Моя жена проснулась и спрашивает:
-- Кто может звонить в четыре утра? Даже интересно...
Ты не спишь? Я сказал:
-- Ничего интересного.
Раньше, еще в Союзе, лет двадцать назад, это
могли быть знакомые пьяницы. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко
кричал мне:
-- Еду! Жди! Готовь закуску! Я вяло сопротивлялся:
-- Сейчас ночь.
-- Вечно у тебя ночь, когда я звоню.
-- Да и выпивки нет. В ответ раздавалось:
-- Должен тебя разочаровать: есть, и в неограниченном
количестве...
Так было в Союзе.
Я встал, прикрывшись газетой. Пол был теплый.
Подошел к телефону. Слышу, говорят по-английски:
-- Это полиция. С вами желает беседовать...
-- Кто? -- не понял я.
-- Мистер Страхуил, -- еще раз, более отчетливо
выговорил полицейский.
И тут же донеслась российская скороговорка:
-- Я дико извиняюсь, гражданин начальник.
Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая.
Без применения технических средств.
Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:
-- Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный
по кличке Страхуил.
-- О, Господи, -- сказал я. Страхуил повысил
голос;
-- Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов
в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня
тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный
лечится от алкоголизма.
-- Что произошло? -- спрашиваю.
-- Да ничего особенного. В Сирее повязали,
гады. С мантелем в руках.
-- Что значит -- с мантелем?
-- Я мантель примерял, такой каракулевый,
дамский.
Тут я наконец все понял:
-- Ты шубу украл?
-- Какой--украл?! Пытался. А то сразу--украл.
Пытался и украл -- вещи разные. Это как день и ночь.
Я задумался--что происходит? Одиннадцать лет
я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично
знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка--менеджер рок-группы «Хэви метал».
Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит
какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической,
почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить -- четыреста долларов.
-- Иначе, -- говорит, -- в тюрьму отправят,
к черномазым. Удовольствие ниже среднего.
Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами.
Слышу:
-- Гражданин начальник, захватите четыреста
пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому
случаю.
Тут я немного опомнился, спрашиваю:
-- Который час, ты знаешь?
-- По московскому времени скоро двенадцать.
-- При чем тут московское время?! Но полицейский
мне уже адрес диктует:
-- Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант
Барлей.
И голос Страхуила:
-- Гражданин начальник, выручайте! Моя жена
спросила:
-- Что такое?
Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я
ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста
долларов. Бред какой-то.
-- Кто это? -- спрашивает жена.
-- Так, -- говорю, -- знакомый артист.
-- Что у него случилось?
-- Денег просит.
-- Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему
тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?
-- Видимо, -- говорю, -- у Барышникова денег
хватает.
Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю:
ведь рассказать кому-то -- не поверят. Это только с
русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры
на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия
ленинградских улиц. И вдруг -- звонок.
Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал.
Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура.
Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся
ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:
-- Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?
Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд
разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским
сборам...
Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается
траффик. Причем солидный. Мили на две вперед -- сплошные красные огни.
Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик
в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?
Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера
на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось.
Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый
клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в
потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг
появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл
самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская
кепка лежала у его ног.
Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка
притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то
из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил
меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить,
что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.
Минут через сорок я был в полицейском управлении,
напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили
живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные
и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной
форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через
зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания
застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с
легкостью прочел:
«Бог -- это справедливость».
И задумался: при такой биографии, как моя,
чужой язык уже не составляет тайны.
Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:
-- Чем могу служить?
Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил
четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:
-- Мистер Страхуил -- ваш друг? Я кивнул.
-- Что вы можете сказать о нем?
-- Только хорошее.
-- Где вы познакомились?
-- В тюрьме.
-- Когда, за что и где вы отбывали наказание?
-- Я был надзирателем.
-- Извините?
-- Я был охранником, коллега.
-- Называйте меня -- сержант Барлей. За что
и где мистер Страхуил отбывал наказание?
-- Под Сыктывкаром.
-- Пожалуйста?
-- Под Сыктывкаром.
-- Это в Польше?
-- Нет.
-- Тогда в России?
-- Совершенно верно.
-- За что мистер Страхуил отбывал наказание?
-- В общем-то за правду.
-- Что это значит?
-- За антикоммунистическую деятельность.
-- Ограбление, убийство?
-- Не думаю.
-- Вчера он пытался украсть женскую шубу.
-- Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему
женская шуба?
-- Вот и я так думаю -- зачем? Наступила пауза.
Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:
-- Скажите, я обязан был давать эти показания?
-- Нет. А теперь распишитесь.
Потом меня завели в какой-то бункер. Через
минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся
ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал
мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.
-- Пока, -- сказал он.
Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья.
Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме,
Я взглянул на часы -- половина девятого. В
ланчонете на углу жарили бекон.
-- Зайдем? -- спрашиваю.
-- Не сюда.
-- Ты же хотел позавтракать...
Становилось людно. Негры и латиноамериканцы
толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки
в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная
ритмичная музыка. Из люков шел пар.
Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел
вывеску -- «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом, Над кассой гудел
допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный
кот.
Я сказал:
-- Здесь недорого.
-- Не имеет значения, -- ответил Страхуил.
И тут же добавил:
-- Кстати, где деньги?
Я протянул ему несколько бумажек. Подошел
официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все
из курицы. Страхуил поинтересовался:
-- А выпивка у них есть? Я перебил его:
-- Как ты сюда попал?
-- В смысле -- на Запад? Была у меня одна
еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на день конституции.
Утром встали, познакомились как следует, оказывается -- ей грозит трояк.
И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит,
надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя
кусками. А в Риме эта Беба завела себе какого-то шахматиста еврейской
национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо,
любовь. А любовь -- это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал
ей на прощанье в глаз и отвалил.
Официант принес нам еду. Заиграла невидимая
музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:
-- Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.
-- В смысле?
-- В смысле горючего. Магазин за углом.
-- Не стоит, -- говорю, -- рано.
-- Что значит -- рано? Мы же не в республике
Коми. Здесь, гражданин начальник, всегда есть место подвигу.
-- Это лишнее.
-- Лишнее? -- приподнял брови Страхуил. --
Все у тебя лишнее, начальник! Кто знает, что в жизни главное, что лишнее.
Вот я расскажу тебе историю про одного мужика. Был он королем шмена на
Лиговке. И его наконец повязали. Оттягивает король что положено, возвращается
домой. А у него три дочери в большом порядке. Упакованы, как сестры Федоровы.
Старшая ему и говорит: «Батя, живи у меня...»
Все это стало мне надоедать. Я понял, что
должен защититься от надвигающегося хаоса. Он преследовал меня в Союзе,
я уехал. Теперь он настиг меня в Америке. Хаос и абсурд.
Страхуил продолжает:
-- Она ему: «Живи, говорит, у меня, батя.
Вот тебе койка. Вот тебе любая бацилла из холодильника: колбаска, шпроты,
разные ессентуки...»
Тут я прервал его:
-- Откуда ты свалился на мою голову?
Страхуил не обиделся:
-- Вот принесу горючего, бухнем и разберемся.
-- Еще раз говорю -- не стоит.
Друг мой отложил вилку, задумался. Лицо его
озарилось светом глубокой выстраданной правоты.
Я услышал:
-- По-твоему, жизнь -- что? Она -- калейдоскоп.
Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты начальник, завтра я. Вспомни Чинья-Ворык.
Вспомни автомобильную мойку на Конюшенной.
Господи, да я и без него все помнил. Прожитая
жизнь только кажется бесконечной, воспоминания длятся одну секунду. Конечно,
я все помнил.
1965 год, ноябрь. Лагерь усиленного режима
на станции Чинья-Ворык. Я военнослужащий, контролер штрафного изолятора.
Праздники ощущаются даже в лагерной зоне.
У заключенных -- выстиранные робы, начищенные дегтем сапоги. Над канцелярией
вяло полощется широкий бледно-розовый транспарант:
«Через добросовестный труд--к социализму!»
Я сижу на вахте у знакомого инструктора. Он
чинит мою бляху с напайкой. Над его столом -- репродукция, вырванная, очевидно,
из поваренной книги: жареный цыпленок, декорированный яблоками.
Звонит телефон:
-- Срочно зайдите к лейтенанту Токарю. Инструктор
одалживает мне свой ремень. Я нехотя иду к зданию администрации.
-- Есть дело, -- говорит Токарь, -- собирайтесь.
Берите конвоира. Выводите бригаду из двух человек на отдельную точку. Хуриев
вас проинструктирует.
-- Что еще за дело?! -- говорю. -- Сегодня
праздник!
Токарь приподнялся, одернул гимнастерку и
сказал:
-- Канализационная труба этого не знала, взяла
и лопнула.
Он помолчал и добавил:
-- Я ей от души сочувствую, потому что и мое
терпение лопается. Ясно? Действуйте...
Через полчаса мы были на вахте: караульный
и двое зэков-сантехников. Естественно, у всех дурное настроение -- праздник.
Хотя работы там было часа на два.
-- В три будем дома, -- сказал я одному из
зэков. Тот в ответ:
-- Ну и что хорошего? Второй добавил:
-- Не дома, а в колонии усиленного режима--
1314/6.
Мы вышли из зоны, спустились к подстанции.
Караульный сел на ящик из-под огурцов. Зэки разожгли костер, покурили,
взяли лопаты.
День был морозный, солнечный. Дым над зоной
поднимался вертикально. В поселке за ручьем играла музыка:
Ты сегодня мне принесТак прошло около часа. Раза два зэки устраивали перекур. Впрочем, работали они добросовестно. Хотя бы судя по тому, что разделись,
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии...
Ты сегодня мне принесВентилятор гонял по комнате тяжелый запах лука. Кот приподнял голову и медленно ушел. В очередной раз стихла музыка.
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии...