Его толкал в спину какой-то бессовестный гражданин в черном пальто.
Председателю удавалось не реагировать. Все пассажиры смотрели в окно. Председатель
вспоминал клинику, где их запирали на ключ и не разрешали смотреть на улицу.
Врачи забирали сигареты и (это уже доказано) лишние сумбурные мысли.
В трамвае -- парадные лица
Один -- разгадал свой кроссворд
У кладбища остановиться
Просит веселый народ
В цепких мозгах председателя сохранились кое-какие эпизоды, он помнил,
как больные кричали и кусали врачей. Вчера он смотрел фотографии из семейного
альбома, наивные снимки были настолько древними, что маленький серьезный
мальчик в матроске воспринимался словно покойник. Мальчик сидел на руках
у своей бабушки на балконе, внизу были магазины, пивные ларьки -- размытые
очертания и забытые события. Мальчик держал в руке пистолет.
Крутилась интеллигентная пластинка, грустное эхо той самой музыки,
которую интеллигенты всегда слушали стоя, вспоминая любимые голоса и мечтая
разгромить категории.
А потом снежинки растаяли, все вдруг улетучилось и надвинулось тяжелое
и липкое время. Героев арестовывали, оглушительно гудели паровозы, друзья
говорили басом на кухне, народ терзали догадки, точнее, сомнения, но нервничать
совсем не хотелось.
Раздавались телефонные звонки в пустых квартирах, но никто не подбегал
к трубке -- слишком сложным был маршрут. Хозяева этих квартир больше не
выскакивали из ванны, не выбегали на лестницу и не отвечали выразительной
скороговоркой невидимому своему собеседнику. Пылились коллекции марок,
удивительных жуков и бабочек, да и книги стояли аккуратной бесполезной
грудой. Висели старые безутешные пальто и куртки, оглядываясь на дверные
проемы. На столе в кабинете ожидали хозяина хрупкие точные карандаши, полученные
когда-то в штабе армии. Карандаши предназначались для нанесения секретных
пометок на военных картах и проведения обезоруживающих ударов.
Можно было с математической точностью догадаться, что распоряжался
и заведовал карандашами толстый мясник, который заворачивал их в бумагу,
требовал расписаться за них в казенных документах и смотрел, чтобы вокруг
не было посторонних.
Если бы хозяин кабинета мог рассказать, что произошло с ним в ту ночь,
он бы обязательно упомянул милиционеров и председателя.
Тут не было ничего особенно неприятного -- гости покурили, порылись
в вещах, осмотрели мусор.
Потом взяли хозяина с собой, позволив снарядить чемоданчик, который
действительно в дороге пригодился.
Приближалось какое-то военное событие, такое уже случалось, заговорщики
многозначительно шептали друг другу подробности вчерашних допросов. «Результат
отрицательный -- он ничего не сказал». Это была особая эстетическая тема
-- опять кто-то уходил на глубину, его снова обвиняли, боролись с ним,
намекали, склоняли к сотрудничеству, многократно унижали, используя мудрые
расчеты.
Председатель был равнодушен к допросам, он не переживал за чужую судьбу,
даже если бы это был его начальник, с которым он проработал достаточно
много лет в одном отделе.
Хотя, признаться, было бы неуместным как-то сочувствовать этому человеку
или даже просто дружески улыбнуться ему, когда в морозном подвале его дергали
придурковатые палачи -- это было невозможно, потому что тогда министерство
заинтересовалось бы уже председателем, а ведь он давал клятву, пил мазут,
получал патроны.
Считалось, что бить заключенных -- почетно, но председатель долгое
время не мог никого ударить, он смущался, прятал кнут в шкаф.
Председатель был еще молодой человек.
Друзья утешали его, говорили, что он может бить кого угодно, когда
пожелает и сколько угодно раз. Безнаказанно. Кнут ему вручал генерал дорожных
войск, моложавый с густыми усами профессионал в новом мундире с дубинками
в петлицах.
Однажды председатель сидел на скамейке и разглядывал прохожих. Кнут
у него случайно оказался с собой... Председатель рассуждал, что незнакомого
человека избить гораздо легче, когда нет привычного освещения, а тренироваться
нужно все равно.