приключенческая повесть для среднего
школьного возраста
Моему сыну
1
в том cafe,
где ты расстегнул мой Bustenhalter
цвета bordeaux,
мы потягивали:
Beaugolais – ты,
а я – Сola,
на виду у всей publicus встал твой penis,
пришлось uyobivat' v toilets,
na xyz…
— и так, на виду у всей досточтимой эмигрантской общности, мы, отщепенцы
не либерального, не крайне левого толка и крыла, поспешно
удалились через неожиданно образовавшийся проём в стене – тем самым явив
собою тонкую парафразу неувядающего памфлета «Месс-Менд» Мариэтты
Шагинян, русской француженки армянского происхождения, крайне правого
толка и крыла. Толпа следовала за нами. Нам ничего не оставалось,
кроме как бежать, бежать! И мы побежали.
Бегство было полно нестыханных препятствий, захватывающих приключений
и историй удивительного спасения из-под самой руки, ноги, а то и веретена
коварной Судьбы. Мы продирались через чащи гуще, чем во снах Макса Эрнста,
населённые чудищами страшнее, чем ночные кошмары Флобера. Мы спали в ядовитой
траве, поужинав ядром плода Снаг: чтобы до него добраться, нужно взрезать
плод ножом по бледной линии не толще человечьего волоса, а если промахнёшься
– прощайся с жизнью, так как, исключая эту тонкую перегородку, вся мякоть
плода Снаг пронизана мириадами спирохет, юрких, как сперматозоиды. Достаточно
одной из них попасть на кожу, и вы умрёте от быстротекущего сифилиса, даже
не дожив до следующего восхода солнца. В стране дождей мы передвигались
по шею в грязной жиже, по верху которой плавали трупы стрекоз, а наши голени,
изглоданные плотоядными гнидами, наядами и головастиками, превратились
в нарывающие гнойные раны. В пустыне Смерти мы ебались в постели из перекати-поле
и пили горькую слизь, вытопленную солнцем из насекомых и птиц. В Сахарной
пустыне мы целый год были больны диабетом и диатезом. В соляных копях на
ресницах вырастали голубые кристаллы соли и тянули веки вниз. На нас неоднократно
падало небо. Кислотный дождь смывал с твоего лица любимые черты, и только
силой моей любви привычный облик снова возвращался к тебе. Нас до изнеможения
истерзали ненасытные подземные Грибные деревья, когда мы, неосторожно заночевав
над их грибницей, провалились в самую середину их питающихся кровью паутинообразных
корней. За это непростое время в нашей совместной жизни я разучилась плакать,
а ты — смеяться. Однако, были в нашей жизни и отдельные моменты безоблачного
наслаждения. Однажды, в относительно счастливой местности, в природной
бухте бурного Изгойского моря, мы наткнулись на полусгнивший человеческий
труп. В кармане истлевших матросских штанов мы обнаружили непочатую бутылку
кубинского рома. Что за пиршество устроили мы у костра! И как весел был
наш танец и ненасытен секс под пряным дымком, исходящим от сваренных с
кубанским маслом прямо в черепе мозгов!
А когда неразрушимая стена вновь и вновь окружала нас плотным кольцом,
нам на помощь всегда приходило заимствованное у «Месс-Менд» умение
проходить сквозь камень. Погоне же только и оставалось, что дышать нам
в затылок.
Мы бежали пыльными задворками, узкими проулками и душными потёмками.
Мы прижимали к груди обеими руками то единственное, что нам было дорого
– имеется в виду, друг друга. Грустными притонами скрывались мы, жалкими
трущобами, жуткими шантанами. Страшными кошмарами, слёзными признаньями,
жаркими объятьями была насыщена наша жизнь.
…и самое время не верить в любовь. Но главное – на словах всё не так
выходит, как на деле. На самом-то деле, я никогда и не доверял импульсам
секса, обманывающим мой мозг. Я должен заниматься собственным становлением,
и зачем мне нужны все эти отношения, от них одна только головная боль,
мигрень, усталость, ломота в суставах и насилие над мозгом. А мне пора
уже стать полноценной личностью – с целеустремлённостью и полезными навыками.
Хотя, конечно, пока я не очень занят, я могу позволить себе расслабиться
порой – удовлетворение похоти, это бывает очень даже приятно. И потом –
ведь мне ничего не стоит делать её счастливой (спать только хочется); в
эти моменты я так умилён собой, своим чудесным к ней отношением, что, кажется,
искренне верю в то, что люблю её. Благородство и нежность так разбирают
меня, что я готов на самые опрометчивые признания и обещания. Она винит
меня в том, что обещая всё без разбора, я поступаю безнравственно. Но ведь
я и сам подвержен влиянию минуты – я и сам верю в то, что говорю. Так что
все её обвинения напрасны. Да и вообще, что я её, держу, что ли? Если её
что-то не устраивает, то, как говорится, пожалуйста, да и у меня тоже –
не на ней же одной мир клином сошёлся…
Мир клином сошёлся явно не на мне одной. Клином сошёлся мир на многих,
посмотри, милый, как искалечен небосвод этими клиньями, брутально протыкающими
его ровные полусферы. Искажённый мир клубится в этих местах ненормально
сжатой материей, растянутым временем, сгустками вещественного, плотского
сознания; мир сошёлся клином не на мне одной, но ведь и на мне тоже, и
я тоже, как и ты, это пар духа – дух сгущается до состояния плоти, чтобы
испариться затем в фантазм, в субъективизацию тела. Да, я люблю тебя, дорогой,
до смерти, после смерти и больше жизни и смерти; вот только бы не захлестнуло
набежавшей экзистенциальною волной… Держи меня, Стенечка! Самое время не
верить в любовь, единственный, – посмотри, весна же!
…и особенно, когда я её трогаю. А она смотрит такими глазами, что делается
страшно, за себя даже страшно – а вдруг она меня убьёт? Ручонки хоть и
маленькие, зато сколько страсти – с неё же ведь станется, с дуры. Сколько
раз говорил ей, не пей, не пей, ведь козлёночком станешь, не откачать тебя
будет, я тебя в животном виде ебать не стану, дуру. Так нет же! Что ни
день, бывало и десяти утра нет, она уже второй стакан, и всё крепкое, не
то чтобы вино там, или пиво…
А ещё тут эти сумерки, бесценный мой, я же их никогда не терпела и
до сих пор не могу. К тому же, теперь зима, проснёшься, ещё темно, рука
так и тянется налить. Ну, а как увижу, как ветер с твоей головы чёрную
шапку сорвал, тут уже и второй стакан требуется, несравненный. Ты уж
прости меня, прости, не со зла я, и не из чувства противоречия – я же боюсь
тебя, боюсь, гнева твоего боюсь, а того больше – что бросишь ты меня, недостойную,
а ведь это мне, Гришенька, распутный мой, всё равно что смерть…
Извините – это было о прошлом, о наших тогдашних затуманенных
коленопреклонениях и положениях ниц (риз) в Храме Секса. Храм Секса
был разрушен крайне средними сексотами, и никогда более не восстановлен,
несмотря на богатые пожертвования сектантов. Несмотря на усилия
преподобного Х.Б.Г. Срам-Хекса.
Итак, мы убегали, сжигая мосты, оставляя горячие следы обожжённых
ступней на раскалённом неотечественном тротуаре. Задыхаясь, отплёвываясь
углекислотой, я шептала тебе, почти в забытьи: «Моя Суламифь, но почему
же валютный асфальт так жесток к нашей коже нежней виноградных лоз?»
А ты отвечала: «Дочери Иерусалима! Черна я, но красива.»
И: «Дура ты, Аня, ещё один такой вопрос, и я тебя убью!» И показывал
мне клинок и пряжку ремня, приводя меня в состояние плохо скрываемой (аполитичной)
эйфории.
А преследователи в это самое время уже торили лыжню и натягивали
суровые лыжные маски. Мы забегали в другие кафе, в Рубиновое,
в Лимонное, в На Опушке и даже в один МакДауэллс,
но, казалось, нам уже не спастись.
И хотя мы проскакивали в отверстия уже протоки в хоботке
пчелы и просачивались сквозь осуждение плотнее алмаза и горче пепла,
хотя мы бежали быстрее скорости света и скрывались надёжней английской
имперской почты, и хотя наши мечты превосходили богатством всех ротшильдов
мира, а наша любовь побеждала самые закостенелые сердца, хотя различные
неодушевлённые предметы, которым, казалось бы, не было дела до нашей судьбы,
оказывали нам Приют и Убежище, бросали на нас Тень,
изменяли свою геометрию и нашу конституцию, — наши преследователи
всё ещё не отставали. Сейчас, занимаясь ретроспективным упорядочением
тогдашних событий в болезненной памяти, я не понимаю, каким же образом
мы всё время оказывались на один шаг впереди погони и даже, порой казалось,
самих себя. Видимо, нам помогал сам Бакх, то есть, Бокх.
Внезапно мы оказались в стеснённых обстоятельствах. Ужасная
подворотня стесняла наши и так уже немногосленные движения. На мой голый
череп с потолка капало нечто. Это была зелёная слизь безвременно
(прижизненно) начавшего являться духа Юной Поэтессы. Холодная дрожь
пробежала по всем моим суставам и жилам. Я ухватила тебя за столь вожделенный
локоть, чтобы тебя, жемчужину существования, спасти от надвигающегося несчастья.
Бокх, какой божественной красотой сиял в темноте твой прикрытый
лишь первым пушком юный сосок! А твоя первая эрекция сводила с ума сами
звёзды! Мимо пролетела Красная Комета, а за ней 9-ти граммовая
пуля, пробив 28,8 см несущей стены соседнего дома, 20 см бетона плюс 10
см изоляции и штукатурки, пущенная из 42 калибра 88 года Булошникова автомата
номер три. Внезапно рядом с нами взорвалась опознавательная ракета; я бросилась
на землю, увлекая тебя за собой, всем своим незначительным телом пытаясь
прикрыть тебя, особенно твою обнажённую голову и беззащитные яички. Пулемётная
очередь нескончаемым кошмаром засвистела над нами. Ты сжимал в кулаке мои
пальцы и сиськи, и я была благодарна тебе за это дорогое прикосновение.
Наконец, и это осталось позади.
Сероводородное дыхание погони заставляло шарахаться из угла в угол
и прижиматься к стене. Нестерпимая боль в правом предплечье понудила тебя
опереться на моё правое, ещё целое бедро, а тошнота, превратившая мою пищеводную
трубку в дрожащее кровавое месиво на последней жилке диафрагмы, сделала
из меня полутруп, нелепо обвисший вокруг единственной нераздробленной щиколотки
твоей левой ноги. Стремительным жестом правого запястья,
собрав последние силы, ты запрокинул канистру с остатками бензина; сзади
раздался чей-то леденящий душу крик. В самый последний момент, разрывая
воздух сотнями мелких ультразвуков, подвергая барабанные перепонки преследователей
не испытанным прежде мучениям, я успела издать умертвляющий писк летучей
свиньи, которому меня обучил в своё время Чан Чак Чук, мудрый китаец из
невинных снов моего раннего детства. Это было спасение.
Внезапно растворившись в насыщенном влажными испарениями не далёкого
отсюда моря, ты воспарил. Размах воображаемых крыльев передвинул линию
горизонта куда-то вперёд картинной проективной плоскости. Геометрия им.
Лобачевского стремительно одержала верх над геометрией им. Евклидова и
начала своё победоносное шествие по головам и через трупы. Именно с этим
тревожным фактом связан несколько, порой скабрёзно, физиологический тон
моей баллады. Твоё разомкнутое на небольшие атомы тело начало слезиться
прежде не наблюдавшимися в природе атмосферными (или правильнее будет сказать
— биосферными?) осадками. Моё больное воображение стало, как небольшое
озеро, пополняемое ими, постепенно выходить из берегов. Весеннее половодье
нашей любви вызвало сезонное смещение полов. Дети бросили играть
в доктора и спешно (пока не встала рыжая луна Апокалипсиса) занялись продолжением
рода. Я признаю, что изредка случались выкидыши, зато аборты — никогда.
Земля стала наполняться населением, чья численность экспоненциально росла
на глазах, а дети входили в возраст половозрелости с той же скоростью,
с какой некогда вырастали во взрослых воинов посеянные рукой Ясона драконьи
зубы. Когда демографический потоп захлестнул Землю, от нашего родного материка
оторвался незначительный кусок суши, на котором кое-как разместилась эмигрантская
предшественность и я сама. Нам ничего не оставалось, кроме как плыть, плыть!
И мы поплыли. Мы плыли вверх и вниз, влево и вправо, а также вперёд и назад
по временной координате. Всё это время ты висел над нами круто изогнутой
радугой, и жидкость непонятной природы катилась с концов спектра в человеческий
океан. А закончилось всё, как любое таинственное, никем и ничем не подтверждённое
приключение, абсолютно ничем. То есть, всё снова стало нормально. И никто
не заметил плавучего острова. А то, что текло из твоего тела, метеорологи
стали называть банальным «сверхсильным дождём с примесями сложно классифицируемых
веществ». Они продолжают изучать твои выделения до сих пор, спустя столетия.
И я, и эмигрантская сущность вполне благополучно вновь вступили на другие
берега. Это было избавление.
Эмигрантская общественность третьего поколения стояла в недоумении,
осыпаемая клочками комиксов и обрывками внутренних органов птиц, умерших
в полёте от бессонницы. Мы забежали в Аромат Сафьяна, где надёжно
спрятались за широкими спинами элегантных мужчин, оказавшихся впоследствии
сплошь русскими литераторами. Они говорили о прелестях охоты на кровососущих
ночных животных, от мухи Цеце до вампира Лулу, и о безвкусице новейших
прочтений Библии. Из-за этого мы чуть было не потеряли всё достигнутое,
потому что ты, уязвлённый несправедливостью их суждений, встал и произнесла:
«И тогда бесы вошли в морских свиней, и прыгнули с обрыва, и обрели возможность
летать и устроение нижней челюсти, позволяющее прокусывать плотную, покрытую
шерстью кожу теплокровных и вкушать их животворную кровь во время сна или
бодрствования. Не угождайте своему чреву!» Литераторы поперхнулись; после
продолжительного кашля, во время которого я уже успела попрощаться с жизнью,
они всё-таки пригласили нас присоединиться к столу и дискуссии. Не успели
мы выпить по бокалу красного, как в дверях появилась разъярённая эмигрантская
общность, срочно изменившая свои убеждения в пользу право-левого
однопартийного центризма. Я была готова вскочить и бежать, и вновь пережить
все мучения и боли изгнания, пыльные задворки, узкие проулки, душные
потёмки, грустные притоны, жалкие трущобы, жуткие шантаны, страшные кошмары,
слёзные признанья, жаркие объятья. Я люблю тебя.
4
Но – этому не суждено было случиться. Чан Чак Чук появился, невредимый
и с копной седых волос, совсем как в эротических снах моего позднего юношества,
неся в руках Крест Слоновой Кости, оружие южно-американских китайцев
его племени.
— Чан Чак Чук! Как тебя угораздило забрести в эту хижину Дяди Тома?
Но он не ответил — направив ствол Креста на вошедших, он
молчал. Его лицо искажалось боевым оскалом племени Слоновой Кости.
Право-левые однопартийцы медленно, но верно пятились к выходу; та часть
оскала, которая была обращена к нам, стала понемногу приобретать приветливое
выражение, чего нельзя сказать о части, обращённой к русским литераторам.
Между эмигрантской посредственностью и скоплением поэтов, писателей и публицистов
пролегла настолько явная черта, что никакое наличие общей исторической
родины не могло её ни скрыть, ни хоть как-то подретушировать. Как известно,
есть время разбрасывать камни и таскать мельничные жернова. Это было Время
Разделения и Ставить Точки над И ставить общественность на дыбы.
Индеец угрожал. У меня ускорилось дыхание и пульс. Словно я знала,
что следующий момент изменит не только жизнь всех этих, в сущности, чужих
для меня людей, но и твою, и мою.
Сквозь стену, воспользовавшись знанием ноу-хау прохождения сквозь
стены, вошёл один из людей «Месс-Менд», переодетый официантом. Это
был бывший немецкий шпион Штирлиц. Он подмигнул нам и произнёс шёпотом
пару слов («Молот и штангенциркуль!») в знак старой дружбы — когда-то,
когда мы были ещё детьми, он поделился с нами несколькими шпионскими секретами
и, таким образом, ещё тогда повлиял на нашу судьбу. Однако, годы, проведённые
им в изгнании, видимо, не прошли бесследно: он явно постарел, сдал,
скукожился и оконфузился. Он не очень уже хорошо мог управлять собой. На
наших глазах, наполнившихся слёзами сожаления и скорби, он из агента «Месс-Менд»
превратился в настоящего, неподдельного официанта с подхалимской рожей.
Выстрелила пробка из бутылки шампанского в руке онемевшего официанта.
Эмигрантский профессор Теории Милитаризма Послейтенантов умер от
удара. Старый литератор Довоеннов умер от ностальгии и отвращения к постылым
вестернам. Чан Чак Чук взмахнул Крестом. Вся окололитературная публика
ужасно вздрогнула своим продажным публичным телом.
— Не бойтесь! – прокричал ты им, — он слоновой кости!
— Как моя башня? – спросила юная поэтесса из толпы, беря тебя за
руку и ловя твой взгляд горящими синим пламенем на побледневшем лице глазами.
Белизна её лица была идеалом красоты. Я знала, что её Башня,
как максимум, чёрного дерева, и тем не менее, мне стало неловко моих
прыщей, грязи под обгрызенными ногтями и потрескавшихся пяток. И разорванного
ануса. И выпавших пломб. И обвисших грудей. И надорванных жил. И разрезанных
вен. И нелеченных дёсн. И кровавых кишок. И несмелых речей. И немытых волос.
И свеченья ноздрей. И заросшей пизды. И простатита. И конъюктивита. И того,
что чёлка не завита. И подмышек. И болячек. И застенчивого до апоплексии
миокарда. И утерянной веры в твою непогрешимую верность.
Ты же стоял, выпрямившись, и твои чувственные длинные ноги были
как столбы геркулесовы, а глаза горели, как гранатовые яблоки в душной
южной ночи, и их взгляд был горяч, как котлы с мясом в земле фараоновой.
Двенадцать прекрасных наложниц, одна другой лучше, со свежестью
первой девственности на лицах, в эротичных одеждах, каждая со своим цветом
кожи, глаз и волос, лежали у твоих ног, омывая их шампанским «Вдова Клико»
(тем самым, из руки незадачливого кельнера). Перебирая изящными пальчиками
волосы на твоих голенях, они тихо тянули какую-то песню. Ты поощряюще улыбнулся
юной поэтессе, и её лицо всё засияло в лучах твоей улыбки и крестного знамения.
— Да! Как твоя Башня! – сказал ты, не отнимая смело изогнутой
руки.
Горячей ревностью кровь бросилась мне в лицо; ненавистное пуче-
и зеленоглазое, холоднокровное чудище навалилось на меня. В тот же момент
я, святая, как Георгий, поминая имя Шекспира, повергла его к своим стопам.
Но я была, право, безоружна против твоего покоряющего всех и вся, сияющего
совершенства. Тем не менее, клянусь, в этот момент я готова была тебя убить,
пускай бы это стоило мне жизни и даже — собственного достоинства.
…схватит, что попадётся под руку, Крест или Башню, и угрожает мне —
убью, мол! А у самой уже руки дрожат, и глаза закатываются. Я ей — не пей,
не пей, козлёночком станешь, ебать не буду; ну, тут уж у неё всё страшное
оружие из пальцев выскальзывает, и бухается она мне прямо в ноги, и плачет,
жалобно так, со всхлипом и хрипом, и прощения просит, и называет так ласково,
это же ведь и святой не устоит. По мне бы – ладно, пускай пьёт, но страшно
– а ну как правда, если не козой, может, свинкой какой морской от пьянства
станет? А мне с ней потом живи, корми, говно убирай…
Что ты, Вася, разве возможно – чтобы женщина в свинку превратилась?
В корову – ещё может быть, да и то маловероятно. Ты вот меня золотым дождём
осыпать обещал, но ведь не получилось у тебя в золотой дождь превратиться?
Как же ты думаешь, я – в свинку? Видно, не любишь ты меня совсем, раз такие
вещи говоришь…
Таким образом, Чан Чак Чук спас нам жизнь; но моё сердце оказалось
разбитым навсегда. Ты клялся мне в верности, но твоя задумчивость во время
ставших нерегулярными половых сношений таила за собой увлечённость другой.
Однажды, вернувшись домой вечером после особенно изнурительной охоты, я
обнаружила букет алых роз, обрывки обгорелой розовой бумаги в унитазе и
твой смущённый взгляд. Я ни о чём не спрашивала, всё было понятно мне и
так; только в тот день я начала работу над Крестом Красной Крови, сокращённо
– ККК. Работа затянулась надолго. Подсознательно я откладывала её
завершение, совсем как Пенелопа в её частном случае. Чан Чак Чук приходил
меня навещать и интересовался ККК, деликатно не задавая лишних вопросов.
Должна признаться, что глядя в эти дни на глубже пролёгшую складку возле
его рта, я порой не могла сдержать своих чувств к тебе, и тогда одна скупая
слеза падала на мои загрубевшие, все в порезах ладони. Когда в комнату
входил ты, нарушая наше грустное и молчаливое, почти траурное уединение,
Чан Чак Чук поспешно вставал и, неловко кланяясь, прятал руки за спину.
Ты улыбался ему, говорил любезности и был преувеличенно весел. Что-то животное
сквозило в твоём лице. У меня сами собой сжимались кулаки, у Чан Чак Чука
играли желваки на скулах, а у Мариэтты Шагинян раздувались ноздри. Но твоё
легкомыслие не знало границ. Ты приходил домой всё позже, ты покупал себе
на моей кровью заработанные деньги тяжёлые бархатные и лёгкие шёлковые
платья и туфли на прозрачных каблучках. В ту ночь, когда ты не возвращался
домой до самого рассвета, я, наконец, скрепила ККК предохранительной
скобой.Чан Чак Чук своей опытной рукой проверил свободный ход предохранителя.
Я, скрепя сердце, приготовилась ждать.
5
Скрипнула дверь. Ты вошёл босиком, с туфлями в левой руке. Белоснежные
узенькие ступни беззвучно ступали по паркету. В темноте слабо флюоресцировал,
то есть, фосфоресцировал лак на ногтях тонких пальчиков. Твой рот был обмазан
помадой, спермой и менструацией. Твой взгляд перебегал с предмета на предмет.
Ночная щетина поблёскивала червлёным серебром на твоих запавших щеках в
лучах рассвета. То есть, я хочу сказать, чернёным. Как прекрасно было твоё
лицо и твой токий стан в сумрачном шёлке! Стоило бы раскаянию в этот момент
озарить твой рот и лоб, ручаюсь, я простила бы тебе всё, всё! Но
нет, приглядевшись, я обнаружил усмешку дьяволицы, раскрывающую твои небольшие
припухлые губы и обнажившую яркое жало страсти, острый похотливый язык
между двух рядов жемчужно белых, мелких, как у зверька, зубок, и страстно
раздувающиеся, похожие на лягушиную икру полупрозрачные лёгкие видимые
сквозь ткань сладостной плоти умело прошитой голубым гладким шёлком артерий
и вен и страстно оттопыривающий ткань твоего платья извивающийся в припадке
сладострастия сладостный хуй и немного проступившей сквозь матку твоей
и чужой спермы смешавшейся во время припадка чудного бешеного сладострастия
и заострённые соски сквозь воздушную плоть платья и многочисленные пятна
будоражащие мои самые заветные самые сладострастные самые сладосатрастные
самые заветные мечты и желания и мой живот содрогнулся судорогой сильного
оргастического оргазама неизведанной доселе силы и тогда и тогда Крест
Красной Крови возбуждённый приливом крови к моей мускулистой мужественной
Руке воспылал нетленным вечным огнём и зажёг в моём сердце
пожар а твои черты исказил страх и ярость божественной природы до чего
же ты прекрасна блядь иерихонская проклятая Суламифь неверная Пенелопа
она же Мэрион Блум!!!! Крест выпал из руки и покатился звякая зубцами
об излишки страсти раскиданные в апокалиптическом беспорядке на полу увлекая
за собой излишки страсти упорядоченные в раздробленной конструкции моего
существования вот это была волна! ты даже не нашёлся что сказать хотя сложно
бы тебе пришлось чтобы выговорить это Что в силу известных залепивших
твой рот субстанций, и слово уже готово было слететь с твоих губ но тут
Крест тебя настиг и превратил сладострастные изгибы и извивы и извилины
и губы и пизду и пламя моей страсти твоей тоски моей тоски твоей страсти
тоски страсти наших юных сердец наших извилин наших левых сердец
мозга нашей сладострастности твоей и моей твоей любви сердце к сердцу как
льнёт как животное к животному во время ебли ещё помню я кричал душой люблю
тебя душой а ты а сердцем! сердцем! шёпотом отвечала моя Агарь существование
со всей силой обрушилось на нас тяжёлое как Крест сметая всё на
своём пути потоп всесокрушительной силы и всё смешалось в сердце обломно
Какая вялая эклектика управляет миром! Боже мой, я опять разочаровываюсь
в любви. Мой совет человечеству: никогда не доверяйте вашим чувствам! Они
гадко обманывают вас! Они подстерегают на каждом шагу! Мой голос вопиёт
в пустыне переломанным пополам фальцетом! У меня перелом! А тот,
кто ослушается моего совета, ещё поплатится и понесёт урон.
Следующее утро. Девять утра. В окне нежно разгорается утро. Утром.
…эмигрантская наследственность, обезоруженная, обескураженная и
лишенческая, смешанной национальной принадлежности смущёно обнимала
наши плечи. Мы всё ещё лежали на полу, поседевшие за ночь, но вновь обрётшие
друг друга. Первой очнулась я от боя часов, возвещавших рассвет. Чан Чак
Чук нежно прижимал к своей волосатой пышной груди мою отяжелевшую от ночных
кошмаров и неведомых доселе страстей голову. В его глазах стояли умело
скрываемые слёзы. Ты был всё ещё без чувств. На разбитом виске спеклась
кровь, на верхней губе выступил пот. Я потянулась было обнять тебя, но
рухнула в изнеможении на пол. В этот момент я осознала, что мы оба совершенно
обнажены, не считая обрывков платья и обломков туфелек, подокнутых тебе
под затылок. Слава богу, моя высокая девичья грудь была прикрыта отросшей
за ночь длинной седой бородой. Никогда не думала, что у меня на щеках такой
приятный, мягкий вьющийся волос! Твоё лицо, несмотря на нездоровую бледность
узких скул, несмотря на истощённый, страдальческий изгиб прикрытых век,
было совершенством красоты. Хуй, прекрасный, как закрывшийся на ночь бутон,
лежал на бедре античных пропорций, источая густой ночной аромат и радуя
глаз прозрачной розоватостью. Юная поэтесса, явившаяся причиной поразившего
нас несчастья, стояла на коленях между нами, целомудренно держа каждого
из нас за большой палец. Эта ночь оставила на ней гораздо больший след
– её высохшее лицо несло признаки внезапно навалившейся на неё невесть
откуда старости. Поймав мой взгляд, она стала говорить мне что-то, шамкая
беззубым ртом, бессвязный сенильный бред, бывший, видимо, историей её жизни
и исповедью грехов. Она замолкла; остановившиеся глаза не моргали. Она
превратилась в древнюю старуху, а потом на её посиневших кожных покровах
стали постепенно проступать трупные пятна. Ещё через минуту её тело рассыпалось
в прах… Со странным металлическим грохотом, оставив на оконном проёме смердящий
скользкий след, отлетела её душа.
Я зарыдала, уткнувшись в тёплую сиську Чан Чак Чука. Ты со стоном
вздохнул и пришёл в себя. Из твоей пизды вышло небольшое облачко радужного
пара, произведшее неизгладимое впечатление на всех присутствующих. Кто-то
из эмигрантской чувствительности простирал руки к небу, кто-то тайком утирал
слезу, кто-то плакал в голос, кто-то тихо улыбался и думал о боге, глядя
на близящееся к зениту солнце. На один момент смущение за нашу наготу овладело
мной – ведь ни для кого не секрет мнение левацко-центристских правых
экстремистов о нудистах. Но душевный порыв заставил всех забыть
об условностях. Во время не очень продолжительной – день не успел ещё догореть
– сцены любви, эмигрантская частность не проявила неловкости ни на грамм,
комментируя словами и жестами наши нехитрые ухищрения в деле физического
выражения любви друг к другу. Описание того, что мы делали, вы найдёте
в любом мало-мальски профессиональном учебнике сексологии, приведу лишь
одну полюбившуюся мне и отложившуюся в памяти цитату из книги преподобного
Х.Б.Г.Срам-Хекса «О дистрибутивноси либидо в сексе и интерферентости
в общении полов»: «…в момент, когда партнёр ощущает активный прилив крови
к голове партнёрши, проявления какового он, как заботящийся отнюдь не только
о своём удовольствии социально ответственный элемент, должен ожидать, вложив
средний палец кисти рук (или же – по обоюдному желанию — ног) в гипофизную
часть мозга партнёрши, в этот момент он резким движением вытягивает вену
из пениса, экстатические колебания которой заранее были доведены стараниями
любящей партнёрши до максимальной амплитуды в ротовой полости носоглотки
(для достижения большего эффекта рекомендуются регулярные пережимания попеременно
между нижими задними и верхними передними и наоборот зубами), захватывает
шею партнёрши в давящую удавку (см. иллюстрацию) и постепенно усиливает
зажим. В то время, как тело партнёрши бьётся в полноценных (см.
словарь терминов) конвульсиях, её половые органы, пока свободные от конвульсий,
расширяются, достигая размера, соответствующего размеру черепа партнёра
в поперечнике и затем, одним скоординированным (постарайтесь сконцентрироваться
на нём одном) захватывающим движением поглощают голову партнёра до плеч.
Наступившее кратковременное сверхэмбриоанальное когерентное обоюдное квазиодновременное
симультантное экстатическое дисперсионное удушье называется оргазмом
(см. словарь терминов).»
«Смотрите! Смотрите!» – тонким детским голоском вдруг закричало
дитя лет пяти из толпы эмигрантской сопричастности, указывая в окно. По
форточке прозрачной зелёной слезой сползал дух Юной Поэтессы, спустившийся
посмотреть на наше общее счастье. Потом все долго стояли у окна, глядя
на догорающий закат и размышляя о вечной загадке жизни на земле. А когда
над высотным домом напротив появилась первая вечерняя звезда и узкий, по-русски
сказочный месяц в ореоле из светящихся невинных детских душ (так сияют
лишь души младенцев, отлетевших в сочельник), на пороге появилась Мариэтта
Шагинян в сопровождении «Месс-Менд», с обезьянкой на плече и рождественской
ёлкой под мышкой. Агенты «Месс-Менд» внесли стол с выпивкой, закуской
и московскими курантами, уже приготовившимися бить Двенадцать. Мариэтта
Шагинян произносила тосты с искромётным оптимизмом, а обезьянка синхронно
переводила их на английский для той части эмигрантской сознательности,
которая успела утратить знание родного языка. Иногда в результате перевода
искажался изначальный смысл, так как обезьянка была на самом деле Старый
Капиталист, стало быть, в некотором контексте лицо нелояльное. Тогда
те из эмигрантской самодостаточности, кто успел освоить знание неродного,
немного хмурили брови. Но общее ощущение чистого счастья не было замутнено.
Через несколько часов мы поженились, а к утру родили друг другу по маленькому,
святещемуся изначальной радостью, крупненькому и пучеглазому ребёночку,
ты – девочку, а я – мальчика. Эмигрантская томность к рассвету совсем спилась
и впала в карамазовскую развязность, в каковой и пребывала до самого старческого
маразма, а мы с тобой прожили долгую и счастливую жизнь, 128 лет, наполненную
друг другом, детьми, внуками, правнуками и праправнуками, а также кузинами,
кузенами, золовками и столовками, зятьями, то есть…
Эпилог
И всё это долгое время Мариэтта Шагинян была нам материальной, а
дух Юной Поэтессы – духовной поддержкой. Юная Поэтесса проявила
по отношению к нам максимум Доброй Воли, и у меня никогда не возникало
сомнения в её искренной и чистой привязанности к нам обоим. Ты бывал порой
задумчив или удручён, но, в общем и целом, наша любовь оставалась незатуманенной.
Только ненадолго её прерывали роды то дочери, то сына, но
это были дорогие сердцу помехи. Иногда, всё больше во сне, мне являлся
Чан Чак Чук и каждый раз казался чем-то удручённым. На наши прежде безусловно
искренние дружеские отношения упала какая-то - или чья-то — тень. В ответ
на вопросы он только пожимал плечами и постепенно растворялся в утреннем
мареве, оставляя за собой подобие виноватой улыбки, чья загадочность объяснялась
его смешанным итало-англосаксонским происхождением. Я глубоко переживала
внезапное отдаление от друга, причину которой я могла только угадывать
в его психологическом состоянии. Мне недоставало прямоты, чтобы поговорить
с ним обо всём начистоту. Я корила себя за это, а также за то, что часто
— в семейных хлопотах — забывала о Чан Чак Чуке. В конце концов, уже после
нашей с тобой смерти (мы умерли в Единочасье) выяснилась причина
внутреннего беспокойства моего старого, доброго друга. Чан Чак Чук сделал
— неожиданно для нас всех! — предложение Юной Поэтессе, на что не
мог решиться во время нашего с тобой земного пути, боясь отвлечь от нас
её заботливое внимание. Поэтесса с радостью согласилась, и вот тут-то
и началось настоящее веселье! Чудесно зажили мы втроём, не обременённые
баластом бренных тел, и так продолжается и по сей день, если мы всё
ещё там.