ТРАНЗИТ

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Евгения Крейн

ТРАНЗИТ

 

Copyright © 2000 by Jenya Krein

 

Самолет был забит до отказа. Подавали красную икру.
— Ишь ты, — бурчал дядька, обложенный кульками и сумками, несмотря на предупреждение бортпроводницы, что все вещи необходимо убрать в багажные сетки, — икрой кормят напоследок, негoдяи: рады небось, что избавились.
— Вы поосторожней, — говорили ему, — так и самолет могут обратно повернуть, с них станется.
— Пусть слушают, всю жизнь молчал, всю жизнь поддакивал. Мне терять теперь нечего, я за их... гражданство заплатил. Если бы нe дети, я бы сейчас на даче водку пил... В Америку им надо, Россия их не устраивает...
 
 
— Почему твоя мать опять со мной не разговаривает? — беспокойно вопрошала молодая женщина, зябко кутаясь в тяжелую меховую шубу. — Опять она изображает из себя несчастную жертву. Люди смотрят, Боря, стыдно.
В аэропорту, перед самой отравкой, воздух уплотнился. Суета, объятия, поцелуи, чемоданы, баулы, родственники, улыбки, смех. Тоска.
— Они только ограниченное количество ручного багажа пропускают, Лелечка, — озабоченно бормотал муж.
— Что же мы делать будем, Боренька? — испуганно вскидывалась женщина, и оглядывалась вокруг в поисках ответа.
— Лелька, позвони немедленно из Вены, — наказывала старшая сестра, а младшая пыталась успокаивать неподвижно застывшую на скамейке мать. Та сидела, уронив руки на колени, и бессмысленно смотрела в пространство.
— Лена! Ленка Гурская. Боря, смотри, Лена с нами одним рейсом летит!
— Леля, я знаю, что делать, — зашептал муж, дергая Лелю за рукав, — вынимай половину груза из сумок.
— Зачем, Боря, зачем? Что ты хочешь делать?
— Молчи, Леля, я сейчас вернусь, — и побежал к весам.
Всеми забытая, в стороне стояла его дочь от первого брака. Бывшая жена разливала жидкий кофе в пластмассовые стаканчики.
Было около пяти утра.
 
 
— Мама, мамочка, если они сережки найдут, я их тебе обратно вынесу. Вы сразу не уезжайте, хорошо? Подождите пока самолет взлетит.
Муж прибежал обратно — счастливый, обвешанный разнокалиберными сумками.
— Народ, я гениально решил проблему. Все взвешенно, ярлыки на сумках, запаковываем все обратно.
— Папа, можно я тебе помогу? — спросила дочка от первого брака.
И все, кроме неподвижно сидевшей мамы, стали, толкаясь и пыхтя, запихивать в сумки колбасу и лекарства.
За стеклянными стенами было темно. Где-то рядом существовал аэропорт — шумный, суетливый, с ресторанами, кафе, парикмахерской, цветочными и газетными киосками. Здесь же все было подчинено одной цели. Лихорадка и возбуждение, спрессованные темнотой декабря, превратили толпу в муравейник нетерпения и страха.
 
 
Вена встречала ветром и утренним светом. Ровно посаженные деревца, ухоженное здание аэропорта оказались неожиданно чужими, заграничными.
— Мы уехали, мы уехали из Совка, — неизвестно к кому обратилась Леля, оглядываясь на тех, кто прилетел вместе с ней. Никто ее не услышал. Люди стояли потерянно посреди поля, пересчитывая сумки и детей.
 
 
В Риме было почти жарко, шубы и зимние пальто тяжело висели на плечах. Лица людей уже приобрели землистый оттенок, запавшие сухие глаза стали глазами переселенцев — тех, кто плохо спит на чужих постелях, у кого нет своего дома; тех, кто третью неделю едет в неизвестность, заводя мимолетные знакомства и тут же расставаясь.
— Говорят, что с визами плохо, — вещала маленькая брюнетка, окруженная вновь прибывшими. — Нужно иметь хорошую «легенду» для Консулата.
— Я не собираюсь врать, что меня насиловали на пороге синагоги, — с презрением цедила девица в длинной енотовой шубе, затягиваясь элегантной тонкой сигаретой. — Мы в отказе достаточно отсидели, чтобы теперь Саррочки-комсомолочки плакались, как им шестиконечные звезды на груди выжигали.
 
 
— Фима, Фима, — кричал кто-то на лестнице, Фимочка, посмотрите, если что есть от Хаитов.
Фима старательно смотрел — и его, при этом, периодически толкали в бока, в спину, а чей-то чемодан устаревшей конструкции беспощадно впивался в ягодицу.
 
 
 
 
Дело происходило в транзите. Бумажки, неровно оборванные по краям, покрывали деревянную панель стены на лестничной площадке третьесортной римской гостиницы. Толпа вновь прибывших волокла багаж, детей и своих обезумевших уже от переездов стариков вверх по лестнице. «Ветераны» смотрели на них сверху, свешиваясь через перила.
— Ленечка, голубчик, вы высокий, посмотрите, нет ли чего-либо для нас... Мама, да не тащите вы чемодан! Мама, ну чемодан-то вас больше! Мама, людей же стыдно!..
А людям было наплевать. Люди шли вверх и вниз одновременно. Люди ругались, мирились, сходили с ума, хватались за сердце, завязывали знакомства.
 
 
Ребенок был зачат на неустановленной территории — то ли за день до отъезда с утраченной навеки родины, то ли в Вене, перед отправкой в Рим.
— Я не знаю почему, но у меня совершенно отвратительное настроение, — говорила молодая женщина, распаковывая чемоданы. — Почему твоя мать все время мельтешит перед глазами — туда-сюда, туда-сюда?
— Боится.
— Чего ей бояться, ей-то работать не надо. Боря, а куда мы запаковали мое вязание?
— Лелечка, ты бы лучше прилегла, что ты все суетишься? Дальним грузом мы отправили твое вязание.
— Как дальним грузом? А что же я теперь делать буду?
— Отдыхать.
— Отдыхать в одной комнате с твоей матерью?!
— Лелечка, тебе надо быть терпимее.
— Мне? Терпимее? Это тебе надо быть решительнее! Она — боится! Ее никто не заставлял ехать.
— Я думал, мы эту тему уже закрыли, — говорил муж и вздыхал. Слышно было, как в душе из кранов капала ржавая вода.
 
 
Зимний Рим суетился в преддверии Рождества, не обращая внимания на эмигрантов. В музее Ватикана, на спиральной невиданной лестнице, слышна была русская речь:
— Беллочка, а что, Ладисполь далеко от Рима? Ах, на автобусе, вы говорите? А я слышала, люди сейчас в Санта-Маринелле снимают.
— Какая все-таки отвратительная у них организация всего этого дела! Неужели-таки самим и снимать квартиры? Без языка, без знания местных нравов?
— Они из гостиницы уже на третий день выставляют. Кровь из носу, а надо снять что-нибудь.
— Леночка, дорогая, я так бесконечно счастлива с вами увидеться! Боже, как мир тесен!
— Мы визу второй месяц ждем, вот на Север уже съездили. Экскурсии, знаете ли, недорогие. Неизвестно, когда еще придется попутешествовать.
По улицам шли процессии. Рим готовился к Рождеству. У ворот Ватикана стояли охранники в беретах с длинными перьями. На площади святых Петра и Павла кормились голуби. По гостиничным лестницам вверх и вниз носились эмигрантские дети. Они еще не знали, что они эмигрантские. Пока что это были просто дети, которые болтали, смеялись, ссорились, мирились, приспосабливались к новой жизни. Родители их сходили с ума, а они завязывали дружбу навсегда-навсегда, ели картофельные хлопья, и ехали в новую, счастливую жизнь.
 
 
— В Совке такая чертовщина, что иногда страшно газету в руки взять, — делилась своими тревогами полная дама с лысоватым молодым человеком. — Каждый день Господа славлю, что там нет близких мне людей. Друзей вот тоже жалко. Мы здесь, видите ли, уже не первый месяц. С визами сейчас плохо, такие задержки, — и она делала драматические глаза. — Я с папой приехала. Ах, он так не хотел ехать! Конечно, у него там была работа ответственная, дача, подруга, — и дама значительно улыбалась.
— А вы уверены, что квартиру можно снять недорого? — спрашивал лысоватый молодой человек.
— Квартиру? Недорого? Вы шутите? Мы живем с папой в проходной комнатке, и за такие деньги, вы не поверите!.. Вот подрабатываю на экскурсиях, иначе бы не выжили. Это пособие — курам на смех. Разве это деньги!.. Вот, не хотите ли поехать на Север?
На солнечном берегу, на древних холмах, у знаменитой Римской дороги, где когда-то проходила армия Александра Завоевателя, белые каменные виллы приняли в себя толпы растерянных эмигрантов. На мраморных холодных полах лежали сваленные в кучу баулы с постельным бельем, самовары, чемоданы и электрические обогреватели.
— Маша, Маша, — раздавалось под вечно безоблачным, до боли безоблачным итальянским небом, — Маша, ты крылья покупать будешь? Я у Раисы Семеновны замечательные крылья ела. В супчике.
— Я эти крылья видеть уже не могу, — отвечала Маша. — В Ладисполь за языками поедешь?
Леля обнаружила, что ждет ребенка под Новый Год. Чего только уже не произошло к тому времени! И чемоданы были тасканы-перетасканы, и на велосипеде она каталась, на этом доступном средстве передвижения — под пальмами Италии, под безоблачным, зимним небом.
Стояла итальянская зима, цвели розы, светило солнце и плескалось искрящееся море. Америка впускала иммигрантов — хороших иммигрантов, образованных, работящих, спокойных, вышколенных годами советской власти. Россия открыла двери, Вена трещала под напором транзита.
Сперва они жили в трехэтажном белом здании, опоясанном с трех сторон балконом, деля квартиру с семейством из Закарпатья. Обе бабушки — закарпатская и ленинградская — спали в гостиной. Закарпатское семейство общалось в основном на венгерском.
 
 
Потом перехали на виллу у взморья — к своим приятелям из Ленинграда. У приятелей было двое детей. Трехлетняя девочка не спала по ночам, заходясь нескончаемым, разрывающим душу криком. Шестилетний мальчик ходил по пятам за взрослыми и задавал бесконечные вопросы. В каменной вилле стоял жуткий холод.
Они не поехали на Север. На фотографиях запечатлены застывшие улыбающиеся люди; они продают матрешек, цветные платки, спички и финифть. Фонтан в Ладисполе (позже на нем появилось изображение свастики), зоопарк в Вене, пальмы, гигантские кактусы, Замок Ангела, стайка монашек, голуби у Ватикана, лица, лица, небо, летящие волосы, море, белые виллы на берегу.
 
 
Семейство это уже, естественно, распалось — благодаря невзгодам проживания в эмиграции. Но девочка родилась хорошая, вполне американская девочка, чего уж там говорить. А что с мамашей стало, так это уж совсем другая история.
 
Бостон.
Декабрь 1997 — февраль 2000