Из жизни ёлупней

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Андрей Филимонов

Из жизни ёлупней

(фрагмент)

 
 

С какой бы стороны света не въезжал путешественник в город Новосибирск одним из первых строений, которое предстанет его утомленному взору, будет магазин ритуальных услуг. Черт его знает, есть в этом какой-нибудь намек свыше, типа, не зная брода, не суйся в воду, или же никакого намека нет, утомленный березами и пустотой взор путешественника все равно радостно затуманивается, а ноги, за четыре часа езды одеревеневшие в положении «колени к подбородку», начинают радостно елозить по полу братского автобуса «Икарус», некомфортабельного, как трюм галеры.
Два друга въехали в славный пепси-колой и кукурузными палочками город с Севера, вышли на остановке между цирком и церковью, закурили и радостно завертели головами. Еще бы! — народу полтора миллиона, как во всей Монголии, девушки по Красному проспекту ходят — сплошные ноги. Культура! Вот только холодно очень. Зима, она и в мегаполисе зима.
«Пройдемся в тепле толпы, так сказать,» — предложил один друг другому и рукой широко взмахнул, смотри, мол, в какую красоту тебя привез — каждый десятый — иностранец, вывески огромные, и пиво разливное дают. Надо сказать, город, откуда друзья приехали, был, действительно, маленький, противный, засекреченный, и пива там было не купить, потому что за трезвость боролся лично первый секретарь. А еще я забыл сказать, как их звали. Того, что постарше — Герой, а второго — Мыслитель. Герой был первым поэтом Противного города, а Мыслитель — вторым, с чем он никогда не соглашался. В Новосибирск они сами себя направили читать народу стихи. И один культурный комсомолец из Академгородка — такой, знаете, интеллектуальный Лихтенштейн — обещал кворум в Доме Ученых. Так что впереди друзей ждали слава, командировочные и неплатоническая любовь филологинь.
Шли они мимо белых деревьев в светлую даль и решили для сугрева осмотреть книжный магазин. Что там творилось! — гибель богов. У прилавка стояли читатели в шубах и кусали локти. «Мандельштам!». — Вскрикивал бородатый мужчина, держась за сердце, тыча свободной рукой в черный двухтомник. «Лолита!». — Стонала женщина средних лет. У кассы плохо одетый безумец трясущимися руками отсчитывал деньги за Солженицына, из портфеля его сыпались на пол слепые страницы самиздатного «Архипелага». В сумраке отдела поэзии стажер КГБ проводил беседу с подпольным политологом, оба тоскливо косились на эстонское издание Бродского. «Да-а, — сказал Мыслитель. — Придется выбирать между пивом и вечным». Герой презрительно хмыкнул, втерся в толпу и через несколько минут подал товарищу знак двигаться к выходу. На улице он гордо вытащил из-под шарфа добычу. «Северянин». — Разочарованно протянул Мыслитель, любивший Серебряный век меньше своего друга. «Ну, знаешь! — возмутился Герой. — Краденому коню в зубы не смотрят. Я в восемьдесят четвертом его этими руками переписывал. На кушетке загрезился молодой педагог. В Научке сидел с утра до вечера. Свидания пропускал». «Просто тогда ты был девственником», — сказал легкомысленный Мыслитель.
Сказал и вспомнил тайное посещение спецхрана. Где книги на полках обернуты в плотную коричневую бумагу. Плечом к плечу, как арестанты на перекличке. (Нечто обратное гессевскому видению библиотеки: там на корешках каждый день пишут новые заманчивые названия — для зажравшихся европейских искателей истины; нашему-то кусочек Ницше дашь, и — доволен.) Наиболее крамольные страницы были склеены между собой. «Страшное место, — сказал Мыслитель. — Библиотека то есть. Только представь, как некрасивая отроковица находит тебя в каталоге между геморроем и Геростратом». «Сам ты геморрой,» — ответил соратник, и друзья отправились дальше, и хрустящий снег напоминал им, что все нетленно. Они шли и мечтали (тогда любили мечтать), что, вот, издадут все хорошие книги, и их труды непременно, позволят смотреть хорошие фильмы, разрешат за границу, и произойдет мировое потепление климата. А то в холоде даже тирания дольше сохраняется. «Им надо было вместо мавзолея построить холодильник, — сказал Мыслитель. — И складывать туда всех этих козлов». «Неэффектно, — отозвался Герой. — Пришлось бы посещать его в шубах». «Зато, какие ассоциации! Мамонты, волосатые пещерные львы, Ленин рисующий на стене Альтамиры три источника. Первая ячейка кроманьонцев...». «Им не против кого было выступать, — Герой остановился, чиркнул спичкой, пламя прямое, морозное безветрие. — Почту и телеграф еще не построили». Он выдохнул дым. Болгарские за пятьдесят копеек, считались вкусными. «Подожди, дай подумать, — Мыслитель ткнулся своей сигаретой к дружескому огоньку. — А телеграф тамтамов? На огромные расстояния могут передавать информацию барабанщики. Значит, можно экспроприировать тамтамы». «К тому же тогда еще не было евреев. Следовательно, Ленина быть не могло». «Про евреев у меня другая телега, — сказал Мыслитель. — Зачем общество «Память» так их не любит? Очень просто. Мы все евреи. Но те, у кого пятый пункт — аристократия, потому что меньшинство. Нужно, стало быть, аристократию извести, и открыть народу глаза». «Да, — сказал Герой, утративший нить. — Евреем стать хорошо. Поэт Петров стал им и уехал в Израиль. Смотри, какая нечеловеческая красота».
Они остановились у огромных ворот. Черные лакированные пики оплетены листьями золотом сверкающими, не то дубовыми, не то. Там, где ворота смыкаются, какая-то увесистая геральдика, тоже под благородный металл. Острия прутьев заключены в маленькие веночки. Царские врата.
«Давай-ка я тебя на этом фоне чпокну», — Полез в сумку Мыслитель, который в те поры таскал с собой фотоаппарат, на что-то в быстротечном мире надеясь. Герой с готовностью сорвал с себя ушастую шапку, волосы растрепал и босую руку приложил к груди, как перед расстрелом. Затвор не очень себя хорошо чувствовал на холоде, но Мыслитель справился и пару раз запечатлел: белое небо, черные ворота, друг в парах из отверстой канализации. Прицелился в третий раз, оторвался от глазка и крикнул: «Мужчина, вы в кадре!». «А я к вам иду», — ответил мужчина, очень осанистый военный, в голубой шинели и с розовым лицом. Действительно. Подошел, представился: майор Баранов. «Да вы шутите!» — воскликнул Мыслитель. До военки в университете он не доучился, но столько успел рассказов о майорах с этой фамилией услышать. «Вы тот самый майор Баранов?». «Тот или нет, не знаю, — ответил мужчина. — Но служу здесь. В штабе ВВС Сибво». «И вы умеете управлять стратегическим бомбардировщиком?» — восхищенно спросил Мыслитель. «Вы знаете, — уклончиво ответил майор. — Здесь неподходящая обстановка. Зайдемте в караульное помещение». «Не ходи», — Вступил в разговор Герой, он, казалось, не одобрял игривости друга. Но друг, который майоров ВВС видел только в кино, приглашение принял. Любопытно было, как у них там внутри.
Ничего любопытного. Два караульных. Один на стене, нарисованный, и при нем устав. Другой при тумбочке, настоящий. «Сейчас, — строго сказал майор. — Я позвоню в особый отдел, и они выяснят, для каких целей вы фотографировали военный объект». И высморкался. «Нет, мы так не договаривались, — возмутился Мыслитель. — Нас люди ждут. Мы пойдем». «Этот гражданин задержан, — повернулся майор к караульному. — А этот, — он ткнул пальцем в Героя, — может быть свободен». Куда-то, очень довольный, ушел. Солдатик тоже рад. Происшествие. Рот до ушей. «Между прочим, часовому на посту смеяться запрещено», — сказал служивый Герой. «А также спать, петь и курить», — добавил часовой. Герой уселся на стул, поднял телефонную трубку. Аппарат черный старинный, без диска, как во сне. «О, военную тайну рассказывают, — сказал Герой и покосился на часового. — Да ты присаживайся, — разрешил он Мыслителю, который чего-то побледнел. — Это бодяга надолго. Меня однажды в армии особисты мурыжыли. Товарищ настучал им, что я дневник веду. Сосед так сказать по палате. Два часа изучали мои каракули, я перед ними по стойке «смирно». Взяли подписку, что на действительной службе я больше эссеистикой не занимаюсь. Это, говорят, несовместимо со здравым смыслом солдата». Герой расстегнул пальто, пиджак, достал из внутреннего кармана сложенные вдвое листки. «Хочешь, товарищ ефрейтор, я тебе стихи почитаю?» — снова обратился он к часовому. Тот кивнул. Герой не спеша протер широченным оранжевым галстуком очки и начал:
 
 
Штык-нож на лобке часового подпрыгивал. Приближался оргазм. Дверь распахнулась. Майор тут как тут и уже командует отставить. «Что отставить? — поинтересовался Герой. — Я же свободен». «Я не вам, — сказал майор. — В особом отделе обедают. (Аллитерацию запомнить, подумал Мыслитель) Звоним в милицию». «Звоним, — поправил его Герой. — И сообщаем, что две подозрительных личности мужского пола, выдающих себя за поэтов из..., сфотографировали весь штаб». «Спасибо», — сказал майор и опять вышел. Во внутреннем пространстве затихали его крики. Орал и бегал, бегал и орал. Закрыть глаза, и никаких голубых майоров. Смертным лучше рождаться слепыми. Все равно лабиринт бесконечен, пещера огромна, очень мало шансов, что выйдешь наружу. Так и назвать книгу — «Снаружи Бог». Красиво и неверно. Он сама наружа. Лик. Тепло здесь не по-военному. Только майор холода напускает беготней. Зачем бегает, нет чтобы выйти пораньше. Правильно, мэтр Франсуа. Если бы мы все вышли пораньше и встретились и все бы рассказали друг другу. А то пишешь книгу и ждешь, как дурак, пятьсот лет. Опять пришел, говорит, что «все в порядке». Ничего себе порядки у них.
А снаружи, на той стороне век Мыслителя, Герой не уставал геройствовать. Едва их мучитель переступил порог, он как бы продолжил рассказ: «...и вот, значит, этот майор, начальник нашей хозчасти, выходит к воротам встречать комиссию, а прямо перед воротами огромная лужа. Надо сказать, что наша дивизия была расположена далеко от всех морей, не скажу, где, потому что это секрет, но скажу, что далеко. А инспектировать ее прислали отчего-то двух контр-адмиралов. И вот, значит, стоят адмиралы на одном берегу лужи, а майор на другом. Что делать? Порядок есть порядок, надо идти рапортовать, причем, строевым шагом. Майор, не скажу, как фамилия, разбрызгивая грязь и гоня впереди себя волну, марширует по колено в воде, останавливается за пять шагов, как положено, и докладывает: майор такой-то прибыл и так далее, как говорил Хлебников. Один из адмиралов выдерживает паузу и говорит строгим голосом: «Вы не майор!». У того колени затряслись. Все, думает, узнали о левых делах, сейчас разжалуют. «Вы не майор, вы капитан третьего ранга». — Шутит инспектирующий». «У меня тоже был один знакомый писатель, — язвительно ответил майор Баранов. — Так вот он в конце концов спился». Мыслитель открыл глаза. Герой сидел к нему в профиль и выпучивал глаза, он как-то умел это делать, потом он захохотал смехом пирата из самой плохой радиопостановки на свете. «Вон, милиция приехала, — сказал майор, который уже давно перестал быть розовым. — А я могу и «скорую» вызвать». Друзья встали. «На всякий случай не прощаемся, — сказал Герой. — Поэтому не подаю руки. Возможно, сегодня вечером мы вернемся со вспышкой». Подмигнул часовому. И тот в ответ сделал извилистое движение ладонью на уровне бедра.
Путь до Центрального РОВД оказался коротким. «Это неправильно, — заметил Герой, когда они снова оказались в тепле. — Нам показали малую толику достопримечательностей этого города». Вошли двое, сразу видно — злой следователь и добрый. Злой чином выше, здоровее в плечах, а добрый все время лицо морщит то ли по глупости, то ли от зубной боли.
— Вещи из карманов, из сумок на стол, — сказал добрый. А злой положил перед ними два листка желтоватой бумаги:
— Пишите.
— Что?
— Всё пишите.
Мыслитель только рот открыл, сострить, что жизнь коротка, а рабочий день тем более, как добрый следователь спросил, листая рукопись:
— Порнография есть?
— А какая она из себя, товарищ старший лейтенант? — поинтересовался Герой.
Злой следователь схватил его за плечо и встряхнул:
— Отвечать на вопросы, демократ. Для умных у нас клетка есть.
— «Два дня не слал в родимый унитаз я бытия блаженного излишки», — с трудом прочитал добрый и отложил листки в сторону. — Ясно — порнография. Конфискуем. Можете обжаловать.
Герой промолчал — видимо, в нем заговорило советское благоразумие. Мыслитель строчил, он писал, что город Новосибирск прекрасен, что в ярких лучах ледяного солнца сверкают удивительные кристаллы, что из любви к красоте он фотографирует прекрасное. Милиционеры читали их паспорта.
— Пленку засветить придется, — сказал злой следователь, закрыв паспорт Мыслителя, и постучал им по ладони с видом человека, держащего в руках грозное оружие.
— Товарищ капитан, — огорчился Мыслитель. — Я ж ее только начал. Может быть, засветим только первые кадры. Понимаете, пленка сейчас дефицит.
Слово «дефицит» подействовало. На лице доброго следователя появилось человеческое выражение:
— Ты бы звякнул в КГБ, спросил чё как, — обратился он к напарнику. — Может, и правда.
Злой пожал плечами и вышел в соседнюю, отделенную стеклом, комнату.
— Вы — ребята, наверно, хорошие, — сказал добрый, не глядя на них. — Но так нельзя.
— Так мы же не хотели, — проныл в тон ему Мыслитель.
— Ну и ладно, — сказал добрый следователь. — Бывает. Собирайте вещи. — И отвернулся, чтобы Герой мог вернуть себе рукопись.
Вещей было немного. Странные стихи, мятые носовые платки, жалкие деньги. Повеселевший Герой начал рассказывать, какие справки он печатал, служа в штабной канцелярии:
— Помню, был запрос в госпиталь: откуда сержант имярек взял травму. Из госпиталя отвечают: «Находясь в увольнении, сержант посетил знакомую женщину, в результате чего выпал с третьего этажа».
— Да, — посочувствовал добрый следователь. — В армии русского языка не понимают.
Возвращение циклопа. Прищурив один глаз от удовольствия, злой сообщает:
— Там сказали светить всю!
— А можно я сам? — просит Мыслитель.
Никто не против. Мыслитель расчехляет свой «Зенит», медленно открывает заднюю крышку, медленно достает пластмассовую катушку, в которой осталось не менее тридцати чистых кадров, резким движением вытягивает пленку наружу.
— Да будет свет! — говорит он.
— И увидели они, что это хорошо, — подхватывает Герой и добавляет: — Бедняга майор, чрево нашей музы отвергло тебя.
— Демократы! — насмешливо произносит злой следователь.
Добрый молчит.
И снова «можете быть свободны». Уже и не знаю, можем ли. Вавилонская башня возможностей по ту сторону нашей жизни. Через несколько лет один бездельник расскажет мне, что благодаря аналогичным выкрутасам московской милиции он получил политическое убежище в датском королевстве. Еще через пару лет не станет на свете Героя, и я автоматически сделаюсь первым поэтом нашего паршивого города. И обо всем этом можно было бы догадаться еще в тот морозный день. Или даже раньше.
— Можно вас на минутку, товарищи?
Герой и Мыслитель уже занесли свои правые ноги над порогом. Неужели опять? Нет, новый следователь, не злой и не добрый, просящий:
— Нам нужны двое понятых.
— ??
— В канализации нашли труп. Зрелище, конечно, не очень. Но я бы попросил...
— Ну что, взглянем на бедного Йорика? — спрашивает у товарища Герой.
Мыслителю очень не хочется глядеть на Йорика, но и выставлять себя слабонервным тоже. Он думает несколько секунд. Эврика!
— А у нас, товарищ, прописка иногородняя, — демонстрирует он свободное владение ИХ языком.
Выходят на улицу. Хохочут. Обнаруживают пивную точку. Не спеша отправляются на поиски тары. Куда от них денутся слава, командировочные, неплатоническая любовь? Подождут.