Все считали его неудачником. Даже фамилия
у него была какая-то легкомысленная - Головкер. Такая фамилия полагается
невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно
таким человеком.
В школе его умудрились просто не заметить.
Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников.
Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты.
В самодеятельности Головкер не участвовал.
Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден
из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие - загадка. Я думаю - всего лишь
повод не заниматься физкультурой.
Учитель пения говорил ему:
- Голоса у тебя нет. И души вроде бы
тоже нет.
Учитель скорбно приподнимал брови и
заканчивал:
- Чем ты поешь, Головкер?..
Общественной работой Головкер не занимался.
В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали:
- Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь
свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
- Да, - вяло отвечал Головкер.
- Что?
- Да так.
- Что именно?
- Деньги.
- Ты копишь деньги?
- Ну.
- Зачем?
- То есть как зачем? Хочу купить.
- Что?
- Так, одну вещь.
- Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
- Зимнее пальто, - отвечал Головкер...
Закончив школу, Головкер поступил в
институт. Тогда считалось, что это -единственная дорога в жизни. Конкурс
почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы
туда, где конкурса фактически не было. Конкретно - в санитарно-гигиенический
институт.
Там он проучился шесть лет. Причем так
же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал.
Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил.
К спорту был равнодушен.
Когда Головкер женился, все были поражены.
Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным
и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может
стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных
качеств.
И все-таки он женился. Лиза Маковская
была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная.
Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно
толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди.
Все ухаживали за Лизой. Замуж она так
и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была походка на маму.
А также на заместителя комсорга по идеологии.
Короче, Лиза превратилась в женщину
трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам
успела разочароваться в жизни.
И тут появился Головкер. Молчаливый,
застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения
своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно.
Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка
спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит:
- Интродукция затянулась. Мы должны
переспать или расстаться.
- С удовольствием, - ответил Головкер,
- только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу.
- Нет, сегодня, - раздражительно выговорила
Лиза, - я этого хочу.
- Я тоже, - просто ответил Головкер.
И затем:
- Останусь, если вы добавите мне рубль
на такси. С возвратом, разумеется...
Так они стали мужем и женой. Муж был
инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский
сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории.
А потом начались скандалы. Причем без
всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет.
Головкер приобрел в рассрочку цветной
телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе.
Лиза в ответ на это говорила:
- Зачем? Что это меняет?
И дальше:
- Неужели это все? Ведь годы-то идут...
Лиза, что называется, задумывалась о
жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила:
- Ради чего все это? Ну, хорошо, съем
я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику
раз десять...
Головкер не задумывался о таких серьезных
вещах. Он спрашивал: "Чем тебя не устраивает Прибалтика?" Он вообще не
думал. Он просто жил и все.
Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье.
Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал:
- Лиза, послушай. Когда я был студентом
первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: "У Головкера Боба попа втрое
шире лба!" Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал - все нормально.
Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял...
- И ты, - спросила Лиза, - пять лет
об этом думал?
- Нет, это только сегодня пришло мне
в голову...
Через год Лиза его презирала. Через
три года -возненавидела.
Головкер это чувствовал. Старался не
раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить "Жигули".
Спали они вместе редко. Каждый раз это
была ее неожиданная причуда. Заканчивалось все слезами.
А потом началась эмиграция. Сначало
это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже
- сослуживцы и друзья.
Евреи, что называется, подняли головы.
Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги.
В их среде циркулировали какие-то особые
документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли
какие-то свои дела.
И тут Головкер неожиданно преобразился.
Сначала он небрежно заявил:
- Давай уедем.
Потом заговорил на эту тему более серьезно.
Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи.
Лиза сказала:
- Я не поеду. Здесь мама. В смысле -
ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж...
- В котором ты не была лет десять.
- Да. но я могу пойти туда в ближайшую
субботу... И наконец - я русская! Ты понимаешь - русская!
- С этого бы и начинала, - реагировал
Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении.
И вот Головкер уехал. Его отъезд, как
это чаще всего бывает, слегка напоминал развод.
Эмиграция выявила странную особенность.
А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться
по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам - легче.
Поэтому в эмиграции так много одиноких.
Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором
развода.
Три месяца Головкер жил в Италии. Затем
переехал в Соединенные Штаты.
В Америке он неожиданно пришелся ко
двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты.
В Америке - добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер
пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом,
курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами
на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта.
Сначала Головкер купил медальон на такси.
Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год - по внутренней цене
- собственную квартиру на Леффертс-бульваре.
Такси он сдал в аренду. Землю перепродал.
Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч
купил долю в ресторане "Али-баба ".
Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал
у Блюмингдейла. Ездил в "Олдсмобиле-ридженси".
По отношению к женщинам Головкер вел
себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею
и косметику. Причем событий не форсировал.
Американок Головкер уважал и стеснялся.
Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал.
Три раза он побывал в Европе. Один раз
в Израиле. Дважды в Канаде.
Он продавал дома, квартиры, земельные
участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом.
Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности.
Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту
и спрашивает: "Вы любите Брамса?"...
При этом Головкер был одновременно услужлив
и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое.
С Лизой он не переписывался. Слишком
уж трудно было писать из одного мира - в другой. С одной планеты - на другую.
Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял
посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами.
Это было нормально. Ведь они развелись.
А дочка, та вообще была приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например,
как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы
на лифчике. И еще - как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.
Лизу он не вспоминал. Она превратилась
в какуюто невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего
рода налоговое управление.
А потом неожиданно все изменилось. У
Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу.
В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось.
Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года.
Головкер ехал на машине в офис. Только
что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч.
Автомобиль легко скользил по гудронированному
шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его
дымилась сигарета "Кент ".
И вдруг он увидел себя чужими глазами.
Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного
автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник
набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье
у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него
все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза
смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла!
Так и появилась у Головкера навязчивая
идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А
он только спросит: "Ну, как? " - и все. И больше ни единого слова... "Ну,
как?.."
Головкер представлял себе момент возвращения.
Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу
тысячу долларов. А может быть - две. Или три.
Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что
значит - кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки
бизи... Хотя сегодня, в общем, фри... Извини, что перехожу на английский..."
Они сидят в хорошем ресторане. Головкер
заказывает. Лизе - дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс...
Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле ". Армянский? Ну, давайте...
Головкер провожает Лизу домой. Выходит
из машины. Распахивает дверцу. "Ну, прощай". И затем: "Ах да, тут сувениры".
Головкер протягивает Лизе сапфировое
ожерелье. "Ведь это твой камень ". Затем - пластиковый мешок с голубой
канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами.
Две пары сапог.
Затем он мягко спрашивает:
- Могу я оставить тебе немного денег?
Буквально - полторы-две тысячи. Чисто символически...
Он мягко и настойчиво протягивает ей
конверт.
Она:
- Зайдешь?
- Прости, у меня завтра утром деловое
свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может,
займусь электроникой. Меня интересует рынок.
Лиза:
- Рынок? Некрасовский или Кузнечный?
Головкер улыбается:
- Я говорю о рынке сбыта...
Вечером Лиза сидит у него в гостинице.
Головкер снимает трубку:
- Шампанского.
Затем:
- Ты полистай журналы, я должен сделать
несколько звонков. Хэлло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель
"Дорал эдженси"...
Шампанское выпито. Лиза спрашивает:
- Мне остаться?
Он - мягко:
- Не стоит. В этой пуританской стране...
Лиза перебивает его:
- Ты меня больше не любишь?
Головкер:
- Не спрашивай меня об этом. Слишком
поздно...
Вот они идут по набережной. Заходят
в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит:
- Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто.
Надо спросить - может, у большевиков есть что-то для продажи?..
Мысли о встрече с женой не покидали
Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек
тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются
лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и
все.
У Головкера все было по-другому. Сначала
он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец
стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло.
Которое пугало его самого.
Причем не о любви задумывался Головкер.
И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости,
логики и порядка.
Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный
ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:
- Пошли отсюда!
И все. "Пошли отсюда". И больше ни единого
слова...
Мысль о России становилась неотступной.
Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась
Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались
отдельные фразы на каждом этапе. Например -у фасада какого-то случайного
здания:
- Пардон, что означает - "Гипровторчермет"?
Или - в случае какого-то бытового неудобства:
- Большевики меня поистине умиляют.
Или - за чтением меню:
- Цены, я так полагаю, указаны в рублях?
Или - когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист
у власти - это катастрофа.
Или - если разговор пойдет об Америке:
- Америка не рай. Но если это ад, то
самый лучший в мире.
Или - реплика в абстрактном духе. На
случай, если произойдет что-то удивительное:
- Фантастика! Непременно расскажу об
этом моему дружку Филу Керри...
У него были заготовлены реплики для
всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:
- Это уже не хамство. Однако все еще
не сервис.
Выходя из плохого, заметит:
- Такого я не припомню даже в Шанхае...
Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал,
смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым
и молчаливым. Много курил.
И вот он понял - надо ехать. Просто
заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи
долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные
расходы.
Времена сейчас относительно либеральные.
Провокаций быть не должно. Деньги есть.
Оформление документов заняло три недели.
Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал
подарки.
Выяснилось, что у него совсем мало друзей
и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками
Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.
Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно
было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную
хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная
в мире, испытывала к нему уважение.
Когда мать ее наказывала, она просила:
- Дядя Боря, купите мне яду...
Головкер привязался к девочке. Ведь
материнская и отцовская любовь -совершенно разные. У матери это прежде
всего - кровное чувство. А у отца -душевное влечение. Отцы предпочитают
тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы
встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных
сказках...
Лизе он купил пальто и сапоги. Оле -
шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс -рубашки, джинсы,
туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов.
Короче, одними подарками были заполнены два чемодана.
Деньги Головкеру удалось поменять из
расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот
долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
Летел Головкер самолетом американской
компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал
себе порцию джина.
- Блу джине энд тоник, - пошутил Головкер,
- джинсы с тоником.
Бортпроводница спросила:
- Вы из Польши?
Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился
акцент?..
В Ленинградском аэропорту ему не понравилось.
Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы.
К. тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года
здесь прожил, а самолетом не летал.
Головкер подумал: что я испытываю, шагнув
на родную землю? И понял -ничего особенного.
Поместили его в гостинице "Октябрьская".
Вскоре приехала Муза - нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила
ему пакет с деньгами.
Головкер испытывал страх, усталость,
волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то
его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого
ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал,
было рассчитано только на Лизу? На ее внимание?
Если это так, задумался Головкер, сколько
же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь - ради чего? Ради чего зарабатываешь
деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на
английский язык?
Головкер взглянул на часы - половина
десятого. Припомнил номер телефона - четыре, шестнадцать... И дальше -
сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе... Он совершенно забыл
математику. Но телефон запомнил -четыре, шестнадцать... А потом - те же
шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть...
Потрясенный, Головкер услышал звонок,
раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий...
- Кто это? - спросила Лиза.
И через секунду:
- Говорите.
И тогда он глухо выговорил:
- Квартира Головкеров? Лиза, ты меня
узнаешь?
- Погоди, - слышит он, - я выключу чайник.
И дальше - тишина на целую минуту. Затем
какие-то простые, необязательные слова:
- Ты приехал? Я надеюсь, все легально?
Как? Да ничего... В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
Головкер помолчал, затем ответил:
- Экспорт-импорт. Тебе это не интересно.
Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка...
Далее он спросил как можно небрежнее:
- Надеюсь, увидимся?
И для большей уверенности добавил:
- Я должен кое-что вам передать. Тебе
и Оле.
Он хотел сказать - у меня два чемодана
подарков. Но передумал.
- Завтра я работаю, - сказала Лиза,
- вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция.
Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг.
- Лиза, - проговорил он забытым жалобным
тоном, - еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана
подарков. Могу я приехать? На машине?
- У нас проблемы с этим делом.
- В смысле - такси? Я же беру машину
в рент...
Вот он заходит (представлял себе Головкер)
к человеку из "Автопроката ". Слышит:
- Обслуживаем только иностранцев.
Головкер почти смущенно улыбается:
- Да я, знаете ли... Это самое...
- Я же говорю, - повторяет чиновник,
- только для иностранцев. Вы русский язык понимаете?
- С трудом, - отвечает Головкер и переходит
на английский...
Лиза говорит:
- То есть, конечно, приезжай. Хотя,
ты знаешь... В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где?
- В "Октябрьской".
- Это минут сорок.
- Лиза!
- Хорошо, я жду. Но Олю я будить не
собираюсь...
Тут начались обычные советские проблемы.
"Автопрокат" закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то
частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал.
Приехал он в двенадцатом часу. Вернее,
без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила
сбивчиво и почти виновато:
- Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно
говоря, рано встаю... Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем
не изменился... Ты носишь шляпу?
- Фирма "Борсалино", - с отчаянием выговорил
Головкер.
Затем стащил нелепую, фисташкового цвета
шляпу.
- Хочешь кофе?
- Не беспокойся.
- Оля, естественно, спит. Я дико устаю
на работе.
- Я скоро уйду, - ввернул Головкер.
- Я не об этом. Жить становится все
труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева
снимут, мы этого не переживем... Ты сказал - подарки? Спасибо, оставь в
прихожей. Чемоданы вернуть?
- Почтой вышлешь, - неожиданно улыбнулся
Головкер.
- Нет, я серьезно.
- Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
- Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
- Где ты его достаешь?
- Нигде.
- Почему же ты замуж не вышла?
- Жизнь так распорядилась. Мужиков-то
достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж -это дело серьезное.
Ты не женился?
- Нет.
- Ну, как там в Америке?
Головкер с радостью выговорил заранее
приготовленную фразу:
- Знаешь, это прекрасно - уважать страну,
в которой живешь. Не любить, а именно уважать.
Пауза.
- Может, взглянешь, что я там привез?
Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие.
- Нам все размеры подходящие, - сказала
Лиза, - мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про
эти алименты.
- Это не алименты, - сказал Головкер,
- это просто так. Тебе и Оле.
- Знаешь, как вас теперь называют?
- Кого?
- Да вас.
- Кого это - вас?
- Эмигрантов.
- Кто называет?
- В газетах пишут - "наши зарубежные
соотечественники". А также -"лица, в силу многих причин оказавшиеся за
рубежом"...
И снова пауза. Еще минута, и придется
уходить. В отчаянии Головкер произносит:
- Лиза!
- Ну?
Головкер несколько секунд молчит, затем
вдруг:
- Ну, хочешь потанцуем?
- Что?
- У меня радиоприемник в чемодане.
- Ты ненормальный, Оля спит...
Головкер лихорадочно думает - ну, как
еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан
идти поздно. Танцевать она не соглашается.
И тут он вдруг сказал:
- Я пойду.
- Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь,
ты мне позвонишь?
- Завтра у меня деловое свидание. Подумываю
о небольшой концессии...
- Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
Не за чемоданы обиделся Головкер, а
за чемоданы с подарками. Но промолчал.
- Так я пойду, - сказал он.
- Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
Лиза проводила его. Вышла на лестничную
площадку.
- Прощай, - говорит, - мой зарубежный
соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом...
Головкер выходит на улицу. Сначала ему
кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются
желтые пятна фонарей.
Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный
светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут
вести дороги с окраины?
Головкер садится в автобус. Опускает
монету. Сонный голос водителя произносит:
- Следующая остановка - Ропшинская,
бывшая Зеленина, кольцо...
Головкер выходит. Оказывается между
пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют
дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами.
Откуда-то доносится гулкий монотонный
стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и
больничной уборной.
Головкер выкуривает последнюю сигарету.
Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной
тариф". Головкер механически переводит его слова на английский: "Дабл такс".
Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
В дороге шофер заговаривает с ним о
кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского.
Головкер упорно молчит. Он думает -
кажется, меня впервые приняли за иностранца.
Затем он расплачивается с водителем.
Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует
ее в карман.
Головкер машет рукой:
- Приезжайте в Америку!
- Бензина не хватит, - раздается в ответ...
На освещенном тротуаре перед гостиницей
стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
- Мужчина, вы приезжий? Показать вам
город и его окрестности?
- Показать, - шепчет он каким-то выцветшим
голосом.
И затем:
- Вот только сигареты кончились.
Женщина берет его под руку:
- Купишь в баре.
Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми
ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх
трикотажной майки с надписью "Хиропрактик Альтшуллер". Ловит на себе ее
кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
- Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
В ответ раздается:
- Пошлости говорить не обязательно.
А я-то думала - культурный интурист с Европы.
- Я из Америки, - сказал Головкер.
- Тем более... Дай три рубля вот этому,
жирному.
- Деньги не проблема...
Неожиданно Головкер почувствовал себя
увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь.
Через пять минут они сидели в баре.
Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра.
Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили
официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
Головкеру припомнилась хасидская колония
в районе Монтиселло. Этакий черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе
обычной жизни...
Они сидели в баре. Пахло карамелью,
мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой
возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов
и сказал:
- Джинсы с тоником.
Потом добавил со значением:
- Но без лимона.
Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
- Как вас зовут? - спросил Головкер.
- Мамаша Люсенькой звала. А так - Людмила.
- Руслан, - находчиво представился Головкер.
Он заказал еще два джина, купил сигареты.
Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул:
- Вы типичная Лайза Минелли.
- Минелли? - переспросила женщина и
довольно сильно толкнула его в бок. - Размечтался...
Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то
она махнула рукой. Кого-то не захотела видеть: "Извиняюсь, я пересяду".
Кого-то даже угостила за его, Головкера, счет.
Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал
себя великолепно.
Когда официант задел его подносом, Головкер
сказал Людмиле:
- Это уже не хамство. Однако все еще
не сервис...
Когда его нечаянно облили пивом, Головкер
засмеялся:
- Такого со мной не бывало даже в Шанхае...
Когда при нем заговорили о политике,
Головкер высказался так:
- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист
у власти - это катастрофа...
Когда его расспрашивали про Америку,
в ответ звучало:
- Америка не рай. Но если это ад, то
самый лучший в мире...
Раза два Головкер обронил:
- Непременно расскажу об этом моему
дружку Филу Керри...
Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то
доказывал, спорил. Кому-то отдал галстук, авторучку и часы.
Потом Головкера тошнило. Какие-то руки
волокли его по лестнице. Он падал и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.."
Что было дальше, он не помнил. Проснулся
в своем номере, один. Людмила исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.
Головкер заказал билет на самолет. Принял
душ. Спустился в поисках кофе.
В холле его окликнула Людмила. Она была
в той же майке. Подошла к нему оглядываясь и говорит:
- Я деньги спрятала, чтобы не пропали.
- Кип ит, - сказал Головкер, - оставьте.
- Ой, - сказала Людмила, - правда?!.
Главное, чтоб не было войны!..
Успокоился Головкер лишь в самолете
компании "Панам". Один из пилотов был черный. Головкер ему страшно обрадовался.
Негр, правда, оказался малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница
попалась общительная, типичная американка...
Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный
банковский заем нам организовал Головкер. Он держался просто и уверенно.
То и дело переходил с английского на русский. И обратно.
Моя жена спросила тихо:
- Почему Рон Фини этого не делает?
- Чего?
- Не путает английские слова и русские?
Я ответил:
- Потому что Фини в совершенстве знает
оба языка...
Так мы познакомились с Борей Головкером.
Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент
одного эмигрантского еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался
поездкой в Россию. Стал задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер
успел стать крупным жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности,
такой:
- Значит, вернулись?
Головкер перестал улыбаться и твердо
ответил:
- Я выбрал свободу.