Speaking In Tongues
Лавка Языков

Анна Глазова

ГЛАВА ИЗ МЕМУАРОВ





Моя первая встреча с Рафаэлем Левчиным, одним из самых прославленных мастеров русской словесности начала нашего века и лауреатом всевозможных престижных интернациональных литературных премий, состоялась, как ни странно, на кладбище. Хоронили бывших поэтов; теперь-то они были уже не поэтами, а горстками бренного праха, запечатанного в герметические сосуды. Вдовы праха толпились у стены, в которую следовало замуровать останки их литературных мужей, и находились в глубоком трауре. Было людно. Вдовы плакали. Поскольку на каждого поэта при жизни приходилось по нескольку жён, они время от времени без всякого злого умысла начинали толкаться. Тёмные вуали прикрывали распухшие носы.
Кроме того, сквозь всю эту толпу проталкивались и каким-то образом прорвавшиеся через полицейский кордон репортёры. Как ни пытались правоохранительные органы оградить церемонию прощания от гнусностей пронырливых папарацци, событие такого значения попросту невозможно было сохранить в тайне. Иногда уход одного литератора -- это уже трагедия, на долгие месяцы занимающая умы общественности, а в этот раз умерло целое литературное движение. Ушла из мира вся плеяда метаметафористов, оставивших неизгладимый след в истории нашей литературы и на долгие годы обеспечивших литературоведов работою; поэты в единочасье покинули суету сует, словно подкошенные жестокой реальностью, как прекрасные летние бабочки -- суровыми осенними холодами. Только длинные шлейфы их текстов протянулись через Лету, ложась в руку нам, пока ещё остававшимся по эту сторону экзистенциальной ничтожности, словно нить Ариадны, ведущая в потусторонний лабиринт, войти в который со временем обречены и мы. Должна признаться, слёзы навернулись и на мои ничуть не овдовевшие глаза; коллеги из нашего тогдашнего феминистического содружества поэтов меня за это, наверное, не похвалили бы, но и не стали бы очень порицать -- ведь толерантность поздних защитниц уже вымиравшего тогда феминистического движения и по сей день настоящая притча во языцех.
Но вернёмся к повествованию. Рафаэль, единственный оставшийся в живых метаметафорист(0), одиноко стоял в стороне, у клумбы с цветами и что-то рифмовал себе под нос. Возможно, это ложная память, но я, кажется, и сейчас, через многие годы, слышу те рифмы, избегающие глагольных окончаний. Никто не пытался взять у него интервью или хотя бы выразить соболезнования по поводу потери сразу почти всех друзей. Для меня и по сей день остаётся загадкой, каким образом Рафаэлю удалось тогда избежать участи других представителей метамета. Возможно, его спасли маски, которые, как мне долгое время спустя по секрету рассказала его жена Лиля, он часто меняет, но не обнажает лица ни ночью, ни днём. Так что старуха с косой могла и обмануться. В тот день, видимо, по наитию, Рафаэль выбрал маску лабиринта. Я пыталась вглядеться в незнакомые черты, но взгляд терялся в переходах. Есть лабиринты, из которых нет не только выхода, в них и входа нет. В одной руке поэт держал золотое руно, а в другой -- клык минотавра, словом, выглядел, как настоящий античный герой; но никто не обращал на него внимания, хотя, выражаясь точнее, -- все его избегали. Ведь о его способности превращать любой разговор в опасную метафору слагались мифы и песни гекзаметром целыми поколениями.
Набравшись смелости и вдохновения, я, молодая, в сущности, тогда ещё девчонка, подошла к живому классику и залпом выпалила собственное имя и какое-то нелепое приветствие. «Вы меня, видимо, не за того кого-то принимаете,» -- грустно и с недоверием сказал Рафаэль и пожал плечами. И добавил: «Ну, что делать, что делать,» -- уже протягивая для рукопожатия ладонь.
Эта встреча послужила началом моих многочисленных штудий текстов Рафаэля Левчина. Желающим подробно ознакомиться с моими воззрениями я рекомендую книгу Об открытой цитате Р.Левчина и исследование Метафора и её метаморфозы. А совсем недавно я обнаружила на дне старого чемодана на чердаке завалявшийся рукописный листок, на котором я, видимо, впервые и довольно бессистемно размышляла на эту тему. Было это более семидесяти лет назад; а поскольку эти размышления в упомянутые книги не вошли, привожу полный текст здесь:


«Как-то раз в разговоре Рафаэль упомянул, что ассоциативные ходы загадочны и печальны, но торжественны, как дирижабль "Гинденбург". Это высказывание, достойное войти в анналы и стать материалом для глубоких историко-социологических и литературно-сексологических исследований, кроме того, само по себе является, по сути, шифром и как таковой даёт нам ключ к разгадке. Если предположить, что дирижабль -- это метафорический символ слова, проследим внутренним взором за его полётом. Что есть дирижабль? Нечто пустое внутри и имееющее смысл лишь за счёт оболочки. Так же и слово -- лиши его оболочки приданного значения, и оно превратится в ничто, в шипение воздуха, растворяющегося в воздухе. Однако же, как ненаполненный баллон, так и неназванное значение остаётся лишь чем-то безымянным и недееспособным. То, что делает дирижабль дирижаблем, -- сочетание оболочки и пустоты внутри, причём таким удачным образом, чтобы это сочетание можно было использовать для сообщения между пунктом исхода и пунктом прибытия. Слово же -- удачное сочетание значения и имени, способное быть переданным (пункт исхода) и понятым (пункт прибытия). Однако же, зачем мы пишем на дирижабле слово "Гинденбург"? Ведь это же всё меняет! Какое имеет отношение средство передвижения к туповатому прусскому генералу, правителю незадачливой ваймарской республики? Что это будет, к примеру, значить, если вы скажете: "Гинденбург был сегодня особенно полн"? Вы не намеревались шутить насчёт веса генерала; последний, добавим, вполне прилично держался в седле. Худшие опасности подстерегают, если пустить "Гинденбурга" путешествовать над Германией. Представьте себе только такую фразу: "Тень Гинденбурга накрыла Рейхстаг"! Совершенно неважно, что было у вас в голове, когда вы поставили знак равенства между дирижаблем и Гинденбургом -- в описанном выше случае с Рейхстагом у дирижабля начинается следующая реальность, в которой слово с вычеркнутым, обнулённым значением вдруг снова его приобретает, но не в обычном, а в метафорическом значении, словно бы нечаянно наткнувшись на него в лабиринте из приключений и опасностей. Это новое рождение слова имеет качества мистические. А раз уж попав в мистику, в обычную реальность лучше не возвращаться, или, по крайней мере, возвращаться не сразу. Попав в зазеркалье, хочется походить по его лабиринтам, а не рассматривать без конца через обратную сторону зеркала комнату, из которой вы пришли. Лучше сначала погулять по нехоженным местам. Это своего рода одиссея слова -- хождение по архетипам. Для того, чтобы одиссея состоялась, нужна перемена мест, а, следовательно, и перемена слова словом, метафоры -- метафорой. У Рафаэля слова вечно в пути -- одно слово зацепляется за другое в цепях сложных ассоциаций, но никогда не теряется ушедшим в никуда вектором, и в конце концов всё же возвращается, как претерпевший метаморфозы Одиссей в успевшую порядком измениться Итаку. Например:




Я не знаю, в какой лабиринт значений уведут читателя ассоциации в этих строках. Меня они уводят много куда -- и к шестикрылым серафимам, и к советской символике, и к весенним праздникам язычников, и к культу девы Марии, по имени которой называется месяц май. А вернёмся мы все, наверное, всё же к исходной теме этого текста -- к неизбежности писать и отвечать за написанное.




У дирижабля "Гинденбург" могут быть только две незадачи: потеряться в слоях атмосферы или лопнуть, прежде чем слово "Гинденбург" будет запечатлено на его раздутом боку. У Одиссея только два кошмара: заблудиться и зайти в тупик. Как мне кажется, "Да / ад" и написан об этих двух кошмарах; первый -- страх перед замкнутой повторяемостью:




И страх перед безысходностью утраченного слова, слова, которое лопнуло:



Но, как сказал великий русский поэт Великого Серебряного Века, человек -- это вам не дирижабль, так просто не улетит. Пока Итака ждёт Одиссея, он к ней идёт.»


Анна С. Глазова
Проф. истории лингвоморфоза Чикагского Университета
Чикаго, октябрь 2073

0. Строго говоря, это не вполне верно — гениальный поэт-иерархотехнолог Юрий Проскуряков, основатель метаметафорической школы и, впоследствии, чань-направления в ней, и ныне живёт и здравствует в своей несгораемой башне на острове Кирена, в то время как Левчин, едва достигнув сташестнадцатилетия, пропал без вести, отправившись на двухместном глайдере в центр циклона «Лулу» (его всегда привлекали экзотические женские имена); тем не менее автор отчасти прав, не учитывая Проскурякова, за несколько лет до описываемых событий открыто порвавшего с метаметафоризмом (впрочем, подлинность приписываемой поэту фразы: «…этот полуживой гомункулус не интересует меня более!» – оспаривается) (прим. редактора).
1. В этом месте манускрипт повреждён (прим. автора)