Художник из элементов окружающей действительности, из фрагментов реальных
сюжетов создает свой мир, перекликающийся с другими мирами, родственный
многим из них, но все-таки единственный, никем более не воспроизводимый
в точности. Но почему сегодня ничего не хочется сочинять? Дело не только
в том, что жизнь к зрелому возрасту подкидывает столько сюжетов, что их
хватило бы на двести лет вперед, хотя и тут, как говорится, «есть маленько».
Существует и иная причина. Разнокалиберные творцы уже так много всего нафантазировали,
так умудрились оторваться от фактического бытия, от подлинной судьбы человека,
что художнические навороты стали самодовлеющими, стали заслонять собой
самоё жизнь, подменять ее ирреальностью, попросту пудрить мозги красивыми
или страшными (на все непритязательные вкусы) бредами.
Человеку нормальному всегда нужна почва под ногами, нужна укрепа для
ума и души, он не может питаться исключительно придуманными страшилками
или искусственной патокой, тем паче ему просто опасны разъедающие кислоты.
Все это поперло теперь мутным потоком и в литературу, размывая и хороня
под собой само понимание ее смысла, воистину великого, жизнетворящего ее
назначения.
Вот почему не хочется искушаться беспредельной фантазией, и все настойчивей
становится потребность поверять ее земной человеческой судьбой.
Юрий Николаевич Кабанков [...] казался мне поэтом настолько иномирным,
что, сердцем принимая его стихи, я не пытался их постичь умом.
...Знакомы мы давно: Юра еще не был выпускником Литературного института,
членом Союза писателей России, автором нескольких, во всех смыслах редких,
книг и некоторого ряда статей, сколь немногочисленных, столь, однако, и
глубоких; а был одним из начинающих приморских поэтов, человеческие и творческие
судьбы которых едва ли кто-то мог достоверно предсказать. Впрочем, знакомы
мы были шапочно и, не свершись несколько времени назад наша новая встреча,
едва ли мы теперь могли бы похвастаться знанием (да еще и рассуждать о
творчестве) друг друга.
Сгоряча, по первому стародавнему впечатлению, я мог мы причислить Юру
к метаметафористам, после чего благополучно вывести за круг своих читательских
интересов. Слава Богу, этого не случилось, как не случилось столичным зачинателям
этого, вчера еще шумно бурлившего, поэтического как бы течения, приобщить
к числу своих и Юрия Кабанкова -- кое-кто пытался сделать это с большой
живостью.
Казуса сего не могу объяснить: мне не по глазам разглядеть отличия
между этим, будем говорить, творческим направлением и, допустим, манерой
Тимура Зульфикарова и Олжаса Сулейменова, у которых, мне кажется, как раз
и присутствует заслуживающая серьезного изучения метафоричность. Да, мне
это не по глазам, но, рискую надеяться, я чувствую это на ощупь. Странно,
что многослойная, густая метафора, как фундаментальная основа некоего стилевого
характера в современной русской поэзии, проявила себя с наибольшей определенностью
в творчестве двух азиатов (Зульфикаров -- Таджикистан, Сулейменов -- Казахстан),
пишущих на русском языке. Кривоватым отражением этой метафоричности стало
отчасти творчество иных многих, кое-кто из которых угадал вовремя стать
даже и знаменитым. Но об них -- как-нибудь в другой раз, если представятся
случай и место.
«Метафористы», у которых творчество по большей части книжно-вторично,
а метафора, по-моему, много подменялась нарочитыми словесными выкрутасами,
неслучайно зазывали в свою компанию Юрия Кабанкова. Верно чувствующий поэзию
Валентин Устинов заметил: «Юрий Кабанков известен среди сверстников приверженцем
сложно-метафорической манеры письма, иные его стихи без авторских комментариев
и не прочтешь». В этом плане Кабанкова-лирика уже первые его критики противопоставляли
Кабанкову -- поэту эпическому. И разницу между двумя Кабанковыми относили
на счет того, что «жанр определяет манеру» (В. Устинов). Здесь любопытно
сопоставить с рассказом одного казахстанского литератора об Олжасе Сулейменове.
Сулейменов якобы в ответ на вопрос, о чем написано какое-то его стихотворение
и как его надо понимать, отвечал, что ему надобно много раз перечесть написанное,
прежде чем вспомнить, что оно выражает. То есть автор сам вспоминает
о чем хотел сказать, а не находит искомого простым прочтением собственного
творения.
Анализируя поэму Кабанкова «Мирская хроника», Владимир Славецкий ее
оценивает высоко (так же, как Устинов), но оговаривается: «Пересказ родословной
с головокружительными перемещениями по всей России от Одессы до Приморья
получился суховатым». Едва ли это подмечено точно. «Суховатого» Кабанкова,
мне кажется, не существует вообще. Другое дело, что он иногда перебирает
со своей «метафоричностью», излишне зашифровывая перед читателем смысл
своих творений. А зачастую иллюзия сложности возникает как результат большого
знания, положенного в основу повествования (у Кабанкова, в принципе, даже
короткие лирические стихотворения являются повествовательными, как это
ни странно и даже ни парадоксально). Означенное свойство в большой мере
присуще и его философским и литературоведческим статьям. Под знанием я
имею в виду не только жизненный опыт (его Кабанков оформляет в художественное
слово столь концентрированно, что нередко в итоге получается один «сухой
осадок», для осмысленного восприятия которого его нужно каким-то образом
«разбавить»). Дело еще и в том, что Кабанков просто слишком образован,
слишком знающ в истории, в литературе вообще и в литературе христианско-православной
в частности. Для читателей, какими является большинство из нас, такое наполнение
знанием оборачивается множеством аллюзий, смысл которых остается неясен
и требует «авторских комментариев», как говорил В. Устинов, или просвещенных
толкователей. То же можно сказать и о «фоновом материале», о деталях, подробностях
того тока исторических и прочих событий, с которыми совпала судьба Кабанкова:
для многих эти детали и подробности не столь памятны, чтобы легко угадываться
в контексте произведений, делая их таким образом сразу понятными. Но тогда
скажем: всегда ли нам понятен Александр Сергеевич Пушкин, знавший мифы
и богов греков да латинян, учивший Закон Божий, к тому же живший в исторических,
бытовых и прочих реалиях, зачастую неведомых нам или ведомых лишь понаслышке,
случайно и фрагментарно?
Тем не менее в слове Кабанкова всегда отчетлив дух; так сказать, идеологический,
философский пафос, и уже по опорным сигналам, по базовым, что ли, метафорам,
он вполне открыт для внимательного прочтения.
Но в общем и целом речь все-таки идет об авторе, творчество которого
предназначено не широкому читательскому кругу, но людям, образованностью
своей, и вкусом, и некоторым навыком освоения литературного, именно определенного
поэтического, материала подготовленным к тому, чтобы понимать и любить
именно такую поэзию.
Такая поэзия могла бы быть голым образцом литературной эстетики, если
бы не была она исполнена самого серьезного содержания, которое за формой
не сразу и не все поддается разглядыванию. Тут, кажется, потребна некая
методика посвящения. Допустим, поэзию Кабанкова надо сразу признать. Потом
-- поверить ему. И тогда, с трудами и временем, может быть, -- понять.
Творчество Кабанкова оказалось непростым не только для читателей, но
и для профессиональных литературных критиков. Тем из них, кто решился сказать
слово о нем на раннем этапе поэтического поиска, можно извинить маленькие
конфузы -- предположения, впоследствии никак не подтвердившиеся, и, напротив,
следует уважительно воздать благодарность за «точные попадания».
Не задаваясь вопросом, много или мало (но в любом случае совершенно
заслуженно) литературная критика уделила вниманию Юрию Кабанкову, заметим,
что среди поэтов, которых, по географическому признаку, следует относить
к приморским, Кабанков сегодня отмечен литкритическими перьями, наверное,
больше всех остальных. Дорогого стоит хотя бы включение критиком Ларисой
Барановой-Гонченко его произведений в сборник лучших стихотворений 1990
года.
Дважды в «Литературной учебе» обращался к Кабанкову Евгений Лебедев
(увы, уже ушедший от нас). Многое им было скмано своевременно и поучительно
для молодого (Кабанков был еще литинститутовцем) автора. Теперь статьи
Лебедева о нем сами могли бы стать предметом интересного исследования --
в соотнесении высказанных им идей и оценок с последующим творческим движением
поэта. Но, по крайней мере, два критических посыла изначально кажутся способными
вызвать недоумение. И если претензия к некоторым стихам Кабанкова за то,
что они «эклектичны, внутренне необоснованны, а то и просто невразумительны
или манерны», может быть следствием не только недостаточно полного понимания
критиком, но и особенностей творческого стиля молодого Кабанкова (и в этой
части объективна), то упрек в «деспотическом подавлении в себе... стремления
к нравственному осмыслению мира и себя в нем», в «устремленности в область
доморального» выглядит обескураживающе. Именно нравственное начало уже
тогда было характерной чертой поэзии Кабанкова, ну разве что выраженной
слишком своеобразно. И «...хаотический, иррациональный напор, вслепую толкаюший
поэта куда-то, а куда -- непонятно», на самом деле был обнаружен критиком
там, где было активное неприятие автором этого, практически срисованного
с натуры, «хаоса». Странно, что критик не услышал интонации, не почувствовал,
как напряженно вибрирует строка поэта, до глубины души потрясенного несовершенствами
человека и разладами мира, искренне переживающего за все и всех, страстно
желающего помочь добру и гармонии утвердиться повсюду, но, к сожалению,
не знающего, как это сделать (признаемся, что мы-то не ведаем этого до
сих пор).
В те же годы Л.Баранова-Гонченко находит свою формулу для характеристики
творчества поэта: «...безжалостный (прежде всего к самому себе)... диалог»,
восхождение «к традиции самобичующей молитвы», к традиции, приоткрывающей
«завесу над тайной таких понятий, как «божественный глагол», «одухотворенность»,
«закон и благодать». Сегодня следует согласиться именно с Ларисой Георгиевной
-- особенно, если учесть рядом с поэзией трактаты, статьи, эссе, опубликованные
Кабанковым в последнее время. И осознание критиком, что поэт все-таки стоял
«перед лицом веяний моды, литературных поветрий, легких путей в литературу»,
добавляет, с одной стороны, уважения к проницательности Л. Барановой-Гонченко,
с другой стороны, свидетельствует о «мужестве в творческом поведении молодого
автора», сумевшего преодолеть обманчивые соблазны и повести свой талант
по достойному пути.
Поэт, принципиально заметим, при всех влиятельных обстоятельствах,
растет, однако, из самого себя. Кабанков торил свой путь не наобум Лазаря
и шел по этому пути не на ощупь. Еще в 1983 году он писал в «Литературной
учебе»: «Со временем проявляется ощущение необходимости цельного -- и не
только на уровне отдельного стихотворения, цикла, раздела или даже книги,
но -- и всей поэтической судьбы. Каждый сам по себе -- рано или поздно
-- открывает для себя непреложную истину, которая более полутораста лет
назад тревожила Батюшкова: живи, как пишешь, и пиши, как живешь, иначе
отголоски лиры твоей будут фальшивы».
Кабанков целеустремленно созидает самого себя, сотворяет свой мир,
даже скажем -- свое мироздание, частью которого становится он сам со всеми
личными земными бедами и радостями, и со всем своим, до краткой самой строки,
творчеством. Центростремительным, все объединяющим началом и вместе --
духовной вершиной этого мироздания стал православный Бог.
Преодоления на пути и всегда дальше будут неизбежны. Правда, характер
препятствий, вырастающих перед поэтом, меняется. Кабанков и сегодня живет
трудно, перемогая много противного. В то же время жизнь не вполне оставляет
его соблазнами своими. Кто-то поспешил его в одиночестве подсадить на поэтический
Олимп -- пусть хотя бы дальневосточный. Можно сказать, что он есть фигура
и общероссийская, это будет не безосновательно, но -- зачем? Похвалой его,
слава Богу, не испортишь. А вот немалое худо в том, что некоторый тесный
круг местных коллег его не понимает явления -- не понимает, может быть,
глубинной природы поэтического творчества вообще, принимая за поэзию рифмованное
бытописательство. И это было бы вовсе не страшно, кабы самые-то активные
«литературные штыки» не думали и не поступали по стандарту: «Я один все,
а вы все ничто». Философия Кабанкова, воплощенная в его жизни и творчестве,
есть, в значительной мере, протест против глупой гордыни, против любых
проявлений разрушительного эгоцентризма, что как раз не дает спать нашим
доморощенным гениям, возомни шим, будто они держат Бога за бороду. И вот
они шумят и суетятся, пытаясь заслонить своим тщедушием звучание духовно
наполненного Слова.
Между тем «отголоски лиры» Юрия Кабанкова слышны в творчестве людей
сочувствующих и сопонимающих. Вера Линькова пишет «Видения в городе нищих»
(издательство Московского университета, 1991), и среди светлых видений
присутствует Юрий Кабанков. Почти через десять лет Станислав Минаков в
«Листобое» («Крок», Харьков, 1997) трижды вспоминает Кабанкова...
То есть, нравится это кому-то или нет, приходится признать, что Юрий Кабанков
стал фактом литературы не только в связи с собственным творчеством,
но и обретя свое место в творчестве других писателей, чего, как говорится,
мы искренне желаем всем, кто мыслит себя художником слова.
Стена непонимания поэзии Кабанкова остается непреодолимой для тех,
кого имел в виду другой поэт, выстраданно заметивший, что мудрость давит
на затылок, но бьет по сердцу примитив. По-своему, то есть давая повод
и для полемики и для сомнений, но понимают Кабанкова и Александр Куликов,
и Ия Пермякова, и кто-то еще, отозвавшиеся на выход
книги «Камни преткновенные». Не они начали разговор о творчестве поэта,
но они достойно его продолжили, а следом будут и другие. Особенность творчества
нашего земляка в том, что его мало читать, его надо изучать.
О «Камнях... » коротко говорить нельзя.
Исчерпывающему объяснению они едва ли поддадутся, а объяснение внятное
потребует, скорее всего, труда, в тридевять раз тяжеле самих «Камней...».«Камни
преткновенные» надо не один раз перечесть, чтобы постичь, мучился ли ты
зря или утешился проникновением в авторский замысел, в мир Юрия Кабанкова.
Образно говоря, их надобно самому перетереть в ладонях, а лучше -- между
сердцем и разумом.
С удовольствием процитирую журналиста В. Зайкова из газеты «Сихотэ-Алинь»
пятилетней почти давности (тогда сельский учитель Юрий Кабанков жил в Вострецово,
на севере Приморского края): «Что сказать? Профан я в философии, особенно
в том, что касается Бога. Вещи сложные, рассчитанные на подготовленного
читателя, требуют работы мысли. Сказал бы, что не хватает легкости изложения,
но это из области «Вот жаль, что не знаком ты с нашим петухом... » Может
быть, потому и сложны для восприятия поздние произведения Ю. Кабанкова,
что образность поэтического мышления привнесена им в прозаические вещи,
а рифмованная строка «Камней преткновенных» буквально не выдерживает напора
философской мысли, религиозного мироошущения. Мне представляется, что Ю.
Кабанков стоит у истоков современной христианской (православной) литературы,
возрождая ее в новом качестве». Тут кстати будет заметить, что Псалтырь
и тем более Евангелие не читаются подряд от корки до корки, как роман или
детектив. Псалмы отдельные и стихи востребуются внимающим им по конкретному
обстоятельству и определенному поводу -- всякий раз те именно, а не другие.
Может, так для начала надобно пробовать читать и Юрия Кабанкова?
Вернемся еще к В. Зайкову: «Хотел написать: «Мы вправе гордиться...
» и т. д., но понял, что не одобрит мой новый знакомый ни гордыни, ни журналистского
пафоса, а потому в завершение статьи скажу, ради чего она написана, --
чтобы знали.»
И наша задача сегодня -- та же: еще и еще заявить о том, что в Приморье,
во Владивостоке, есть русский поэт, изящный и умный эссеист, православный
философ, пропустить которого современнику, понимающему литературу и неравнодушному
ко всему, чем она, литература, мучается и живет, было бы огорчительной
потерей.