Speaking In Tongues
Лавка Языков

---

Из книги «Мак и память» (1952)

Mohn und Gedachtnis

Марианна

Полночь

Годы между тобой и мной

Клеймо

Тот, кто вырвет ночью...

Кристалл

Вечность

 

Из книги «От порога к порогу» (1955)

Von Schwelle zu Schwelle

Бретонский берег

Мерцающим ключом

Око времени

 

Из книги «Решетки языка» (1959)

Sprachgitter

Возвращение

Уверенность

 

Из книги «Роза никому» (1963)

Die Niemandsrose

С вином и одиночеством

Немые запахи осени

Псалом

 

Из книги «Возвращение дыхания» (1967)

Atemwende

Солнечные нити

В реках

Где?

Coagula

Ладан пасхальный

Из книги «Солнечные нити» (1968)

Fadensonnen

Из ближних

Белые шорохи

Выстели пещеры слов

 

Из книги «Диктат света» (1970)

Lichtzwang

Я могу еще зреть тебя

 

Из книги «Частица снега» (1971)

Schneepart

Лессовые моллюски

Я слышал, что внезапно расцвел топор

И сила и боль

Из книги «Мак и память» (1952)
Mohn und Gedachtnis

 

Марианна

 

 

Нет цветенья сирени в твоих волосах, и твое лицо, словно плоть зеркал.

От ока до ока устремляется облако, как Содом к вратам Вавилона:

словно лист оно башню уносит и неистово бьется в серных кустах.

 

Тогда молния ударит тебе в уста – пропасть с обломками скрипки.

И зубами из снега кто-то смычком поведет: о как нежно пел тростник!

 

Любимая, ты тоже тростник, а все мы дождь;

вино несравненное твое лядвие, и мы пьем его десятикратно;

лодка во ржи твое сердце, и мы стремим ее в сторону ночи;

синевы кубок, о, так легко ты летишь над нами, и снедает нас сон …

 

Перед нашим шатром собирается воинство в алом, и, хмельные, мы уносим тебя в могилу.

И на каменных плитах мира лишь чеканный талер видений звенит.

Полночь

Полночь. Кинжалами сновидений приколотая к блестящим глазам.

Не кричи от боли: как полотнища плещутся облака.

Шелковый плат, так растянули ее между нами, чтоб плясать нам от темна до темна.

Черную флейту смастерили они для нас из живейшего дерева, и скоро придет танцовщица.

Пальцы, вытканные из пены морской, вложит в наши глаза: кто здесь еще плачет?

Никто. И счастливо кружит она, и взрываются огненные литавры.

Перстни разбрасывает она, мы их ловим, нанизывая на кинжалы.

И обручаемся так? И будто, разбиваясь вдребезги все звенит, и только теперь я знаю:

ты не умрешь

мерцающей этой смертью, расцветшею словно мальва.

Годы между тобой и мной

 

Снова волнуются твои волосы, когда я рыдаю. Голубизной своих глаз

накрываешь ты трапезу нашей любви: ложе между летом и листопадом.

И мы пьем это, не сваренное ни тобой, ни мной, никем:

пустота и последнее возле уст в наших кубках.

И оглядываясь в зеркала морской глуби, приносим себе скорые угощения:

ночь – это ночь, она начинается утром

и укладывает меня тебя подле.

Клеймо

 

Мы не спали, потому что лежали в шестернях часовых механизмов тоски

и стрелки сгибались, как прутья,

и они спешили назад, и секли нас до крови,

и ты заклинала нависшие сумерки,

и двенадцать раз я обращался на ты к ночи твоего слова,

и она распахнулась внезапно и осталась открыта,

и я положил ей глаз на лоно, а второй заплел тебе в волосы,

и зажигательный шнур протянул между ними, как вену открытую –

и молния ранняя к нам приплыла.

Тот, кто вырвет ночью твое сердце из груди, тот возжаждет розу.

Он получит ее – лепестки и тернии,

тому отсвет бросит она на тарелку,

тому дыханием кубок наполнит,

тому вновь будут шуметь тени любви.

 

Тот, кто вырвет ночью свое сердце из груди и подбросит высоко:

тот не промахнется вовек,

тот забросает камнями камень,

тому из циферблатов кровь заструится,

тому час пробьет на его ладонях,

тот шарами прекрасными играть будет,

и говорить про тебя и про меня.

Кристалл

Не возле моих губ ищи свои уста

Не у врат – путника

Слезу – не в глазах

 

Выше на семь ночей стремится к пурпуру пурпур

Глубже на семь сердец стучит во врата рука

Позже на семь роз источник шумит

Вечность

Кора вечернего дерева, ржаворожденный нож

шепчут тебе имена, времена и сердца.

Слово, отточенное, стоило нам его услышать,

зарывается в листья:

красноречивою будет осень,

красноречивее будет рука, повяжущая ее снопы,

свежими, словно мак забвения, уста, что ее поцелуют.

 

Из книги «От порога к порогу» (1955)
Von Schwelle zu Schwelle

 

 

Бретонский берег

 

Собралось все увиденное

на прощанье с тобой и мной:

море, что ночи швыряло на берег

песок, летевший сквозь них вместе с нами

ржаво-красный вереск на холме,

в котором для нас начинался мир.

 

 

Мерцающим ключом

ты дом отпираешь, в котором

все заметено снегом молчания.

И от крови, что сочится тебе

из глаза, рта или уха

мерцает твой ключ.

 

Мерцает твой ключ, мерцает слово,

с метелью вместе кружит.

И от ветра, что уносит тебя все дальше

вокруг слова сжимается снег.

Око времени

Вот оно, око времени:

косо глядит

из-под брови семицветной.

Веко полощет огонь

испаряются слезы.

 

Слепая звезда влетает в него

и плавится в ресницах горячих:

тепло становится в мире

мертвые

набухают и

расцветают как почки.

Из книги «Решетки языка» (1959)
Sprachgitter

 

Возвращение

 

Снегопад, все гуще и гуще

голубиного цвета, вчерашнего,

снегопад, будто спишь ты доныне.

 

Белизна, распростертая вдаль.

По ней, бесконечной,

утраченного санный след.

 

И сокрыто под нею,

едва проступает,

раня глаз до чего,

холм за холмом,

незримо.

 

Где на каждом,

обращенное к своему сейчас,

немотой поглощенное Я:

колышек, деревянный.

 

Там: душа,

ледяным обдуваема ветром

свой голубиный, свой снежно-

цветный вздымает флаг.

Уверенность

 

Есть еще глаз

чужой, возле

наших: занемевший

под каменным веком.

 

Приходите, вгрызайтесь в штольню!

 

Еще есть ресница,

проросшая через камень,

закаленная неоплаканным,

тончайшее из веретен.

 

Перед нами оно кружит,

будто есть еще, так как есть камень,

наш брат.

Из книги «Роза никому» (1963)
Die Niemandsrose

 

С вином и одиночеством, их

остатками:

 

мчался я сквозь снега верхом, ты слышишь,

мчался я с Богом вдаль – рядом, он пел,

это был

наш последний галоп поверх

барьеров людей.

 

Они склонялись, когда

слышали топот над собою, они

писали что-то, они

перевирали наше ржание

на один из своих

слишком цветастых языков

Немые запахи осени. Астра

ненадломленная, вошла

между родиной и провалом сквозь

память твою

 

Чужое одиночество было

прозрачно как прикосновение ты тогда

почти

жил

Псалом

 

Никто не вылепит вновь нас из глины

никто не оплачет наш прах.

Никто.

 

Славься вовеки, Никто.

Ради тебя желаем

мы цвесть.

Тебе

навстречу.

 

Ничто

были мы, есть, и будем

оставаться цветя:

роза-Ничто, роза-

Никому.

 

С пестиком светлой души,

тычинкой небесной пустыни,

короной, пылающей

от пурпурных слов, что мы их пели

поверх, о поверх

терний.

Из книги «Возвращение дыхания» (1967)
Atemwende

 

+ + +

 

Солнечные нити

над черно-серой пустошью.

Мысль,

высокая, словно дерево,

звучит сиятельным тоном. Есть еще

песни, которые можно петь по ту сторону

людей.

В реках, севернее грядущего,

я сеть расставляю, которую ты

отягощаешь неспешно

тенями,

написанными камнями.

Где?

В продырявленном сумраке ночи.

 

В лавинах и оползнях печали,

в медлительнейшем мятеже

в шахте мудрости Никогда.

 

Водные иглы

сшивают разорванную

тень в одно – она пробивается

все глубже и глубже,

свободная.

И твоя

рана, Роза.

 

И отсветы рогов твоих

румынских буйволов

взамен зари над

ложем из песка, в

болтливых, красно-

пепельных больших

початках

кукурузы.

Ладан пасхальный курится

с зыбким как буквы

кильватером в сердцевине.

 

(Никогда не было неба.

Но море, вот оно, жгучебагряное

море.)

 

Мы тут, мы

счастливы, что приплыли, возле шатра,

где ты выпекал хлеб пустыни

из приблудившейся с нами речи.

 

В окончаниях зрения: танец

двух мечей

на канате сердечной тени.

 

Сеть под нами, сплетенная

из остатков

мыслей – на какой глубине?

 

Там: прокушенный

вечности грош,

сплюнутый нам

сквозь петли.

 

Три гласа песчаных, три

скорпиона:

наши попутчики

в лодке.

 

 

 

Из книги «Солнечные нити» (1968)
Fadensonnen

 

 

+ + +

 

Из ближних

водных штолен

неразбуженными

руками очищенная серозелень:

 

глубина

отдает свои заросли совсем неслышно,

без борьбы.

 

Еще это

спасти, прежде чем

каменный день сметет

толпы людей и животных, как того

требует употребленная ртами и храпами

семитоновая флейта.

Белые шорохи, все струйками,

лучистые

тропы

над столом

с бутылочной почтой.

 

(Она вслушивается в себя, вслушивается

в море, пьет его,

без вуали

тяжелые, словно путь,

уста.)

 

Тайна одна

навсегда врывается в слово.

(Отрекшийся от нее, повернет

к безлиственной кроне.)

 

Все

змейки тени

на всех

суставах тени

слышно-неслышно

нашептывают теперь о себе.

Выстели пещеры слов

шкурами пантер

 

расправь их мехом внутрь и наружу

смыслом внутрь и наружу

 

создай в них тамбуры, каморки, переходы

и дикие пустоши вдоль стен

 

и слушай их, слушай

все иной и иной

тон

 

Из книги «Диктат света» (1970)
Lichtzwang

 

 

+ + +

 

Я могу еще зреть тебя: эхо

страстным задетое

словом у прощальных

врат.

 

И лицо твое тихо отпрянет

когда вдруг

засияет как лампа

во мне, там

где болью щемит Никогда.

Из книги «Частица снега» (1971)
Schneepart

 

 

+ + +

 

Лессовые моллюски: итак

не все здесь окаменело,

 

лишь панцири улиток

несквозные,

говорят пустыне: ты

заселена – :

 

дикие кони сбивают копыта

о бивни

мамонтов:

 

Петрарка

снова

в поле зрения.

 

+ + +

Я слышал, что внезапно расцвел топор

я слышал, это место нельзя назвать,

 

я слышал, что хлеб может быть зрячим

и лечить повешенных,

хлеб, испеченный им женою,

 

я слышал, что они называют жизнь

единственным убежищем.

И сила и боль

и то, что толкало меня,

что гнало и удерживало:

 

високосно-торжественные

года,

 

шум елей, когда-то,

 

и браконьерская уверенность,

что все это можно сказать не

так.