Марсель Пруст — лабиринт

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Эва Касански

Марсель Пруст — лабиринт



Есть нечто невозможное, что я ищу, -- слова, которые ты потерял.......


Сонное облако чуть-чуть летящее за мной по краю, по обочине, по очертаниям тела, расколовшегося на блестящие пятна под тяжестью вспорхнувшего облака, спрятанного в снах -- особом мире вожделения и одновременности скорби, остановилось и отстало, не желая больше бежать в неизвестность, где обязательно может затеряться в лучах солнца и взгляда, лунного и изнеможденного белой вязью воздуха -- когда ты ищешь -- он стремится вырваться из ликов, затерянных в пустоте и выйти к твоим глазам, обнаженным, чтобы ты еще больше не замечала его, ибо он, как сон, существует в названье, не ведая, что лучист и может соперничать с солнцем, но солнце сильнее, ты думаешь, так лучезарней, в длящемся неприкосновенье Луиза рассматривала сонное облака, как бездну, желая созерцать ее, как луну, издалека, не прикасаясь к ней, думая, что воспоминанье -- это боль, приготовила себе бокал вина, чтобы забыть о ней, когда жидкость ВДРУГ заискриться, вдруг разгневавшись, а ты Луиза, залюбуешься и умрешь --, и ты спрашиваешь в ее присутствие, чтобы оправдать себя откровением:
осмелишься ль признать в тебе существующее сексуальное желание, о, боже, я оговорилась -- существовавшее, а если бы не было дверей, ведь если бы не было дверей, куда бы он входил и выходил, возможно в меня и из меня, но я тоже дверь, скрипучая и старая, особенно когда вспоминаю о своей казни, что так и замерла, в мутной раме соборного окна, как накипь, бликами повисла на стенах, подсвечниках, и иконах, но мало кто смoжет рассмотреть спрятанное самим солнцем, когда оно приходит, выставляя на показ вещи и людей, а потом вдруг смилостивится, даст краткий миг, чтобы спрятаться, но сейчас же в нем поселятся черви-убийцы, они таятся во всех углах, забирая чужие жизни и отдавая их богу -- сатрапы, о них ей страшно думать, она забившись в шкаф, закрывала двери, ощущала ce6я маленькой девочкой, пытаясь услышать возню мышей, и еще больше испугаться, но кругом была тишина, рассеянная в темноте и незаметная для луизиных глаз, но маленькими каплями, ползущая по телу, как гусеница, раздражала и побуждала отмахиваться от минут и мигов, ведь тишина -- это время, собравшееся в закоулках , чтобы тревожить нaшe тело, когда оно, наполняясь страхом прячется от луны и солнца, сославшись на бессилие, внезапно поселившееся в нем, но это нежелание умирать вместе со временем, особенно когда оно так забавляясь, слепо следуя за тобой и не имея очертаний тени, слепо следует за тобой, как тень, касается твоего тела, ты пугаешься Луиза, прячешься в тишину, но тот, кто не существует, проникает везде и там настигает тебя, ибо негде тебе телесному существу укрыться, утратившему свою свободу, изнеможденному облаку,
которое не любишь, потому что оно мчится, сочетаясь с другими по желанию глаз и теряясь в них, как только взгляд замешкается, и потому Луиза нe устремляет больше свой взор во след бегущим всяким там облакам и сонно задвигает штору, как только они начинают напрашиваться к окнам, иногда
полураскрытым, иногда разбитым случайным лучом неповоротливого солнце -- взгляда, смешно стонущего при виде Луизы, словно она его недосягаемая возлюбленная, живущая в тюрьме/ обитель-всегда тюрьма/, куда никому не проникнуть и потому они толпятся у стен, согревая их, но ее тепло тонет в толще камней, так и не достигая их тел заточенных в представлениях ночи о ночи, лишенной собственных глаз, которые указывают на созерцания, погруженные во тьму, где предметы размыты и ходишь уже не в темноте, а среди них -- людей-вещей, вне собственных граней, как будто их унесла волна и размыла, скрывая от глаз очертания или предначертанное им нашим взором с тобой, Луиза, любящим не узнавать вещи и их облик, а придумывать его в одночасье вместе с луизиными снами, которые ей не снились потому что
она запрещала им это непристойное удовольствие совершать
в этой
комнате, где обычное посещение обставлено
где
чтобы она уходила на следующее утро, обзывая ее блудницей
за


предписал ей
странствие,
напрасно,




Луизу больше всего -- божьи приказы, но преднаказанное как лабиринт -- книга на столе, раскрытая на последней странице и не прочитанная сначала в спешке, лежала уставшим квадратом, оттененным цветом, заглядывающих в окно лилий, лишенных голоса, но не Луизой, а природой, не ее мыслями, а скрытыми в ней лепестками, вымысел царствует в ней, как пристальный взгляд, сужаясь и бросая в окно тень от взгляда и мыслей, завершенных как угол дома, за которым возможно небытие или ручей бьется о берега, как застенки, возвращающие в воспоминанья будущего, где, возможно, меньше тайн, чем в прошлых днях, которые нам не догнать, потому что удаляются они все быстрее, медленнее и медленнее, да так, что уже настигаешь их и вдруг они убегают из твоих рук, накрывающих их как туманом вожделения, но дни тоже устают и тогда ты все же входишь в них, в прошлые дни -- воспоминаньем -- усладная жизнь -- как притяженье, изощренно тающее от прикосновений и изгоняющее тревогу и тогда чувствуешь вкус утра -- притворный, горький, в котором затих луизин образ, оставленный кем-то на столе, на веранде, а кто-то другой бросил его на пол, уронил его там, но он не разбился, а разлился вдоль плоскости отраженья в окнах, что загораживали вход внутрь тонкой прозрачной тканью, через глаза-шар поглощенья предметов-вещей во вселенной, наполненной вожделением богини, тоскующей у окна, с плотью, украшенной цветами и головой, наполненной мыслями о казни, почти умершею рукой касалась неясных страхов Луизы в тихой ночи с манящим
криком, шедшая по улице, блистая взором, спрятанным в замерших каплях ветра, часто вспоминая ее, и она часто вспоминала/ Луиза/ о своей казни, отчаянно и безлико засыпая во всех углах, согнувшись в каморке под лестницей, избегая звуков, где взгляд наталкивался на стены и израненый возвращался во внутренний мир -- глупый странник, запирался там, желая вечного покоя внутри Луизы, которая спрашивала его: зачем? и в ней слова не произносятся напрасно, но она не знает, что везде, где происходит сочленение звуков -- музыка -- может быть днем -- они же слышимы, не правда ли, Александр, -- она заметила этого уже давно умершего ребенка у себя на коленях, но уже состарившегося сразу же, как только она. произнесла его имя -- и прежде чем она обернулась к горящей лампе, а потом лениво понесла глаза к нему обратно --
он исчез, оставив ощущение тяжести на ногах. Она опечалилась -- запретное чувство- нельзя о нем говорить и произносить его. Посетовала, что время быстрее взгляда, что нельзя жить одинаково, ведь Луиза мечтала умереть много раз в своей жизни и много раз в чужой, все же невозможное рядом кружиться, отдаляясь и вместе с ним и ты -- она задувает ущемленный пальчик, скрываешь его во мгле, да, Луиза? Где холоднее, скребешься им во тьму, когда вдруг за спиной, пока ты спишь и не видишь, расцветают цветы и кто-то целует их, а кто-то проходит мимо, занюхавшись и оторопев от увиденной сонной Луизы, забыв взгляд рядом с ее телом и натыкаясь без него на стулья, которые кто-то разбросал в кустах, в лесу и даже в поле на луизином платье и дальше и дальше и все дальше, наконец скрывшись и, натыкаясь, уходит, гремя длиннополой шляпой о деревья, как криком совы, отчего она повернулась на другой бок, а он снова оказался за ее спиной этот звук, вдруг замолчавший и разбудивший Луизу невольным шагом.... и ушел и не хотел, чтобы кто-то подумал о ней, которая снова ничего не захочет помимо слов, упавших на траву, и образов, вспорхнувших с предметов в ленивую желтизну, которая тоже мерещится, падает за днями так и не забыв столпотворения, структурированного на кончике языка
раздражением рецепторов — этими манипулирующими чувствами органами желания и показывающими, что этот день не перейти ни завтра, ни вчера, когда шел дождь Луиза заблудилась на плоской ладони среди тканей руки, провалилась
в линию судьбы и шастала в этой колее до утра, пока окончательно
не ушел вчерашний день и ни пришел Александр к себе домой и не
вернулся больше в ее мысли, где она была одна, если не считать
того, что она обводила свои часы карандашом, отчего они прорисовывались
и раскрашивали ее существование замысловатым узором, сцепляющим
памятью скользкие мысли, соскальзывающие в желанъя, а затем в действия,
превращающие формы в предметы, внезапно падали вместе со взглядом
в узкую полоску горизонта и она вдруг почувствовала присутствие
себя самой в этом саду среди испуганных скамеек, она так роилась....,
и когда вдруг увидела, какая она, испугалась, не узнала себя, сказала,
Боже, я мужчина, какая ужасная, с пенисом, с этой мерзостью, зачем
он мне -- так страшно с ним, спасите, не хочу, но опомнилась: это
же не я -- мелькнула в ней мысль -- это же я, Луиза метнулась от себя
и побежала за собой, она и она неслись по саду, топча тени деревьев
и размышляли: а если я настигну себя, что будет!\ужас\, что будет, а если я настигну меня, то будет то, о чем я мечтаю, вдруг Луиза остановилась: почему я 6erу за собой -- и в нее тонкими потоками влилось сексуальное желание, Луиза обернулась и пошла к себе.


Испугалось я, метнулось в кусты, спряталось за дерево, задрожало: Боже, что ей нужно?


Марсель встал из-за стола, задул свечу. Бормоча что-то, нащупал кровать, уже в темноте снял плащ, промокший от росы, о котором он уже забыл, пытаясь прочесть чье-то имя на конверте, от испуга утратив зренье, все повторял:


Что нужно? Что? Снова зажег свечу, поднес конверт, рассматривая, но бумага запылала и пламя поглотило имя вместе с напрасными потугами Марселя.


Он лег на кровать, не раздеваясь, чтобы, не дай бог, кто-то не увидел его тела.


Однополого.