнем все сначала, -- сказал он в тот первый день. -- Музыка -- не просто умение. Когда двенадцатилетняя девочка перебирает пальцами так много клавиш в секунду, это еще ничего не значит.

Он постучал корявой рукой сначала по своей широкой груди, потом по лбу.

-- Здесь и здесь. Ты уже достаточно взрослая, чтобы понять. -- Он закурил и выпустил легкую струйку дыма над ее головой. -- И работа -- работа -- работа. Начнем с «Фантазии» Баха и маленьких пьес Шумана. -- Руки опять задвигались -- на этот раз щелкнули выключателем лампы у нее за спиной и указали на ноты. -- Я покажу, как это должно звучало. Слушай внимательно.

Она тогда просидела за роялем почти три часа и очень устала. Бас гремел так, словно давным-давно бродил у нее в голове. Когда крепкие пальцы утыкались в нотные фразы, ей хотелось их потрогать, погладить блестящий ободок кольца, волосы на тыльной стороне сильной руки.

Она приходила на уроки по вторникам после школы и по субботам во второй половине дня. Часто субботними вечерами оставалась ужинать, а иногда -- и ночевать, и добиралась на следующее утро домой на трамвае. Тихая миссис Бильдербах любила ее по-своему, почти бессловесно. Эта женщина нисколько не походила на своего мужа. Спокойная, полная и медлительная. Когда она не готовила на кухне замысловатые блюда, которые они оба очень любили, то чаще всего, казалось, лежала в кровати на втором этаже дома, листая журналы или просто глядя в пустоту с рассеянной полуулыбкой. В Германии до того, как они поженились, она была певицей. Сейчас миссис Бильдербах романсов уже не пела (говорила, что что-то со связками). Иногда он вызывал ее из кухни послушать, как играет кто-нибудь из учеников, и она всякий раз улыбалась и повторяла, что это «карашо», очень «карашо».

В тринадцать лет Фрэнсис впервые пришло в голову, что у Бильдербахов нет детей. Как-то странно. Однажды она стояла в кухне вместе с миссис Бильдербах, и вдруг из студии ворвался он, весь кипя от злости на ученика, который чем-то вывел его из себя. Его жена продолжала помешивать ложкой густой суп, пока его рука не успокоилась на ее плече. Тогда она обернулась -- по-прежнему невозмутимо -- а он обвил ее руками и уткнулся угловатым лицом в вялую белую шею. Так они и стояли, не двигаясь. Наконец он резко дернул головой, гневное выражение сменилось безразличием, и он вернулся в студию.

Из-за уроков мистера Бильдербаха, времени на товарищей у нее не оставалось, и единственным другом среди одногодков стал Хайми. Он учился у мистера Лафковица, и, бывало, вечерами, когда она задерживалась у Бильдербахов, тоже приходил туда вместе с учителем. Вдвоем с Хайми они слушали, как играют старшие. А иногда и сами исполняли что-нибудь камерное: сонаты Моцарта или Блоха⁽³⁾.

Вундеркинд -- и вундеркинд.

Хайми тоже был вундеркинд. Значит -- двое.

Хайми играл на скрипке с четырех лет. В школу ему ходить было не нужно: брат мистера Лафковица, инвалид, учил его по вечерам геометрии, истории Европы и французским глаголам. Техника у тринадцатилетнего мальчика была не хуже, чем у взрослых скрипачей Цинциннати -- так говорили все. Но на скрипке играть гораздо легче, чем на рояле. Она была в этом уверена.

От Хайми пахло вельветовыми штанами, недавно съеденным обедом и канифолью. Костяшки пальцев у него часто бывали в грязных разводах, а из рукавов свитера торчали несвежие манжеты рубашки. Когда он играл, она всегда смотрела на его руки, тонкие только в суставах, с коротко остриженными ногтями, тяжелыми подушечками пальцев и младенческими складками, хорошо заметными на изгибающемся вслед за смычком запястье.

Во сне, а иногда и наяву, она видела тот концерт лишь большим расплывчатым пятном. Только несколько месяцев спустя она признала, что ее выступление оказалось неудачным. Действительно -- газеты больше хвалили Хайми. Но он был гораздо ниже ростом. Когда они стояли рядом на сцене, он доставал ей только до плеча. Поэтому люди относились к ним по-разному -- это точно. И все дело в сонате, которую они играли вдвоем. Блох.

-- Нет, нет -- так не годится, -- возмутился мистер Бильдербах, когда последним номером концерта предложили Блоха. -- Лучше Джона Пауэлла⁽⁴⁾ -- «Вирджинскую сонату».

Она тогда его не поняла: как Хайми и мистеру Лафковицу, ей хотелось Блоха. Мистер Бильдербах уступил. Позже, когда в газете написали, что для музыки такого стиля ей не хватает темперамента, что играет она неубедительно и без вдохновения, она почувствовала, будто ее обманули.

-- Все это «ой-ой-ой» -- ерунда, -- сказал мистер Бильдербах, комкая у нее на глазах газету. -- Это не для тебя, Бенхен. Оставь это Хайми и небесам.

Вундеркинд. Пусть газеты пишут все, что им заблагорассудится, -- ее так назвал он.

Почему же Хайми выступил на том концерте гораздо лучше ее? В школе, когда нужно было думать о начерченной на доске геометрической задаче, этот вопрос царапал ее изнутри острым ножом. Мысль не оставляла ее по ночам, а иногда -- и за роялем, где требовалось думать только об игре. Виноват не Блох и не то, что она не еврейка -- дело не только в этом. И не потому, что Хайми не нужно ходить в школу, и он начал заниматься раньше. А может...

Однажды ей показалось, будто она знает, в чем дело.

-- Играй «Фантазию и фугу», -- примерно год назад потребовал мистер Бильдербах, когда они с мистером Лафковицем закончили читать с листа.

Ей тогда показалось, что Бах прозвучал совсем неплохо. Краем глаза она видела, что лицо у мистера Бильдербаха -- спокойное и довольное, а руки, отрываясь от подлокотников, вздымаются вверх и удовлетворенно падают вниз всякий раз, когда она благополучно проходила кульминацию фразы. Доиграв и встав из-за рояля, она проглотила ком в горле и оттянула ворот так, словно музыка плотно сдавила ей шею и грудь. Но...

-- Фрэнсис… -- Глаза мистера Лафковица почти целиком прятались под полупрозрачными веками, а тонкий рот изогнулся. -- Ты знаешь, сколько у Баха было детей?

Она растерянно обернулась.

-- Очень много. Двадцать с чем-то.

-- Но тогда… -- Улыбка словно въелась в его землистое лицо. -- … он не мог быть таким холодным -- тогда.

Мистер Бильдербах рассердился: в гортанном клокотании немецких слов отчетливо прозвучало «кинд». Брови мистера Лафковица поползли вверх. Она легко догадалась, о чем идет речь, но ей удалось сохранить на лице непонимающее и невинное выражение, и она не видела в том обмана -- так хотел мистер Бильдербах.

И все же дело совсем не в этом. Не только в этом, по крайней мере, -- ведь она когда-нибудь станет старше. Мистер Бильдербах это понимал, да и сам мистер Лафковиц не имел этого в виду.

В ее снах огромное лицо мистера Бильдербаха всегда оказывалось в центре вращающегося круга. Нижняя губа плавно выпячивалась, вены на висках упорно бились.

Но иногда перед сном в голове отчетливо всплывала другая ясная картинка: вот она тянет вниз чулок, безуспешно пытаясь спрятать в ботинок дырку. «Бенхен, Бенхен!» После чего из тумбочки миссис Бильдербах извлекается корзинка с нитками, и ей показывают, как нужно штопать, не стягивая материю в грубый комок.

Или выпускной вечер в восьмом классе.

-- Что ты наденешь? -- спросила миссис Бильдербах воскресным утром за завтраком, когда она рассказала им о репетиции школьного парада.

-- Кузина сказала, что даст вечернее платье с прошлого года.

-- Эх, Бенхен! -- воскликнул он, вертя в тяжелых руках чашку с кофе, а глаза его смеялись из сеточки морщин. -- Я, кажется, знаю, чего хочет наша Бенхен...

Он настаивал. Он не поверил, когда она принялась доказывать, будто платье ее нисколечко не волнует.

-- Анна, смотри, -- объявил он, швырнул на другой конец стола салфетку и засеменил по комнате, виляя бедрами и строя глазки из-под роговой оправы.

В следующую субботу после урока он повел ее в центральный магазин. Толстые пальцы перебирали прозрачные кружева и шуршащую тафту, что перед ними разворачивали продавщицы. Он прикладывал материю к ее лицу, склонял голову набок, и наконец остановился на розовом. Не забыл и про туфли. Больше всего ему понравились белые детские лодочки. Они показались ей похожими на тапки, в которых ходят старушки, а бирка с красным крестом внутри напоминала о благотворительном обществе. Но это неважно. Когда миссис Бильдербах раскроила ткань и стала примерять ее на Фрэнсис, скалывая куски материи булавками, он прервал урок и, понаблюдав некоторое время, предложил пришить к подолу и горловине оборки, а на плече сделать модную розетку. Музыка тогда шла хорошо. А платья и школьные праздники не имели никакого значения.

Ничего не имело значения, кроме игры; музыка должна звучать так, как должна: извлечь все, что в ней спрятано, заниматься, заниматься, играть так, чтобы с лица мистера Бильдербаха сошло напряжение. Вложить в музыку все, что умели Майра Хесс⁽⁵⁾, Иегуди Менухин -- и даже Хайми!

Что же с ней случилось четыре месяца назад? Звуки стали выскакивать из-под пальцев гладкими и мертвыми. Переходный возраст, думала она. Дети часто подают надежды -- и работают, и работают до тех пор, пока малейшая ерунда не начинает доводить их до слез -- как ее, -- рвутся из последних сил, стремясь выразить то, что внутри, это томление -- и вдруг происходит странное... Но только не с ней! Она будет как Хайми. Она должна. Она...

Когда-то в ней это было -- совершенно точно. Такое невозможно потерять. Ты вундеркинд... вундеркинд... Он сказал это о ней, уверенно прокатив во рту грубое немецкое слово. А во сне оно звучало еще ниже тоном и увереннее. Лицо становится огромным, заветные музыкальные фразы перемешиваются в вихре со стягивающимся в воронку кругом, кругом, кругом… Вундеркинд. Ты вундеркинд...

Сегодня мистер Бильдербах против обыкновения не пошел провожать мистера Лафковица до дверей. Он остался сидеть за роялем, мягко и рассеянно нажимая на единственную клавишу. Прислушиваясь, Фрэнсис наблюдала, как скрипач обматывает землистую шею шарфом.

-- Хорошая фотография, -- сказала она, собирая ноты. -- Я получила от Хайми письмо два месяца назад -- он пишет, что слушает Шнабеля⁽⁶⁾ и Хубермана, еще о Карнеги-холле, и что его водили обедать в «Русскую чайную».

Чтобы оттянуть переход в студию, она дождалась, пока мистер Лафковиц оденется и распахнет дверь. С улицы в дом ворвался морозный ветер. Уже темнело, и воздух сочился желтоватым светом зимних сумерек. Дверные петли скрипнули и смолкли, в доме сразу стало темнее и тише -- она не помнила раньше такой тишины.

Она вошла в студию. В тишине мистер Бильдербах поднялся от рояля и стал смотреть, как усаживается она.

-- Ну что ж, Бенхен, -- сказал он, -- сегодня мы начинаем все заново. С самого начала. Последние месяцы забудь.

Вид у него был такой, словно он разыгрывал сцену из фильма. Он качался с пятки на носок, потирал руки и даже улыбался удовлетворенно -- как в кино. Затем, неожиданно резко его манера изменилась. Тяжело ссутулившись, он перебирал пачку нот, которые она принесла с собой.

-- Бах -- нет, пока рано, -- бормотал он. -- Бетховен? Да. «Соната с вариациями. Опус 26».

Клавиши притягивали ее -- жесткие, белые, будто мертвые.

-- Подожди, -- сказал он. Он стоял в изгибе рояля, опираясь на крышку руками и смотрел на Фрэнсис. -- Сегодня мне нужна особая игра. Вот соната Бетховена. Первая, над которой ты работала. Каждая нота под контролем -- технически; ты не должна думать ни о чем, кроме музыки. Сейчас только музыка. Вот что я хочу тебе сказать.

Он зашелестел страницами и нашел нужную. Затем оттащил учительский стул на середину комнаты, развернул его и уселся, обхватив ногами спинку.

Почему-то раньше такая поза мистера Бильдербаха особенно хорошо влияла на ее игру. Но сегодня она видела его краем глаза, и это мешало. Он сидел, жестко подавшись вперед -- напряжены даже ноги. Тяжелый нотный сборник ненадежно покачивался на спинке стула.

-- Начинаем, -- сказал он, бросив на нее властный взгляд.

Руки повисли над клавишами, потом упали вниз. Первые ноты прозвучали слишком громко, следующие за ними фразы -- сухо.

Его рука требовательно рванулась от нотных листов.

-- Стоп! Подумай, что ты играешь. Что там написано?

-- A-анданте.

-- Прекрасно. Так не тащи его в адажио. И глубже нажимай на клавиши. Не хватай с поверхности. Грациозное, звучное анданте.

Она начала заново. Ее руки, казалось, двигались отдельно от звучавшей в ней музыки.

-- Послушай, -- прервал он игру. -- Какая из вариаций доминирует в пьесе?

-- Траурная.

-- Так подготовься. Это анданте -- а не салонная чушь, которую ты сейчас играешь. Начни мягко, пиано, и доведи почти до арпеджио. Мягко и драматично. А вот здесь -- здесь написано дольче, значит контр-тема должна запеть. Ты же все знаешь. Мы это давно и подробно разбирали. Играй. Постарайся понять, что чувствовал Бетховен, когда он это писал. Сдержанная трагедия.

Она не могла отвести глаз от его рук. Они неуверенно легли на ноты -- готовые к запрету, готовые взлететь, стоит ей начать игру. Сверкнет кольцо, и она покорно замрет.

-- Мистер Бильдербах... может быть, если вы... если я сыграю все без остановок, у меня получится лучше?

-- Хорошо, я не буду перебивать, -- сказал он.

Побледнев, она слишком низко склонилась над клавишами. Она сыграла всю первую часть и, ободренная его кивком, принялась за вторую. Игра казалась достаточно благозвучной, но фразы соскакивали с пальцев, не успевала она вложить в них смысл, который ощущала внутри.

Когда она доиграла до конца, он поднял голову от нот и заговорил с равнодушной прямолинейностью:

-- Я почти не слышу гармонии в правой руке. И очень важно, чтобы эта часть прозвучала глубоко и сильно, развила предчувствия, обозначенные в первой. Впрочем, давай третью.

Ей хотелось начать с затаенной злости и постепенно перейти к глубокой, набухшей скорби. Это ей подсказывал разум. Но руки жевали клавиши, точно болтающиеся макароны, и она уже не могла вообразить, какой должна быть музыка.

Когда утихла дрожь последней ноты, он захлопнул книгу и неторопливо встал со стула. Подвигал из стороны в сторону челюстью -- между приоткрывшихся губ она разглядела розовую линию языка и крупные прокуренные зубы. Он аккуратно разместил Бетховена на стопке других нот и вновь оперся локтями о гладкую черную крышку рояля.

-- Нет, -- просто сказал он, глядя ей в глаза.

У нее задрожали губы.

-- Я не могу. Я...

Его губы неожиданно растянулись в улыбку.

-- Послушай, Бенхен, -- заговорил он совсем по-другому, с нажимом. -- Ты ведь еще играешь «Мелодичного кузнеца»⁽⁷⁾? Я же говорил тебе не убирать его из репертуара.

-- Да, -- сказала она. -- Я иногда его репетирую.

Таким голосом разговаривают с маленькими детьми.

-- Это первая вещь, над которой мы с тобой работали вместе -- помнишь? Ты так сильно ее играла -- как настоящая дочь кузнеца. Видишь, Бенхен, я так хорошо тебя знаю -- будто ты моя собственная дочка. Я знаю все, что ты… я помню, какие вещи ты играла лучше всего. Ты раньше...

Он замолчал, точно запутавшись в словах, и затянулся мятым обломком сигареты. Дымная струйка выползла изо рта и заклубилась серым туманом над тонкими прядями волос и детским лбом.

-- Играй легко и просто, -- сказал он, зажигая лампы у нее за спиной и отступая от рояля.

На секунду он задержался прямо в центре круга света. Потом вдруг присел на корточки.

-- Смелее, -- скомандовал он.

Она не могла отвести от него взгляд; он сидел, опираясь на пятку и выставив для равновесия вторую ногу вперед, сильные мышцы натягивают ткань брюк, спина прямая, локти крепко упираются в колени.

-- Проще, -- повторил он, взмахнув мясистой рукой, -- представь кузнеца и яркий солнечный день. И он работает -- легко и непринужденно.

Она была не в силах смотреть на клавиши. Свет лампы играл в волосках на его руке, стекла очков сверкали.

-- Ну, вперед, -- скомандовал он.

Словно все ее кости внутри стали полыми, словно в теле не осталось ни кровинки. Сердце, которое весь день как заведенное колотилось о грудную клетку, неожиданно затихло. Точно медуза -- серое, вялое, с усохшими краями.

Его лицо разрасталось, заполняя пространство перед глазами, придвигалось все ближе и ближе, вены на висках судорожно бились. Словно обороняясь, она перевела взгляд на рояль. Губы затряслись, как желе, нахлынули беззвучные рыдания, и белые клавиши превратились в расплывчатую мокрую полосу.

-- Я не могу, -- прошептала она. -- Я не понимаю, почему, но я не могу -- не могу больше.

Все его напряженное тело обмякло, и, прижимая к себе одну руку, он медленно поднялся. Схватив ноты, она рванулась мимо него к двери.

Пальто. Рукавицы и галоши. Учебники и нотная папка, которую он подарил ей на день рождения. Все, что принадлежало ей в этой затихшей комнате. Быстро -- чтобы он не успел ничего сказать.

Проскакивая через прихожую, она не могла не бросить взгляд на его руки: вяло и бесцельно они висели вдоль тела, подпиравшего дверной косяк. Дверь плотно захлопнулась. Волоча за собой нотную папку и книги, она, спотыкаясь, слетела по лестнице, повернула в сторону от дома и побежала по улице -- уже суматошной и шумной от велосипедных звонков и криков играющих детей.

1. От нем. Bienchen -- пчелка.

2. «Путешествие господина Перришона» -- пьеса французского комедиографа Эжена Марена Лабиша (1815-1888).

3. Эрнст Блох (1880-1959) -- швейцарско-американский композитор, разрабатывавший в музыке еврейские мотивы.

4. Джон Пауэлл (1882-1963) -- американский композитор и пианист. «Вирджинская соната для скрипки и фортепиано» написана в 1919 г.

5. Леди Майра Хесс (1890-1965) -- британская пианистка.

6. Артур Шнабель (1882-1951) -- американский пианист и композитор, знаменитый исполнением произведений Моцарта, Бетховена и Шуберта.

7. «Мелодичный кузнец» (1720) -- популярное название вариаций на тему сюиты Георга-Фридриха Генделя (1685-1759) для клавесина.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Карсон Маккалерс

Вундеркинд

Speaking In Tongues
Лавка Языков