с неба стекали серо-голубые капли, более сырые, чем то голубое, нанесённое
неаккуратными мазками от зенита к узкой кромке горизонта, за которым угадывалась
близкая ночь. серые волны реки плескали в тёмные полосы неравномерно сырого
песка. узкая чёрная полоска мокрой земли отделяла светлый газон от серого
бетона береговых укреплений. тёмные подошвы оставляли постепенно светлеющие,
но чёрные у контура следы. во время прилива в них набиралось немного воды
— с человеческий глоток — столько, сколько уже переливалось в оставивших
их туфлях. небольшие открытые мидии почти не высыхали на речном сквозняке,
переливались слизью, серым и голубым. северо-восточный ветер сгущал сумерки,
задувал серевший сквозь лиловость неба фитиль солнца. дыхание и тихие слова
прохожих мерцали в вечеревшем воздухе, как осевший туман на каркасике из
сухих жилок прошлогоднего листка. опираясь на костылёк, прошла некрасивая
женщина с влажным лицом. пробежала собака с костью. ворона пила кефир из
разорванного пакета, выпачкав клюв, вывернув голову, мерцая чёрной жемчужиной
глаза. из кустов выбралась особа с сигаретой; над ней пролетело призрачное
коромысло и скрылось в воде, между двух размазанно отражённых звёзд медвежьего
ковша. плевки шлёпались в воду; пили водку; под влиянием вечера желание
превращалось в светлое созерцание, в мысль, в чувство, в шелест листвы.
ковёр звуков покрывал чёрные тела зверей и белые — грибов и влюблённых.
мелкий дождь. подняла руку царевна-лебедь, из ладони вырос речной цветок,
увитый водорослями; судак выпал из семяпочки, из чашечки, из кувшинки,
на мгновение ландшафт обвился сплошной рекой вкруг рыбьего глаза, и вместе
с серой рыбьей слезой соскользнул в податливую влагу ночи. её большое сердце,
холодная луна, последний раз толкнулась в мягкие своды, в подреберье неба,
и уже опустившаяся темнота заполнила тела вязкой кровью сна.
1
тихо, нежно, пряно пахло смертью и вчерашними цветами, стоялой водой,
смешаннным, лёгким, серым запахом пришедших проститься, древесной смолой,
лаком, смертью. проходили с тёмными лицами над побледневшим в желтизну
лицом мертвеца. большое жёлтое ухо казалось сделанным из воска, оплывающим
к мочке. положение лёжа на спине делало заметными пучки искусственной травы
в ноздрях покойника. они не пахли, совсем как пластмассовые цветы, и уже
не требовали ухода. мальчик думал о том, как не похож тихий труп на того
беспокойного старика, кто показывал ему картинки планет и фотографии голых
людей, одинаково любовно проводя толстым коричневым ногтем по глянцево
блестящим лобкам в порножурналах и шероховатым кольцам сатурна в астроатласе.
серый влажный язык показывался между фиолетовых губ, а глаза старика затягивались
жутким туманом, который не мог разорвать даже яркий мальчишеский взгляд.
а теперь веки были опущены. и труп, убранный чуткими женскими руками —
прикосновения, вдруг ставшие возможными — , представлялся потёртой суперобложкой,
внутри которой были подшиты все те книжки, пролистанные старческой, поддержанные
детской рукой. он стоял у гроба, равнодушно и скучая, а мама держала его
под локоть. школьная учительница положила в гроб букет и потом долго смотрела
в их с мамой сторону. в её глазах было осуждение. мама отрешённо прислонялась
к плечу. он зевнул; гроб закрыли, наконец.
2
сквозь толщу сырого утра мальчик наблюдал свою наготу. зелёное яблоко
скатилось с продолговатого желтоватого живота, розовые и белые ногти надорвали
кожуру, запенился сок. радость о новом дне. голубое небо. запах матери
из смежной спальни и её чая — из соседней кухни. её вчерашние стоны, и
как он смотрел из темноты, её тело, сухожилия на чёрной от темноты руке;
и её улыбка ему через зеркало. на столе — тетради, в них — записи о дружбе,
войне, мат и прочие жизненные приметы. паук стремительно спустился с люстры
на ковёр. звук разбившейся чашки — ни резкий, ни печальный. тихий женский
смех и веником по полу. тихие всхлипы — от соседей? тихое тихое утро полное
сирени, нежной кожи, яблочных косточек, ножичка с накарябанным именем,
несмелого и неоконченного онанизма, фанерки под кроватью, счастья совершившейся
мести, готового завтрака. голубая паутина. красный паук. брюки в клетку.
старая фотография отца в перекошенной рамке, за намеренно разбитым стеклом,
щека под глазом немного расцарапана осколком. коричневый воробьиный трупик
на подоконнике. жёлтый восход, серая пыль, красный мамин маникюр, смятая
белизна простыни и подчёркнутая — пробора в чёрных волосах. нежная нежная
рука, чистое зеленоватое бельё, красная улыбка, желтоватая грудь, пряно
коричневый сосок.
3
спрятав по три камешка на каждой руке, вместе — шесть, в перепонках
между всеми пальцами, кроме большого, он шёл к её дому; из-за напряжённых
пальцев взмахи его рук при ходьбе выглядели неестественно. она ела слоёное
пирожное и ждала его, стоя у окна, расплюснув маленький розовый нос по
стеклу. на подоконнике стояла, раскорячив толстые бока, книга, зажатая
между сахарницей и чашкой. остывший чай подёрнулся радужной плёнкой. она
откусила большой кремовый кусок, но он выпал из её рта — потому что в этот
момент она заметила бриллиантовый блеск в темноте улицы. холодная дрожь
завладела её спиной. прислоняясь спиной к потухшему фонарю, широко раскрыв
глаза и ладони, он показывал ей игравшие лунным светом камешки и наблюдал
ответный жадный блеск в её глазах — трижды отражённый свет — в каменистых
кратерах луны, в слёзно чистых алмазных гранях и в органическом хрусталике
женского глаза.
она распахнула окно и закричала, не стесняясь в выражениях, о своей
готовности отдаться и любить его — лишь бы он подарил ей, скорее, скорее,
сейчас! удивительные, невероятные, обожаемые шлифованные кусочки камня!
соседи проснулись, их заспанные головы в нечёсанных волосах и разных интимных
ночных предметах закачались в окнах.
со светлой улыбкой в детском лице на склонённой набок голове, он накрыл
одну ладонь другой, пряча сиреневый, зелёный, красный блеск камней. он
неторопливо пошёл вниз по ночной улице, чувствуя кожей холодное прикосновение,
ощущая силу и власть, которую ему придавали зажатые в кулаке многоцветные
караты.
в приступе ненависти, пачкая короткое розовое платьице, она написала
страшное ругательство на стене — кремом из пирожного — и зарыдала тонким
голосом. а он, заходя в подъезд, улыбаясь, думал о предстоявших победах.
4
она прижимала пылавшее юное лицо к холодному окну. нечистое стекло
придавало её упругой коже нездоровый лимонно-жёлтый оттенок. под окном
прошёл мальчик с собачкой на руках; она хотела окликнуть его, но не дотянулась
до форточки. она взволновано крутила на пальце кольцо — а марта всё не
появлялась. и собранный чемодан уже не казался ей залогом бегства — скорее
поэтичным нонсенсом в будничной жизни… её вывел из задумчивости крик на
улице, и одновременно она заметила на улице марту. за одну секунду сквозь
её голову пронеслись готовые стать забытым прошлым сожаления — сухая, как
корка старого хлеба, любовь отца и маслянистая страсть остальных; шоколад
на праздники и стирка — голубые руки в синей воде — по выходным; дети и
школьные уроки; плед и чай, принесённые ей, простуженной, матерью в постель.
но марта означала чувства, а не вещи, не разговоры, а мысль, не тело, а
идею. её нежность и сухая, твёрдая рука. она на секунду отошла от окна
и вынула из чемодана дрожащей рукой вдруг показавшиеся ей ненужными вещи
— коньяк, сервелат и это кольцо на пальце… и мартин ровный голос — донёсся
вдруг с другой стороны улицы, застиг её ещё в комнате.
она вышла на улицу, чемодан — окаменелый реликт, глупый залог прошлого
— болтался в руке. не глядя по сторонам, она пошла через дорогу, навстречу
сиявшему лицу марты. она не сделала и трёх шагов, как вдруг погас свет.
а синее пламя мартиного взгляда потухло чуть позже, чем многоваттовое свечение
солнца.
когда марта кинулась к машине, было уже поздно. тогда она занесла ногу
переступить через труп, прижимая к животу сломанную о капот кисть; из щели
в лопнувшем чемодане торчал красный, как клитор, треугольник шёлка. пока
труп испарялся, как призрак в утреннем воздухе, в воздухе, пронизанном
солнцем, марта смотрела на солнце; синие контактные линзы в её глазах растаяли
и потекли, и легко испарились линзы на морщинистых щеках.
5
хотя макинтош был быстрее, люди его круга отдавали предпочтение интелам.
и хотя гонки формально выиграл коричневый макинтош, интелы были настоящими
победителями: за ними с небольшим отрывом остались второе и третье и четвёртое
места, а про макинтошев процессор поговаривали, что он собран айбиэм. а
главное, макинтош не был никем любим. большинство даже не знало, кто он.
скорость возбуждает; так же, как возбуждают деньги, так же, как возбуждает
внимание толпы. легко постукивая по клавишу забоя, обнажая в улыбке ровную
белую полоску зубов, он полюбовался обтекаемым корпусом своей синей машины,
восхищённый мощью её умело упрятанных внутренностей.
его ухватил за рукав молодой и лучистоглазый специалист из его команды
и засыпал словами с нежным акцентом. к ним присоединились ещё несколько
человек; радостное оживление овладело всеми, говорили все сразу, много
и быстро, и слова перемешивались в неразделимый поток, так же, как их возбуждённые
мысли все сливались в однородный счастливый поток сознания. погасшие экраны
компьютеров поблескивали перед их свежими лицами, как тёмные зеркала или
ночная гладь озера.
они отметили победу вином и тостами, и чем дальше, тем больше забывал
он родной язык, и мягкий гортанный акцент стекал вместе с вином, обволакивая
язык лёгкостью и свободой. он глотал окончания и знал, что завтра будет
об этом сожалеть, и искать потерянные в вине слова, и жалеть денег, и сторониться
иностранцев и их акцента, и ему нравилась эта мысль, он ласкал её, вздрагивавшую,
как невинную школьницу, и ему было весело, перебивая других, забегая вперёд,
путать и путаться в понятиях секса и внешней политики и весело произносить
в который раз тосты за сердца и тосты за бриллианты; и, улыбаясь, он ожидал
наступления неизбежного сна, улыбаясь, неизбежных пьяных кошмаров, похмелья
и жажды и отвращения.
6
они намеревались ограбить банк. это были две женщины и одинокий мужчина
с двумя торчавшими вперёд и ущербными передними зубами. одна из женщин
носила кепку небрежно сдвинутой на самый затылок, а другая, чтобы взглянуть
вслед, должна была каждый раз поворачиваться всем туловищем: наследственная
привычка. женщина с неподвижной шеей сидела на коленях у мужчины, который
держал развёрнутым план вентиляции банка в масштабе один к шестнадцати.
женщина в кепке склонялась над его плечом. чтобы избежать возможности быть
услышанными — несмотря на то, что они находились в подвале — они изъяснялись
жестами. чертёж был испещрён значками и мелкими буквами. важные узлы были
густо помечены разными цветами. дело было продумано в деталях, было снято
и исследовано множество проб. в некоторых клапанах они не были уверены,
к тому же — как стало им известно после дневного посещения банка в париках
и под чужим именем — вентиляционные трубы были сделаны из алюминия, и то
там, то здесь не хватало муфты. это заметно усложняло операцию, даже делало
её рискованной — учитывая, что предохранители были нового образца. поэтому
они решили — перед тем, как решаться на действительное выполнение плана
— осуществить его репетицию. было решено, что один из них возьмёт на себя
проникнуть в банк, достичь зелёного сейфа и вернуться назад. обе женщины,
уставшие от соперничества, решили пожертвовать мужчиной. к тому же — он
не умел вскрывать сейфов.
в маленькое окно смотрела маленькая ущербная луна. мужчина смотрел
на двойной нимб света вокруг неё и, закрыв глаза, открыв щербатый рот,
пытался воспроизвести в памяти маршрут. стык, шов, сплав, резь в глазах,
шорох, поворот, железистый стук; и вдруг — непрошенная — её грудь, склонившаяся
над ним… пора рассказать ей о его новой связи… он поймал взгляд из-под
высокого лба и съехавшей кепки; но, конечно же, не сейчас…
до того момента, когда он, надев акваланг и обмотав обе лодыжки бечёвкой,
должен будет спуститься в шахту, оставалось всего три минуты. женщина на
его коленях теперь тоже увидела луну, уже чуть подёрнутую дымкой. не поворачивая
шеи, третья указала на часы. он глубоко вздохнул и поднялся, отряхивая
колени. они долго смотрели на его удалявшуюся спину. их охранял двойной
нимб.
они провели два утомительных часа за приготовлением и едой горохового
пюре и выпиванием пива и разговорами о том, как скучно будет им теперь
жить вдвоём, когда предмет раздора уничтожен, и о том, что придётся им
теперь искать другого… а потом они увидели его приближавшийся перёд, размазанную
расстоянием по лицу улыбку, а когда он подошёл ближе — тёмный бумажный
пакет в его руке, из которого заманчиво выглядывал зелёный краешек банкноты.
он улыбался. в его кулаке прятался блестящий соверен. из его ушей звучала
ирландская музыка, полная придыханий. их женские лица осветились пивным
лоском в двойном нимбе лунного света.
7
зародыша в животе она ощущала как маленькую беспокойную ящерицу — прохладные
юркие шевеления, земноводный плеск. когда он опускался рядом с ней на провисший
матрас и пружины горестно вздыхали, она жаловалась ему на беспокойную ящерицу
и пыталась избавиться от толчков в животе, прижимая к полному женскому
телу тёплую мужскую руку. он ощущал головокружение и брезгливость — смесь,
знакомая беременным и людям, боящимся вида крови. она цепко хваталась четырьмя
пальцами с длинными фалангами и ногтями за железную спинку кровати, а зрачки
в её зелёных глазах сужались до тоненьких щёлок. часто он засыпал на краю
кровати, повернувшись спиной, а она обнимала подушку и мечтала о том, чтобы
матери понравился пирог с плотной начинкой из ревеня и ягод, который она
испекла утром. тем более, что она использовала остатки муки и сахара —
иначе их пришлось бы вышвырнуть в ведро. она медленно улыбалась, и зрачки
пульсировали.
она вспоминала, как как-то раз мать постучалась в дверь ванной, когда
она мылась; войдя, она сказала дочери, что у неё есть к ней серьёзный разговор
и долго объясняла, указывая двумя пальцами то на её соски, то на лобок,
что пора, дочь, тебе замуж. слова перемешивались с текущей водой, пузырились,
устремлялись в воронку и исчезали в сточной трубе. потом, пока она вытиралась,
всё кивая головой и подёргивая веками, мать молча сидела на краю ванной,
подпирая крупной ладонью висок.
мужчина, лежавший рядом с ней, был отцом зародыша. она намеревалась
выйти за него замуж. на её беременность он отреагировал молчанием, но продолжал
часто приходить по ночам. иногда, накормив его супом с фрикадельками из
субботних недоеденных котлет, она замечала на его лице признаки симпатии
и отметы человеческого тепла. они радовали её, хоть и не обжигали счастьем;
она рассуждала здраво, что — если только он возьмёт её в жёны — она всегда
найдёт возможность приготовить по выходным золотисто-поджаренные оладьи
и пудинг королевы Анны из тонкой муки. ведь она знала, что он любит её
и любила его тоже. оба стояли в начале длинного пути, который пройдут вместе,
не зная ссор и разногласий.
…а когда он спал, из угла его рта вытекала маленькая струйка слюны.
она вытирала её салфеткой или просто рукой, задумчиво глядя в сторону.
по её нижним векам время от времени пробегала дрожь.
8
небольшое облако пропускало тусклые лучи северного зимнего солнца.
грязные капли уменьшали прозрачность стекла. жена плакала, прижимая к груди
уснувшего ребёнка, всматриваясь то в небо, то в зарёванное детское лицо.
он ходил по комнате, сложив руки за спиной, думая, моргая, бросая взгляды,
лавируя между её немыми упрёками, подавляя в себе эрекцию, когда она поднимала
на него мутные, молочно-голубые глаза. он смотрел на голый младенческий
череп. он не чувствовал ни ужаса, ни боли, ни жалости, ни стыда, ни чувства
вины, ни любви, он был спокоен. смерть ребёнка не тревожила его. жизнь
жены вызывала отвращение. он улыбнулся жене и подмигнул сыну. он немного
покопался в себе
и обнаружил там тот день, когда она собиралась стирать, разводила в
воде голубой стиральный порошок: вода цвета её глаз; её грязная юбка; её
голые белые ноги в гусиной коже и маленьких чёрных волосках; запах отбеливателя;
жар впадины между её грудей и в подмышках; засосало под ложечкой; он зачал
ребёнка.
он ощутил сильный укол желания; небо темнело. ложечка молока, голый
череп, небо, посеревшее облако, сине-мутный взгляд, муть в голове, синяк
и шишка за младенческим ухом, кровоподтёк. он попил воды из крана и ушёл
спать. она ещё плакала, кажется.
9
сколько ломтей хлеба можно купить на горсть монет, завалявшихся в кармане?
конечно, он не получит сегодня ни копейки. кассир несговорчив, а начальник
зол. а лимон в его кабинете так и не полит. он взял с полки лимонно-жёлтую
лейку. по дороге в сортир он удивился тому, что все эти три вещи начинаются
на букву л — лимон, лейка, ломтик хлеба. он почувствовал приступ голода
и добавил: слойка, булочка, хлебец, колечко, эклер. в туалете долго мыл
руки, наблюдая в зеркале отражение глаз с грязными белками. на поверхности
воды в лейке один за другим беззвучно лопались пузыри. он присел на раковину
и, повторяя про себя слова на л, грыз ногти, подковыривал заусенцы, обкусывал
мозоли. свет из матового окна редел; он подносил пальцы всё ближе к лицу.
стало темно; он тяжело вздохнул и отправился к себе в комнату. у сточной
трубы осталась стоять лейка со спокойной водой. на столе лежала записка:
Вы не полили Лимон! на этот раз он не смог совладать со спазмом голода
— пробежал по коридору, нащупывая в кармане монетки, распахнул дверь на
улицу и оказался перед входом в пирожковую. вызвав недовольные возгласы,
он без очереди приобрёл бледную пышку и проглотил её, не жуя, не отойдя
от стойки. маленькое тепло расправило ему рёбра изнутри. в кармане без
звона тёрлись друг о друга два последних медяка. в дверях он столкнулся
с начальником. начальник взвизгнул и закричал. он ударил начальника лейкой
в живот и укусил в шею — чего никогда, никогда себе раньше не позволял.
падая, начальник жестом уволил его.
он шёл домой по берегу тёмной канавы и нашёл рубль. он немедленно повернул
обратно, набрёл на друзей, купил сперва одну буханку чёрного на всех, потом
ещё две и ещё батон белого. друзья смеялись и щипали его за плечи, прослышав
о драке. он улыбался; все ели. потом он весело рассказывал, что нашёл на
берегу канавы рубль. один из приятелей вынул мятую трёшку и сказал, что
каждый день находит такую — в лифчике своей девушки. все смеялись; но ему
не было смешно, так как он понимал разницу между девушкой и канавой — в
самом неприятном для себя смысле. он разозлился и от этого снова захотел
есть — но деньги кончились, и все стали расходиться.
сквозь ночь он пробрался в парк, под одиноким фонарём нашёл небрежно
освещённое дерево с птичьей кормушкой, согнал с неё припозднившегося воробья
и стал сладострастно пожирать засохшие крошки прогорклого хлеба. рядом
воробей судорожно хватался за ветку, горестно смотрел на убывавшую еду
и всё повторял тихонько — а вот я тебя в живот! а вот — в шею! и в живот
— и в шею!.. а он, тяжело хохоча, судорожно отмахивался свободной рукой.
10
новогодняя ёлка была похожа на стареющую красавицу. она осыпала
бывшую некогда натуральной красоту, оставаясь в сверкающих искусственных
нарядах, и они начинали казаться нелепыми на седевшей желтизной причёске.
ёлка даже перестала пить — но красота убывала. а не надо было покупать
её на таком морозе, говорила няня. няне было хорошо говорить, она была
молодая и цветущая, как детская щека на морозе. дети — их было много —
собирали иголки в ведёрки — их было ещё больше — и гадали няне о её судьбе
в будущем году. и выпадала всё время смерть. и каждый раз няня краснела,
закрывала лицо руками, и от безудержного смеха её лоб всякий раз касался
колен. когда она поднимала голову, её глаза блестели, щёки сияли. она поила
детей из своих рук вином, которое она купила для них к новому году. она
хотела купить ещё и водки, сделать детям настоящий подарок, но забыла бутылку
в магазине — это произошло потому, что она была до крайности смущена. продавщица,
крест-накрест укутанная в шерсть, заедала мутное, старое пиво иссохшей
воблой. покалеченная рыбка в жёлтой коже лежала на жёлтой газете, а газета
лежала развёрнутой на странице чёрных некрологов — отдел холодных закусок.
некрологи все были дорогие, в добротных рамках, некоторые — с фотографиями.
вот почему няня так безудержно смутилась, румянец проступил на её щеках,
и бутылка — оплаченная — так и осталась стоять, придавливая чек, на прилавке,
перед продавщицей. а няня шла к детям с большой побрякивавшей сеткой и
застенчивой улыбкой на лице. а продавщица думала о том, что всё же сбываются
же иногда желания на новый год, ведь вот какое дело, и размазывала слезу
по щеке, хлюпая и оставляя на ней солёный, влажный, русалочий, пахнущий
рыбой серо-жёлтый след.
11
солнечный день холодал, превращаясь в вечер. она не слишком внимательно
рассматривала красную книжку, подёргивала ногой, у неё была красивая белая
грудь. он гулял с собакой, обращал внимание на детали. с обоеполого дерева
одновременно упали два плода как шишечка и три — как гусеница. пахло жасмином
и сиренью. в воздухе летал пух и личинки. собака удивлённо обнюхивала деревья
— это была первая весна в её жизни, поэтому всё казалось ей таким волнующим.
он видел её поднимающуюся и опускающуюся грудь, пурпурный полуоткрытый
рот, белые зубы. он сорвал с газона самую тёплую, самую пышную из дико
растущих Orchidaceae Parviflora и бережно укрепил на её плече. она
задрала подбородок ему в лицо и обдала его приятным терпким запахом позднего
завтрака. она быстро согласилась пойти к нему домой; она дала ему порвать
себе плеву и осязать флору влагалища. он включал для неё музыку, выпускал
в воздух прозрачные струйки приятных одеколонов, указывал в звёздное небо
и готовил еду, и ему наворачивались слёзы на глаза, когда он смотрел, как
нежно она нюхала то цветок, то его тело, потирая одно о другое большие
бёдра. он гладил её живот и называл своей собачкой.
им было хорошо, пока однажды она не открыла пошире рот и оттуда не
посыпались вдруг частые слова. у неё оказался низкий сиплый голос, не подходивший
ей, белокурой, как безе, пышной, как пена на пиве; но хуже всего было то,
что он никак не ожидал, что из её красиво изогнутого рта вырвутся ему навстречу
не стоны, не всхлипы, не рыдания, не вой и не визг, а — настоящие, осмысленные
человеческие слова! он был так поражён и оскорблён, что сейчас же выставил
её за дверь.
прошло четыре года. деревья снова распускались и роняли прошлогодние
плоды. было жарко. собака брела с помятым и усталым лицом. он увидел лежащую
плашмя на мятом газоне красную книжонку; у скамейки к нему привязалась,
виляя хвостом, большая и толстая белая собака и доверчиво шла за ним до
самого дома. ему было не по себе, и вечером он долго не мог заснуть, рыча
и визжа, вспоминая в душной комнате собачьи добрые и хорошие глаза, открытую
пасть и в ней - уродливый красный и влажный обрубок тёмного языка, старую,
фиолетовую, затянувшуюся рану.
12
с ретроспективным упорядочением событий минувшего июньского дня в голове,
со шляпой на коленях, с мылом в кармане, он слушал самое проникновенное
исполнение этой музыкальной фразы. когда она брала низкие для её крикливого
сопрано ноты, в её горле рождались толстые слизистые личинки и кишели там
с бульканьем и бултыханием. она, улыбаясь, отдавая всё своё самоё, пела
для публики и ради денег. её счастливая мама, на ком лежала ответственность
— материальная и организаторская — за сегодняшний вечер, утирала маленькие,
жёлтые от желчной болезни, слёзы с маленьких глаз — публика, деньги и музыка
были те три святые всех святых, которые удалось гармонично сочетать с её
дочерью, и она как мать гордилась ей, втайне глотая горькую, как миндаль,
жаркую женскую зависть. только мысль о гонораре слегка тушила огонь ревности
в её объёмной груди. только мужчина иностранно-восточноватого вида смущал
её. он был кареглаз, сидел с краю, был как бы ни при чём, взглядывал невзначай,
и только иногда, когда дочь пела очень анданте, он открывал рот,
чуть-чуть, и подтягивал гнусаво в унисон. она беспокоилась, потому что
предполагала, что он прошёл без билета. когда дочь кончила петь, мужчина
отчаянно покраснел, уронил с быстрой улыбкой носовой платок с запахом лимона
на её круглые колени — она удивлённо подняла большое заплаканное лицо —
и вскарабкался на сцену. служители убирали со сцены окостенелую дочь, а
публика возбуждённо хлопала, обсуждая её тонкую манеру исполнения — допускать
сатирическую фальшь во взлётах и весело сбиваться с ритма в падениях. мужчина
покусывал губы и грыз ногти. он постоял на сцене, переминаясь с ноги на
ногу; не дождавшись аккомпанемента, он стал петь так, чем заслужил приз
зрительских симпатий. после того, как всех артистов попеременно
вынесли на бис, погас свет, включили музыку и лазерные огни, стали танцевать.
вся в белом, прозрачном, она прямо-таки упала в его объятия, её духи пахли,
и профиль был неотразим. он отмахивался от разноцветного дыма, но почти
не наступал ей на ноги. пока они танцевали, им иногда приходилось переступать
через кружевные трусы дочери, свернувшиеся жёлто-серым червем на полу.
она улыбалась и не жалела денег, потраченных на бельё. у него кружилась
голова вблизи её тела и от нереальности происходящего. он упал к её ногам,
а она поставила на его спину тяжёлый каблук. он тихо мечтал и тяжело вдыхал
запах её подола. а над ними мелькали красные, зелёные, жёлтые огни, и голые
руки, ноги, тела. уже светало, когда служители вынесли его труп на улицу.
она до полудня спала на диване.
13
семья и гости долго собирались, приходя по одному каждый с митинга
своей организации, бурно обсуждавших каждая свою — хотя все они были очень
похожи — программу действий в наступающем году. сын пришёл к столу около
одиннадцати — с повязкой, наискось закрывавшей один глаз и пол-лица. дочь
присоединилась к ужину четвертью часа позже. у неё были опухшие веки, и
она прикладывала холодный стакан с вином то к одному, то к другому глазу.
родители не задавали вопросов и, в общем-то, не были ни удивлены, ни особенно
взволнованы. отец сидел в старом кресле и смотрел по телевизору новости
пополам с музыкой, подперев ладонью щёку, сдвинув лишнюю кожу, превращая
один глаз в непроницаемую щель. на экране сменялись картинки: балет, суровое
лицо диктора, метеопрогноз, убитые дети, мёртвый мафиози с толстой сигарой
в тюрьме, ласковое лицо дикторши, война, открытие музея, иностранный военный,
иностранная война. мать была занята на кухне, но одним глазком наблюдала
за сидевшими за столом. гости угощались, шампанское пенилось в стаканах,
двенадцать приближалось. через несколько минут наступит новый год. но над
столом повисла неприятная тишина — вначале её нарушали гости, но настроение
хозяев, постоянно находящихся в состоянии холодной враждебности друг к
другу и, заодно уже, к окружающим, быстро распространилось по всему объёму
комнаты и стало уплотняться, стесняя сидящих за столом. покашливали, стукали
ножами, поёживались, но, наконец, погасили свет и зажгли свечу. в её неровном
свете лица, повёрнутые в сторону часов, казались испуганными. испуганно
все встали и сделали по глотку шампанского. из телевизора доносилась весёлая
музыка. никто не проронил ни слова, все уселись снова по местам. друг сына
уже совсем было собрался уходить и проводить до дома подругу дочери, как
вдруг, вставая, он краем глаза увидел на экране начальные кадры очень известного
и любимого триллера. он тут же с весёлым восклицанием подвинулся ближе
к экрану, но уже и все внезапно возбуждённо заговорили, сыпался смех, тыкались
указательные пальцы в экран, и фильм комментировался синхронно со всех
сторон. на экране от многочисленных ножевых ран умирала молодая женщина.
у неё было забавное накрашенное лицо крупным планом и нелепая поза. все
захлёбывалась смехом в предвкушении самой смешной фразы, которую героиня
должна была вот-вот произнести, выдохнуть вместе с последним дыханием.
дочь сидела теперь с горящими глазами и улыбкой на коленях у сына, обнимая
его шею, а отец легко держал мать за тёплую, влажную руку. героиня прохрипела
последние слова и умерла.
14
он снял кепку, бросил в неё перчатки и нажал на глазок вызова лифта.
глазок заморгал и налился кровью. сквозь лязгнувшие многослойные двери
он вошёл внутрь и тяжело опустил ящик на дно. двери медленно и с надрывом
закрылись, лифт стал набирать высоту и скорость. он достал из-под шёлковой
подкладки кепки штопор, откупорил три бутылки одну за другой и не спеша
отпил по большому глотку из каждой. румянец тронул его отвислое лицо. вместе
с тем, как он пил, всё темнело, уши закладывало, а пол уходил всё ниже
и ниже. устав стоять, он хотел было присесть на ящик — но промахнулся,
потерял равновесие и стал падать вниз, вниз, в темноту, холод и страх,
зажмурившись и предполагая выпасть головой из сна на мокрую от ночного
пота, отвратительно мятую, но мягкую подушку. над его головой, взмывая,
дико выл лифт. это не сон.
первое, что ощутил перов, войдя в лифт, был сильный запах спирта. стекло
хрустнуло под подошвой; сквозь душную темноту он разглядел битые бутылки,
пустую кепку и омертвелый силуэт лежавшего вниз лицом. он перевернул его
разбитым лицом кверху, и оно показалось ему знакомым. он даже — почти наверняка
— вспомнил бы его имя, если бы повреждённый не очнулся и не сказал, опережая
перовские мысли — нанкер. нанкер моё имя. перов, предполагавший худшее,
мысленно перекрестил нанкера; когда лежавший посмотрел на спасителя, свет
из фойе окружал его голову двойным свечением.
нанкер очнулся дома от голоса жены, вслух благодарившей христово сердце.
он с трудом открыл глаза и увидел вокруг себя стоящих и сидящих со стаканами.
его сердце вздрогнуло и гулко расплескало по венам кровь. когда к нему
вернулся слух, перов говорил что-то невнятное, но тревожащее сердце о человеческой
крови. нанкер как-то бессознательно встал с постели, оделся на глазах у
тщетно крестившейся жены и вышел. все поставили стаканы, не расплескав,
и догнали нанкера уже у дверей скорой помощи. с развевающимися полами нанкер
вошёл в кабинет, и доктор в белом халате взял у него кровь — с глубокий
человеческий глоток. остальные, обнажив локти, толпились в дверях. перов,
закатывая рукав, кивнул врачу. врач кивнул в ответ и сделал нанкеру инъекцию
в другую руку. нанкер кивнул; и глаза у него чуть-чуть закатились.
15
люди, собравшиеся за столом, заканчивали ужин, весело утирали нечистые
рты. он только что кончил говорить речь, от которой во рту осталась пустая
горечь, а у гостей в ушах — искристые обрывки разноцветной пустоты. от
напряжения он расплескал свой бокал дрожащей рукой, и всё потирал переносицу
и очки. а та, в честь кого была произнесена речь, склонялась к нему через
стол и нехорошим шёпотом коверкала слова и мотив какой-то песни. её старческая
грудь колыхалась над графинами с вином, седые волосы медленно шевелились
в сквозняке, зубы глухо клацали. ужасно, содрогнулся он. он заглянул в
её зрачки, и увидел в них чужой испуганный взгляд. кто-то попался в неё,
в эту старуху, как в паутину, подумал он. (съела ребёнка! — крикнул чужой
ребёнок на улице, указывая на прохожую беременную.) кого съела эта старуха,
которой он так долго и нудно льстил, или же это её кто-то гложет изнутри?
и как она с этим живёт? он знал, что на эти вопросы он не найдёт ответа
до самой смерти. он отвёл взгляд. тихая грусть тронула его сердце. наверняка
ни один из них не понял, о чём он говорил — употребляя цитаты и тщательно
подобранные слова. из их ответных глаз смотрели в его душу пустые общие
места. одиночество вцепилось ему в волосы, и боль из затылка разлилась
желанием в его крови.
он мучительно поднял глаза. за столом напротив него сидела гретта и
беспокойно ела сливы, орехи, вишню, сыр, печенье, желе, пудинг, варенье,
пирог. она, раскрасневшаяся, была в этот момент особенно хороша. счастливый
вздох расправил его унылые рёбра, когда он заметил жирный блеск её волос,
губы в чешуйках финиковой кожицы, круто закрученные раковины ушей. счастье,
счастье моё.
все долго прощались в дверях. не было видно лиц — из-за темноты и оттого,
что их контуры плыли во влаге выпитого вина. потом они долго шли в гостиницу,
утопая в снегу. она шла впереди, и он не мог видеть, о чём она думает.
он хотел протянуть руку и обнять гретту, но ему всё мешали очки. на их
влажных стёклах блики от редких фонарей и блестящей бронзы волос гретты
расползались в неясные пятна, из которых вверх и вниз стреляли маленькие
лучи. послушный их простому гипнозу, он качал головой, и лучи тоже покорно
качались. счастье, счастье моё.
они поднялись по скользкой лестнице; она не обернулась. в комнате она
долго отряхивала край платья и мыла липкие руки и лицо. он ждал. она вытерла
руки, ненасухо, и мокрые пальцы и влажные губы легли на его воспалённую
кожу. он долго и нежно всматривался в её лицо, и вдруг — на самом дне её
мягкого, как январский снег, взгляда он нашёл его — того самого, кто смотрел
на него за столом из глаз старухи. выронив очки, дрожащими длинными пальцами
указывая в самую сердцевину греттиных глаз, он спросил — кто это, кто это,
гретта? ревность и страх потери перехватили дыхание, он закрыл рот тылом
ладони, на которой темнели две коричневых родинки.
гретта погасила сперва взгляд, потом — свет. он сидел на кровати, его
бил крупный озноб. сбивчивым шёпотом он всё повторял свой вопрос. она ответила
не сразу и монотонно. она рассказала ему историю своей юношеской любви.
её возлюбленный умер из-за неё, сказала она и замолчала. в окне качалась,
словно подвешенная, красная луна с обкусанным краем. как он умер, спросил
он, потянув её за палец. однажды ночью, ответила она, он пришёл ко мне
и, плача и указывая пальцами на своё сердце, сказал, что что-то гложет
его, что-то овладело им и ест его изнутри. но, — говорил он, — теперь он
знает, что делать: ешь другого, пока не съели тебя. и с этими словами он
вырвал себе из груди противно шевелящееся сердце и стал откусывать от него
большие куски, и глотал, заливаясь мёртвыми слезами. а я, продолжала гретта,
всё это время, пока он не кончил и не лёг умирать, смотрела, как убывало
его сердце; и теперь — добавила она, со счастливой улыбкой распуская плечи,
— иногда эта смерть показывает ненадолго кровавый уголок во мне… она, не
раздеваясь, легла на подушку и тут же, как невинный ребёнок, уснула, а
он взял в рот её палец и её сердце — в свою руку. счастье, счастье моё.
гретта давно уснула, а он всё слушал, как падает снег, и ему казалось,
что это бьётся огромное сердце, и сердце смерти заливает кровавым снегом
живущих и мёртвых, засыпает тех, кто спит, холодным снегом, стекающим по
красному лицу неполной луны. сердце гретты последний раз толкнулось в его
руке, и он заснул, тихий и довольный, рядом с её холодеющим телом.