Speaking In Tongues
Лавка Языков
РАЙМОНД КАРВЕР
БЕСЕДКА
Перевел Иван Ющенко
Утром она мне наливает виски на живот и слизывает. А после обеда пытается
выброситься из окна.
Я ей: Холли, сколько можно? Хватит уже.
Сидим на диване в одном из верхних «люксов». Свободных номеров сколько
угодно -- выбирай любой. Но нам был нужен «люкс», чтоб можно было ходить
и разговаривать. Поэтому закрыли мы контору мотеля в это утро и пошли наверх,
в «люкс».
Она мне: Дуэйн, это меня убивает.
Пьем «Тигер'с» с водой и льдом. С утра до после обеда мы немного поспали.
Потом она вылезла из постели и пригрозила, что кинется из окна в исподнем.
Пришлось ее держать. Мы всего-то на втором этаже. Но все-таки.
С меня хватит, -- говорит. -- Я больше не выдержу.
Прижимает щеку рукой, закрывает глаза. Мотает головой взад-вперед и
мычит сквозь зубы.
Легче сдохнуть, чем смотреть на нее такую.
Чего не выдержишь? -- спрашиваю, хотя и сам знаю, конечно.
Не буду я тебе снова разжевывать, -- говорит. -- Я себя потеряла. Я
гордость потеряла. Я ведь гордая была.
Она красивая, чуть-чуть за тридцать. Высокая и черноволосая, и зеленоглазая
-- единственная баба с зелеными глазами, которую я знаю. В прежние денечки
я говорил ей всякое про ее заленые глаза, а она отвечала, что раз у нее
зеленые глаза, она знает, что жизнь у нее будет особая.
Как будто я не знал!
Так мне жутко от всех этих дел.
Слышно, как внизу в конторе трезвонит телефон. Весь день надрывается.
Даже когда дремал, я его слышал. Открываю глаза и гляжу в потолок, и слушаю,
как он звонит, и дивлюсь, что же это с нами творится.
Хотя, может, мне лучше глаза в пол упереть.
Душа вся вымотана, -- говорит она. -- Как камень стала душа. Никуда
я не гожусь. Вот что хуже всего -- никуда я не гожусь.
Холли, -- говорю.
Поначалу, как мы сюда переехали, стали работать управляющими, думали
-- выкарабкаемся. Жилье бесплатно, плюс коммунальные услуги, плюс три сотни
в месяц. Такое на дороге не валяется.
Холли вела документы. С цифрами у нее хорошо, и большинство клиентов
селила она. Она людей любит, и они ее тоже любят. Я убирал территорию,
стриг траву, подрезал кусты, бассейн чистил, ремонтировал по мелочи.
Первый год все было нормально. По ночам я еще в одном месте подрабатывал.
Поднимались на ноги. Строили планы. А потом как-то утром, я не знаю...
Я как раз клал плитку в ванной в одном номере, тут заходит эта горничная,
мексиканочка, убираться. Холли сама же ее и наняла. Я, в общем-то, девчоночку
и не замечал до того, хотя словом перебрасывались, когда виделись. Она
меня, помню, «мистер» называла.
Короче, то да сё.
Словом, после того утра стал я ее замечать. Девчоночка была такая аккуратненькая,
зубки ровненькие, белые. Я, бывало, все на ее рот глядел.
Стала она меня называть по имени. Однажды утром менял прокладку на
кране, и она заходит -- и телевизор врубает, как горничные любят. В смысле,
когда убираются. Я бросил, что делал, и вышел из ванной. Она удивилась,
когда меня увидела. Улыбается, меня по имени называет. Только она его выговорила
-- мы в постели.
Ты и сейчас гордая, Холли, -- говорю. -- Ты все равно номер первый.
Перестань, Холли.
Она мотает головой.
Что-то во мне умерло, -- отвечает. -- Долго это тянулось, но что-то
умерло. Ты что-то загубил. Как ножом зарезал. Всё теперь такая грязь.
Она допивает свой стакан. Начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но
без толку.
Наливаю по новой и выглядываю в окно. Две машины с нездешними номерами
припаркованы у конторы, водители стоят под дверью, разговаривают. Один
заканчивает что-то говорить другому, оглядывается на корпуса и вытягивает
подбородок. Там же стоит баба, прилипла лицом к стеклу, ладошку приложила
козырьком, заглядывает внутрь. Дергает дверь.
Внизу начинает звонить телефон.
Даже вот только что, когда мы этим занимались, ты думал о ней, -- говорит
Холли. -- Дуэйн, это больно.
Берет стакан, который я ей протягиваю.
Холли, -- говорю.
Это правда, Дуэйн, -- говорит. -- Ты даже со мной не спорь, -- говорит.
Она ходит взад-вперед по комнате в трусиках и бюстгальтере со стаканом
в руке.
Мне: Ты пошел на сторону. Ты доверие убил.
Становлюсь на колени, начинаю упрашивать. А сам думаю о Хуаните. Это
жутко. Не знаю, куда я качусь, да и все остальные на свете тоже не знают.
Я ей: Холли, солнышко, я тебя люблю.
На стоянке кто-то наваливается на клаксон, умолкает и снова наваливается.
Холли вытирает глаза. Говорит:
Налей мне. Здесь одна вода. Пускай жмут на свои вонючие бибикалки.
Плевать. Я уезжаю в Неваду.
Не надо в Неваду, -- говорю. -- Ты несешь бред, -- говорю.
Ничего не бред, -- отвечает она. Невада -- это совсем не бред. Можешь
оставаться здесь со своей уборщицей. Я еду в Неваду. Или я с собой покончу.
Холли, -- говорю.
Что Холли! -- говорит.
Сидит на диване, подтянув колени под подбородок.
Еще плесни мне, сукин ты сын, -- говорит она. Говорит: Заебали своими
бибикалками. Пусть в «Травелодже» блудят. Там твоя уборщица сейчас убирается?
Еще плесни, сукин ты сын.
Она складывает губы и оделяет меня своим особым взглядом.
Странная штука выпивка. Если оглянуться, то до всех наших важных решений
мы дошли под выпивку. Даже когда говорили о том, чтобы подвязать с выпивкой,
и то сидели за кухонным столом или снаружи, за вкопанным столиком, с упаковкой
пива или с бутылкой виски. Когда думали переехать сюда управляющими, просидели
пару ночей с выпивкой, пока перебрали все за и против.
Я разливаю остатки «Тигерса», кидаю лед и добавляю воды.
Холли сползает с дивана и растягивается поперек кровати.
Говорит: Ты делал это с ней в кровати?
Мне нечего ответить. Чувствую, что внутри у меня слов не осталось.
Протягиваю ей стакан и сажусь в кресло.
Пью свое пойло и думаю, что как раньше уже никогда не будет.
Дуэйн? -- говорит она.
Холли?
Мое сердце стучит медленнее. Я жду.
Холли была моей единственной настоящей любовью.
Дела с Хуанитой были по пять дней в неделю, с 10 до 11 часов. В любом
корпусе, куда она заходила со своей уборкой. Я просто входил туда, где
она работала, и закрывал за собой дверь.
Но в осномном все происходило в 11-ом. Одиннадцатый был у нас счастливым
номером.
Мы делали все нежно, но быстро. Было нормально.
Холли могла, наверное, нас вычислить. По-моему, ей и стараться бы особо
не пришлось.
Я-то, я подрабатывал по ночам. Работа такая, что и мартышка бы справилась.
Здесь же дела быстро катились под уклон. Просто у нас уже душа к этому
не лежала.
Я перестал чистить бассейн. Он зарос зеленой дрянью, и клиенты туда
больше не ходили. Не чинил больше краны и плитку не клал, не подкрашивал
ничего. В общем-то, по правде говоря, мы оба порядком закладывали. Выпивка
отнимает столько времени, да и сил тоже, если заниматься этим по-человечески.
Холли клиентов тоже путем не записывала. Или обсчитывала, или не брала,
что положено. Иногда селила по трое в одноместный, или одиночку селила
в номер с двуспальной кроватью.
Я вам скажу, были жалобы, а иногда и ругань. Народ грузился и уезжал
в другие места.
Там глядь -- пришло письмо из управления. За ним еще одно, с печатью.
Стали звонить. Кто-то приезжал из города.
Но нам уже было до лампочки, это точно. Мы знали, что нам недолго осталось.
Жизнь мы себе испортили и ждали, когда нас долбанет.
Холли баба умная. Она первая поняла.
Потом, как-то утром в субботу мы проснулись после того, как всю ночь
обмозговывали ситуацию. Открыли глаза, повернулись в постели и как следует
посмотрели друг на друга. Мы оба уже тогда все понимали. Что-то для нас
закончилось, и штука была в том, чтобы найти, где начать сначала.
Встали, оделись, попили кофе и вот решили поговорить. Чтобы никто не
мешал. Никаких телефонов. Никаких клиентов.
Тогда я как раз и купил «Тигер'с». Мы закрылись, взяли лед , стаканы,
бутылки, пошли наверх. Первым делом посмотрели цветной телевизор и маленько
покувыркались. И не обращали внимания на телефон. За едой выходили наружу
и брали сырные чипсы в автомате.
Так еще странно было -- будто может случиться все, что угодно, когда
мы понимали, что все уже случилось.
Когда мы были еще детьми, перед тем, как пожениться? -- говорит она.
-- Когда у нас были большие надежды, планы? Помнишь? -- Она сидит на кровати,
обхватив колени и стакан.
Помню, Холли.
Ты у меня был не первый, знаешь? Первым был Вайет. Представляешь? А
тебя зовут Дуэйн. Вайет и Дуэйн. Кто знает, что я упустила за эти годы?
Ты для меня был всем, как в песне.
Я ей: Ты замечательная, Холли. Я знаю, у тебя были возможности.
Но я же ими не воспользовалась! -- говорит. -- Я не могла пойти на
сторону.
Холли, я тебя прошу, -- говорю. -- Хватит уже, солнышко. Давай не будем
себя мучить. Что делать-то нам?
Слушай, -- говорит. -- Помнишь, в тот раз, когда мы ездили на ту старую
ферму за Якимой, туда, за Террас-Хайтс? Просто катались? Ехали по такой
проселочной дороге, и жара стояла, пыльно. Мы ехали-ехали и приехали к
тому старому дому. И ты попросил воды, помнишь?
Те старики уже наверное померли, -- говорит. -- Рядышком лежат на каком-нибудь
кладбище. Помнишь, они нас пригласили на пирог? А после водили, все показывали?
И там еще сзади была беседка? Сзади, под какими-то деревьями? Крыша у нее
была такая острая, и краска облупилась, и трава по ступенькам проросла.
И та тетка сказала, что много лет назад, в смысле, вообще давным-давно,
приходили люди и по воскресеньям там играли музыку, а народ сидел, их слушал.
Я думала, что и мы будем такие же, когда состаримся. Почтенные. С домом.
И люди к нам будут приезжать.
Я поначалу не могу ничего сказать.
Потом говорю: Холли, все вот эти дела, мы о них тоже будем вспоминать.
Будем говорить: «Помнишь мотель, всю эту фигню в бассейне?» -- говорю.
-- Ты понимаешь, что я хочу сказать, Холли?
Но Холли только сидит на кровати со стаканом в руке.
Ясно, что она не понимает.
Я бреду к окошку, выглядываю из-за занавески. Внизу что-то говорят,
тарабанят в дверь конторы. Я не двигаюсь. Молюсь, чтобы Холли подала какой-нибудь
знак. Молюсь, чтобы Холли помогла мне.
Слышу, как заводится машина. За ней вторая. Скользят фарами по зданию
и одна за другой выезжают на дорогу, в поток.
Дуэйн, -- говорит Холли.
И она, как всегда, права.