«Вы набрали номер "пятьсот пятнадцать, сорок восемь, тридцать
три". К сожалению, сейчас никто не может подойти к телефону, поэтому
оставляйте все свои хорошие новости после звукового сигнала. Спасибо.»
Хорошие новости. Хо-ро-ши-е но-во-сти... Когда я их слышал-то в последний
раз -- эти хорошие новости? А? Мне нечего тебе оставить после звукового
сигнала. Нечего передать. Нет даже плохих новостей. Я просто хотел немного
поговорить. Даже не поговорить. Поболтать. Перемешать свои слова с твоими.
Попереливать из пустого в порожнее. Но ни в коем случае не молчать в трубку,
слушая твое молчание. Я не очень-то хорошо понимаю, зачем люди звонят друг
другу и молчат. Это прекрасно можно сделать и в одиночестве. Сидя за столом,
лежа на животе, расплющив щеку о диванную подушку, или стоя у раскрытого
окна балкона, затягиваясь лениво первой сигаретой из только что открытой
новой пачки. Вот как я сейчас. Стряхиваю пепел, он летит шестнадцать этажей,
медленно летит, непостижимым образом не рассыпаясь на пылинки. Пылинки-пепелинки.
Мне хорошо. Мне в который раз хорошо именно тогда, когда многим другим
на моем месте было бы плохо.
Три недели назад в моей квартире раздался странный звук. Телефонный
звонок. Что странного? В общем-то, ничего. За маленьким исключением. У
меня никогда в жизни не было телефона. Я имею в виду жизнь в этом
городе. У меня было много жизней во многих городах. Много полных, вернее,
полноценных жизней -- с началом и вполне логичным окончанием. Иногда в
них были телефоны, но этого я уже не помню. В этой жизни много иного
-- перекресток под окнами, светофоры, подмигивающие машинам, чайник со
свистком на кухне, какие-то другие предметы, имеющие цвет, вкус, запах,
звук, следы моих пальцев... И ни один из этих предметов не удивлял меня,
то есть удивлял, конечно, но, скорее тем, что мне не удавалось понять,
почему от кипения воды раздается свист, или почему вон та красная машина
не остановилась на красный же свет светофора. Но это удивление связано
со мной внутренним, а не с тем, что происходит за пределами моей кожи.
В любом случае, все это подходит под определение чего-то, что хорошо мне
известно сейчас. Когда раздался тот, незнакомый, звук, я не сразу
смог понять его источник, и где этот источник находится. Я несколько раз
бросил себя в разные углы комнат, ощупал руками те вещи, предназначение
которых было еще не очень хорошо мне понятно, думая: «Вот, оно заработало...
А то стояло без дела столько времени.» Теперь я знаю, что за телефон принял
тогда глиняную вазу, аптечные весы, что-то еще... Смешно? Да. Но только
не мне и только не в тот момент. Тогда я был немного напуган. Даже не напуган.
Скорее, взъерошен. В этом городе ведь, кажется, есть такое слово?
Я нашел его, этот предмет, под диваном. Пластмассовый квадрат с
продырявленным кругом и с какой- то странной, отдельной штукой из такой
же пластмассы, прикрепленной к этому квадрату перекрученным шнуром. Что-то
подсказало мне тот ряд действий, которые я тут же и совершил. Я потянул
за шнур, сдернул с квадрата отдельную его часть, которая повисла в воздухе
на расстоянии вытянутой руки, и звук прекратился. Я громко сглотнул, кажется,
громче, чем звонил этот предмет. Или это просто тишина... Не важно. Я просто
люблю детали. Иногда я вслух комментирую свои действия. Иду в туалет и
говорю: «Я иду в туалет. Мне приспичило. Я берусь левой рукой за дверную
ручку. Так... Свет надо включить. Где тут у нас выключатель? И почему этот
выключатель называется "выключателем", если я собираюсь включать
свет, а вовсе не выключать? И прежде чем выключить что-то, это что-то необходимо
включить, ведь так это в этом городе? Как же с этим обстояли дела
в моей прошлой, весьма полноценной жизни в другом месте? Я плохо это помню,
и вряд ли когда либо вспомню... Но тогда откуда же у меня есть абсолютное
знание того, что та, другая, жизнь была? Туалет. Да.» Я держал в
руке болтавшийся на шнуре предмет, сглатывал, думая, что же мне делать
дальше и неожиданно для себя решил его понюхать. Я поднес его к носу, и
(это я уже сейчас понимаю), видимо, тот, кто находился по другую сторону
этой вещи, почувствовал или услышал мое дыхание или это нелепое сглатывание
и произнес незнакомое слово. Очень вопросительно произнес. «Алло?» -- сказал
голос. Я не мог знать, что оно означает, и, следовательно, не мог согласиться
с ним или не согласиться, поэтому молчал. «Алло?» -- уже более требовательно
сказали мне, -- «Алло?» И по слогам, будто бы мне от этого станет ясней
смысл этого слова: «Ал-ло. Ал-ло. Ал-ло.» Словно короткая песня, на одной
ноте спетая. Я не удержался и тоже спел в ответ: «Ал-ло. Ал-ло. Ал-ло.»
Голос мгновенно обрадовался и произнес: «Ну, здравствуйте! Что же вы так
долго не подходили к телефону? И что же это вы молчали?» Я немного помедлил,
потом поднапрягся, попробовал вспомнить все только что произнесенные слова
по порядку и мелодично, растягивая буквы, потому как не был уверен, что
запомнил все верно, ответил: «Ну здравствуйте что же вы так долго не подходили
к телефону и что же это вы молчали.» Повисла долгая пауза. Потом короткий
смешок. Потом еще немного тишины. И снова голос: «Да вы, батенька, как
я погляжу, большой шутник!» Я, конечно же (правда, несколько уверенней,
чем в прошлый раз), ответил соответствующим образом: «Да вы батенька как
я погляжу большой шутник.» Смех раздался незамедлительно. Я выждал пару
секунд после его окончания и тоже расхохотался. Мне было как-то не очень
смешно, поэтому мой смех был несколько механическим, но я сделал это. Я
был уверен, что это какая-то игра, в простых правилах которой было повторение
тех слов, что были сказаны мне. И был готов ее продолжать. Тем более, что
это хоть какое-то, пусть не до конца понятное мне, развлечение после долгих
дней, недель, месяцев, лет, десятилетий (веков?) пустоты, моей пустоты,
моего «без места» в этом огромном, но все же чудовищно пустом городе. Но
игра оборвалась. Голос немного помолчал после моего смеха и исчез, воткнув
в мое ухо короткие, пунктирные звуки: «пип-пип-пип...» Каким-то десятым
чувством я догадался, что эти звуки повторять не стоит.
Иногда я пытаюсь правильно вспомнить, как я начался в этом городе.
Иногда я вспоминаю правильно, иногда -- нет. Зависит это от того, насколько
важны для меня те или иные воспоминания. Если не очень важны, то, как правило,
я заменяю действительно имевшие место события на мною же вымышленные. Правда,
моя жизнь (мои жизни?) и так перепуталась и пересеклась с кучей клубков
и перекрестков, и все люди кажутся на одно лицо, так много глаз и ртов
я видел... Зачем я что-то еще придумываю? Не знаю. Сейчас я придумываю,
что придумываю какой-то сверхпорядок, имеющий целью привести все в единое
целое. Разложить все по полочкам: зубную пасту -- вон в тот зеленый стаканчик,
ножи я обычно храню в замшевом чехле, а иголку в нитку мне не вдеть, никогда
не получалось, не стоит и пытаться... Поэтому, мое желание узнать у самого
себя, как я сюда попал, чаще всего и остается на уровне этого желания.
Не заходит дальше. Не выручает меня. Одно помню абсолютно точно -- была
осень, и еще бетонная стена за спиной и из проезжающей мимо незнакомой
штуковины на колесах в лицо мне лепетало существо, такое же как я, только
гораздо меньшее по размерам. Розовое, лоснящееся существо. А мои руки,
особенно ладони, были в пыли, и под ногтями -- чернота...
Память моя вообще странно избирательна. Вроде бы все должен знать --
столько раз начинал жить заново. Но нет. Однажды, оказавшись в каком-то
из городов, я посчитал, что нет более для меня загадок. Я ошибся. Вдруг
почувствовал голод, а что с ним делать -- не смог понять. Как от него избавиться...
Я решил выйти на улицу. Там я увязался за каким-то мужичком. Тот долго
и нелепо-криво шел по дороге, периодически останавливаясь и тяжело вздыхая.
Я, как истукан, в трех шагах от него тоже застывал, не решаясь ни спросить
у него совета, ни зашагать вслед за кем- то другим. Наконец мужичок свернул
в какой-то переулок, где стояло еще несколько таких же, как он. Их тоже
слегка перекосило, лица у них были серые. Как стены домов, от которых они
не решались даже на миллиметр оторваться. Подпирали плечами. В ногах у
них, словно на витрине, была шеренга бутылок с прозрачной жидкостью. Один
из них, не глядя на меня, повторявшего своего проводника, как тень, словно
в колодец, словно в пустоту, хрипло крикнул: «Пожрать-то хоть принес? С
голоду мрем тут...» Услышав знакомое слово, я понял, что никуда отсюда
не уйду, делайте со мной, что хотите... «А это что за хмырь?» -- спросил
тот же мужик и направил в мою сторону земляного цвета подбородок. Мой провожатый,
даже не обернувшись на меня, ответил: «Хрен знает, прицепился ко мне полчаса
назад, подлечиться ему охота, наверно...» Все как-то сразу оживились. Через
пару часов я уже не чувствовал голода. Я вообще ничего не чувствовал через
пару часов. Деревья причудливо изгибались, волны асфальтового моря норовили
искупать меня в канализационных люках, проходящие мимо женщины кокетливо
оголяли грудь и тут же волосы их превращались в шипящих змей, которые смотрели
мне в глаза десятками неподвижных глаз, под их взглядами я становился по
струночке на носочки, качался вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад,
руки мои были по швам, кончики пальцев белели и холодели, я был сыт, сыт
по горло, которое мстило мне на следующее утро упругими струями вчерашней
пищи, разъедая нежную кожу изнутри моего стона...
Следующий телефонный звонок раздался через неделю. До этого я с некоторым
удивлением посматривал на пластмассовый предмет -- почему молчит? Та игра,
немудреная и ставшая какой-то неожиданной необходимостью, требовала продолжения.
Несколько раз я снимал трубку, но голоса не было, никто не смеялся, не
молчал -- только гудки, явно неживые, как тот мой смех, словно бы запертый
в темной комнате в красным бархатом на стенах. Смех, смеющийся для самого
себя, веселящий свое же уставшее от одиночества нутро...
Уже почти стемнело. Я стоял у раскрытого окна балкона, курил лениво
первую сигарету из только что открытой новой пачки. Чайник на кухне свистом
выводил себя из себя. Я ленился пойти выключить его. Мне не мешает. Но
тут в его истерику вторгся еще один звук. Очень правильный звук. Как-то
чрезвычайно спокойно я полез под диван, за шнур вытянул на свет божий телефон
и положил на него руку. Она показалось мне совершенно чужой. Белой. Как
из гипса. Потом подскочил, бросился на кухню, сдернул с огня чайник, тот
еще немного повсхлипывал, посопел и затих. Правильный звук с правильными
промежутками тишины продолжался. Я прошел в комнату, сел на пол и снял
трубку. На сей раз игра началась не со слов. Сначала -- молчание. Легкое
молчание, вот что я отметил тогда. Легкое. Уместилось бы на ладони такое
молчание и ничего бы не весило. Как перо из подушки. А потом -- голос,
который сказал мне: «Я сейчас приду». И все. И короткие «пип-пип-пип»...
У меня не было времени, чтобы огорчиться, что на сей раз развлечения
не получилось. Что я даже рта не смог раскрыть. Он у меня раскрылся, когда
я положил трубку. Кто придет? Куда придет? Ко мне? Но у меня же нет знакомых...
Тем более с таким красивым голосом. Кто может знать, куда идти, если я
сам не знаю, как ко мне попасть? Не помню? Каждому из этих вопросов я подарил
по сигарете.
Через час в дверь постучали. На пороге стоял человек. Наверное, не
совсем такой, как я, потому что при взгляде на него что-то сладко заныло
в самом низу моего живота. На нее. Это была женщина. Маленькая, молодая.
Спокойно смотрела на меня. Снизу вверх. Я, болван болваном, загородил собой
весь проход в комнату и молчу. А она как-то плавно вскинула руку вперед
и вправо, медленно и осторожно прикоснулась к моему локтю и слегка передвинула
в сторону. Сделала несколько шагов по залу, по кругу, заглянула в кухню,
вынула из раковины грязную кружку, налила в нее кипяток, выпила и сказала:
«Ну, здравствуйте...» Вместо того, чтобы ответить, я начал хохотать --
на ее нижней губе, припухшей и влажной, висел кусочек луковой кожуры. Раковину
давно следовало почистить.
Она осталась. Надолго. Мне незнакомо слово «насовсем». Так много городов
и жизней... Что такое «сравнивать», я тоже не знаю. Для этого нужен совсем
иной опыт, не тот, что у меня. Я могу сравнивать немногое, да и все это
связано со мной -- день вчерашний и день сегодняшний, например. Но то,
что она не такая, как... Как что? Как кто? Не знаю. Не такая -- это почувствовал
сразу. Но понял, окончательно понял тогда, когда притащил ей однажды охапку
цветов. Она повертела их в руках и спросила: «А что с ними делать?» Я ухмыльнулся
и сказал: «Ну, не знаю... В вазу поставить, наверно». Она помолчала, потом
сглотнула и спросила: «А что это такое -- ва-за?»