Новелла. О неадекватности

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Андрей Боронихин

Новелла
О неадекватности




Моей маме всегда не нравились ноги моих жен. Мою первую, отштампованную жену, дочку из московской профессорской семьи за исключительно маленький размер ноги она звала -- Чио-Чио-Сан. Мою вторую, кошачью (Помните у Саши Черного: «Спешите кошки на чердак. Гражданский брак, гражданский брак!...») половину, кубанскую казачку, за огромную ступню родительница, сначала за глаза, а потом и в глаза, окрестила кобылой.
Все это было бы маленькой каплей беды, но кроме простых и банальных размеров дамских ног, существуют другие критерии -- крутизна подьема, широта щиколотки, сухость (полнота) икры, белизна бабок, сотни и сотни мелочей, которые все портят.
Я не мог спорить с мамой. Оттанцевав три с половиной десятка лет во второй линии, в кордебалете Большого театра, и четыре с лишним года тоже в кордебалете, но уже в театре славного имени Станиславского, она была непререкаемым авторитетом в области ног. Ноги всех моих женщин, с тех пор как я знакомлю их с мамой, становятся неадекватными.
Воспоминания о славном артистическом прошлом моей мамы (и о ногах моих жен) всколыхнули в моей памяти одну неадекватную историю.


* * *



Несмотря на то, что лучшей, тонкой половиной своего организма до сих остаюсь богемным ребенком, в детстве других отпрысков Большого театра я на дух не терпел. И ежегодное общение в пионерском лагере никак не сглаживало ситуацию. Исключительно заносчивое поведение перепачканных Chokolattommm детей примадонн и секретаря парткома или из слащавой администрации, разжигало во мне, как все тогда говорили, «исторически обоснованное чувство классовой розни». И дело совсем не шоколаде и его количестве, а в глупости и снобизме. Искренняя уверенность в пользе врожденных привилегий до сих пор наполняет свирепостью мое унылое сердце демократа.
Из всей карликовой околосценической братии я дружил исключительно с Мишей Баурманом, коего ценил за социальную близость.
Миша родился сыном певицы из дальнего ряда хора «Большого» и маленького музыканта, как сейчас говорят, русскоязычной национальности. Мишин папа бил по тарелкам в оркестре ознаменованного многими достижениями театра. В общем, стандартная, малогабаритная и интеллигентная семья.
Мне удалось уродиться на свет сыном балерины кордебалета. Наша семья по большей части оставалась неполной, но тоже весьма интеллигентной. Приятный пустячок -- и он, и я оказались евреями-полукровками. Но в этом аспекте я обставил его значительно, так как я еврей по матери, а он только по отцу.
Я уродился не в маму, а в папу -- абсолютно без слуха и таких больших размеров, что грохот от моих прыжков по сцене в качестве «балеруна» заглушил бы уже упомянутый мною блестящий оркестр театра. А мишин папа, в качестве единственного моего аккомпаниатора, бил бы в свои блестящие тарелки. Красота.
При большом желании и с матушкиными связями (за столько-то лет) можно конечно что-нибудь придумать. Но при одной мысли, что придется натягивать трико и в нем делать сомнительную карьеру, меня разбирал такой смех, что вкупе с громкими прыжками, он окончательно расстроил бы солидное представление. А в таком случае иностранцы остались бы очень недовольными. Этого никак нельзя допустить!
Нет, при ужасающем размере моего хохочущего рта и остальных внушительных габаритах мне определенно лучше податься в цирк -- львиные головы заглатывать.
В свое оправдание, в ответ на возможные нападки с гордостью могу заявить, что, начиная с позднего отрочества и до сих пор, пребываю в состоянии носить по сцене половину недоедающего, нежно щебечущего кордебалета, пока дохлый солист будет разбираться с единственной, скользкой примой.
Миша в отличие от меня уродился со слухом, и даже с небольшим голосом. Смог продолжить династию. Но, прибывая в мир взрослых уже в новое время, он отчетливо понимал, что, исключительно раскрывая рот в пении, торс шкурами не обернешь, живот продуктами не набьешь, королевну единственную булавками не обеспечишь, и завел себе коммерцию.
Начал с того, что и остальные, -- с мелкооптового челночества. Имея преимущество в виде гастролей и многолетнего знакомства с ответственными за перевозку реквизита, Миша извлек из этого максимальную выгоду. О том, какая тогда была рентабельность по бытовому импорту-экспорту, не мне вам рассказывать. И никаких проблем со сбытом. При включении нового мышления в розетку после одежды и обуви наступили времена «свистящего» сбыта умерших уже к тому времени на Западе 286-х персональных компьютеров. На них, насколько я могу догадываться из отрывочных нетрезвых мишиных откровений, он и сделал основные деньги партиями.
Это, так сказать, предисловие к истории, чтобы было понятно -- некоторые суммы на проказы наш герой имел. Шальные деньги! (Я, к сожалению, пропустил золотой век, работал в цирке со львами.) Но и с деньгами «Большой дом» Миша не бросил, продолжал наряжаться в ливреи, кафтаны, брать в руки алебарды, копья, гусли и адекватно заниматься хоровым пением.
В компании деловых друзей он с готовностью признавался, что тратил время без уважительных «башлей», имея в виду, главным образом, грядущие зарубежные гастроли, бесплатные авиабилеты, гостиницы, экономию. И до 1998 года тихо, виновато добавлял: «Ну и для души, конечно».
Вот именно жгучая смесь старорежимной душевности и новорусской готовности к дорогостоящему эксперименту руководила Мишей в описываемых мною событиях.
Впервые о гейшах Миша вычитал в возрасте десяти лет в предисловии к роману Ефремова «Таис Афинская». Автор предисловия, потрясая энциклопедическими знаниями, наводил исторические параллели между просвещенными гетерами, такими как Аспазия Перикла, или прототип героини романа Таис (Во время пира с Александром Македонским данная особа зажигательными речами увлекла оголтелых македонцев запалить дворец персидских царей) и современными гейшами в Японии.
От обычных проституток гетеры-гейши отличались даже не внешностью, а высоким культурным уровнем. Они знали множество стихов наизусть, танцевали и в совершенстве владели всяческими инструментами.
И вот решил Миша, в общем и целом склонный к повышению культурного уровня, во время очередных гастролей в Японии с какой-нибудь гейшей познакомиться.
Дальше я буду от первого лица, за Мишу продолжать.


* * *



Если бы я работал одиноким сотрудником хора -- гейшу не потянул бы. У японцев бой -- мальчик на побегушках в отеле -- зарабатывает две с половиной косых и зеленых в месяц. (В переводе на привычные североамериканские доллары.) А гейша -- это вам не девочка с присыпкой. Но поскольку кормило меня не пение -- другое, и впитанные с культурным молоком матери запросы требовали своего, и смог, и решил раскошелиться. Уровень цен ужасающий, как в элитных агентствах Лос-Анджелеса.
Прилетели мы в Японию. Для начала мне следовало поселиться не только в одноместном номере вместо положенного двухместного, но и в отдельной гостинице. Кто его знает, кем я еще стану в нашей неспокойной политической жизни, и обнаружить компромат с незапланированной мною стороны не хочется.
Для поднятия боевого духа я пошел по официальным каналам. Прямо по прилету, еще находясь в аэропорту, попытался заставить администратора на гастролях снять для меня одноместный номер в другой гостинице. Я мотивировал настоятельную необходимость подобного шага семейными неурядицами, в результате коих оказался абсолютно не в состоянии жить с посторонним человеком в замкнутом помещении.
Сказать: администратор рассмеялся, -- это все равно, что сказать: водопад Виктория струится. Я терпеливо перебивал своими однотипными репликами затянувшийся и под конец слишком искусственный припадок грубой, жлобской веселости, а после выслушал наставительный монолог, с ушами выдающий чувство неоспоримого превосходства нормального советского администратора с доперестроичным стажем над любым ныне еще живущим артистом. (Впрочем, некоторые, не убедившие меня авансы выдавались в отношении Улановой и Плисецкой Майи.)
То самое низкое чувство сомнения в высоком предназначении искусства, какое тщательно скрывалось от примадонн за оловянными глазками, преподносилось мне на тарелочке с голубой каемочкой, беззастенчиво запихивалось в меня окололитературными фразами с многочисленными причастными оборотами.
Я более всего предполагал подобный поворот. Отказ меня совсем не обескуражил, но, блюдя корпоративные интересы, в ответ я устроил блестящую отповедь -- классический монолог, в котором ополчился против всех чиновников от искусства, присосавшихся к нежному древу. Я вдохновенно говорил о настоятельных пугливых потребностях артиста, о тонкой душевной организации, о вдохновении, о нравственной тупости некоторых, живущих за счет и не отдающих себе в этом никакого отчета.
После моей задушевно сбивчивой и страстной речи прожженный администратор в дорогом костюме равнодушно и в первый раз взглянул прямо мне в глаза, а если устроился сразу после «Плешки» в драматический театр, наверняка, еще и плечами пожал бы. Я же въехал с другом хоровым в двухместный номер, а потом отправился покупать себе второй одноместный в другой гостинице на половину суток и за свой счет.
Гостиницы в Японии исключительно удобные, с крошечными ваннами, все уморительно кланяются (Миша встал и показал нам всем, как кланяются) и очень дорогие. Больше одного вечера одновременно в двух номерах я не стал себе позволять. Я человек небедный и неглупый. На своем хорошем английском я снял номер и расплатился за него (плюс залог за возможный просмотр кинофильмов) кредитной карточкой.
Разместился в номере, умылся, пиджак снял, галстук снял, халат на плечи накинул, пультом пощелкал, на японцев по многочисленным телевизионным каналам полюбовался. Время вышло -- надо заказывать гетеру.
Портье, военные, журналисты и полиция в любой стране -- одинаковы. Замените всех служащих в наших гостиницах на подобных профессионалов из любой другой страны и ничего не изменится. Месяца два, возможно, будет непривычно, потом все покатится обыкновенно, по-прежнему.
Спускаюсь вниз, в холл. Сажусь на желтый кожаный диванчик, рядом с фикусом, газетки просматриваю. Смотрю, как улыбчивый портье с туристами общается. Жду. Он меня тоже приметил. Портье есть портье. Видел же, что я без багажа. Зачем же человек без багажа из такой дали, России, в японскую гостиницу устраивается, а потом вот так вот сидит? Понимает портье. Посетители отходят. Изящно встаю, как в консерватории учили. Подплываю к стойке, улыбаюсь, совсем как все они, подзываю его к себе, ласково, кивком, показываю ниже, ниже, чтобы ухом меня слушал.
Говорю ему на своем хорошем английском языке:
-- Родной, у меня есть проблема.
Вижу, занервничал, стал еще любезнее, всей своей позой пытается выказать, что всем имеющимся в человеческом распоряжении готов мою проблему решить как свою родную.
Я продолжаю ему говорить:
-- Родной, проблема моя весьма щепетильного свойства.
Он кивает и улыбается, кивает и улыбается. Хотя, наверняка меня ненавидит. Невозможно так улыбаться и никак себе за это не компенсировать.
Говорю ему:
-- Родной, мне нужна девушка, но необычная девушка, а специальная, с музыкальными инструментами, с танцами, гетера. Я сам, -- говорю, -- из Большого театра. Знаешь Большой театр? Он кивает и улыбается.
-- Так, вот, я в Большом театре песни пою. И мне не простая девушка нужна, а та, которая тоже песни поет, гейша.
Он даже не оскорбился для порядка. Просиял и улыбается шире, шире. Да, -- говорит. -- Момент. Культура, Культура! И прямо оттанцовывает от меня параллельно стойке. Роется где-то в дальнем углу среди пыльных фолиантов и с лакированной книжицей возвращается. Брошюра для туристов с пагодами -- «Достопримечательности Японии».
Во, -- думаю, -- как традиционно. А он брошюру ко мне ближе придвигает и начинает пальцем тыкать.
Вот эта школа такая-то, эта школа такая-то. Это стоит столько-то, а вот это столько-то.
Я, как мы все здесь понимаем, не являюсь ценителем. Мне, как тому путешественнику, который первый раз оказался в стране развитого капитализма в Германии в итальянском ресторане из всего меню на сотню единиц единственный выбор светит -- Fisch oder Fleisch. Как он пальцем тыкает, так и я тыкнул:
-- Вот эта, -- говорю, -- нравится.
Он мне в тон:
-- Мсье, извольте обождать в своем номере. -- И даже номера номера не спрашивает. Говорю тебе, везде в мире портье одинаковы.
Иду к лифту, как принц, не спеша, очень торжественно. Сижу в номере, иллюстрированные журналы рассматриваю. Жду.


* * *



Для начала короткий стук в дверь. Сухенький старичок в черной шапочке коротко кланяется и прошмыгивает в номер. Под мышкой старикашка держит свернутый матрас пробегает мимо меня в дальний конец комнаты, по дороге продолжает усилено кланяться. Старик Хатабыч made in Малайзия расстилает свой пыльный ковер-самолет между телевизором и плетеной стенкой с рисунком. На рисунке пером изображена вода, камыш и уточки.
Расстелил свой коврик, еще раз поклонился. А я думаю: Вот сутенер. Разложил сутенер на пенсии свой коврик и в ладошки хлопает. И дверь опять отворяется.
Гейша начала улыбаться и кланяться прямо от двери и так никогда и не прекратила. Даже когда песни пела, все время головой вперед -- назад покачивала. Прежде всего, я попытался ей на английском языке, потом жестами обьяснить, что я тоже в некотором роде как она, связан с музыкой. Она в ответ продолжала без остановки улыбаться и, соблюдая правильные промежутки, кланяться. Я так до конца не понял -- знает ли она английский язык.
После первых минут смотрю я на гостью и вижу, что под толстым слоем румян и белил лицо ее расплывается. Подобное могло быть следствием одной из двух причин.
Либо моя гейша -- дешевая, старая гейша. Я слышал, что наиболее популярные юные гейши работают в одиночку по абонементу на очень крутых, или под отдельный заказ, который либо принимают, либо нет, по настроению, а получают несколько тысяч долларов в качестве гонорара за вечер.
А может быть мне как неразумному иностранцу просто подсунули негодный товар, справедливо полагая по предыдущему поведению, что я не в состоянии судить гейша ли это или мама портье.
Неровные ярко -- алые круги на щеках и скулах, казалось, плыли отдельно, отражаясь в лакированной европейской мебели, по мере того, как она семенила от двери, узко завернутая в свое кимоно.
В руках гейша держала инструмент, напоминающий бутафорскую украинскую бандуру, какими у нас в «Большом» пользуются для стилизации, и пела. Мотив у песни показался мне незамысловатым, слова отрывочными и хриплыми, рифм не слышалось совершенно. Кто-то из специалистов говорил, что среди прочего гейши славятся экспромтами на злобу дня. Как говорится: Днем в газете -- вечером в куплете!.
Но от чего я офигел сразу, так это от того, сколько дел сразу человек делает -- поет, играет, кланяется, улыбается и на меня идет. И еще всем своим видом показывает, что сейчас руку от бандуры оторвет и мне ширинку очень ловко откроет. Ну, думаю разговаривать не хочешь, все поешь, хрен с тобой, и сам штаны снимаю.
Старичок, стоящий у двери, видит все это, и стал менжоваться, опять кланяется и легонько за дверь выходит. Здесь я трусы снимаю и жестами гейшу в спальню заманиваю. Она дальше поет, несколько изменив тональность, улыбается, но головой уже по-другому качает, и в свою очередь на пыльный коврик кивает, намекает. Ладно, -- думаю, -- до этого всегда шел на поводу у женщин, не в Японии же начинать обратное движение. Снимаю галстук, рубашку и жилетку и ложусь на древнее текстильное произведение рук японских ткачих. Ложусь навзничь. В потолок гляжу, как Волконский под Аустерлицем в небо, думаю для каких дел я эту престарелую барышню сюда пригласил, о деньгах за номер плаченных, и мой маленький меня не подводит -- встает. Она же медленно подступает, тигрица, и шуршит, видимо лишние предметы, освященного тысячелетней традицией туалета, со всякими там знаками и символами разматывает. Поет, поет, но стала это дело быстрее делать, и больше горловых нот появилось, видно духовно себя к совокуплению готовит.
И вот надо мной в поле визуального контакта появляется как гора, она. Сверху вниз на меня смотрит. Ноги как телеграфные столбы. Ехидная морда, покрытая толстым слоем штукатурки. Песня на губах замерла и оборвалась. Она со свистом и с точностью точечного бомбометания на мой член с размаху садится. Чмок. Посидела, привыкла, потянулась к отставленной было балалайке, и песня, новая нежная песня. Может быть, мой маленький вдохновил? Сначала просто пела, а потом ритм талией с бедрами поймала и стала легко раскачиваться. Песня мелодичная, но заунывная.
Вероятно, если я хоть немного понимал по-японски, я бы возбудился. Ведь, наверняка о сексе поет. Но без знания языка возбудиться -- без вариантов. Человек я недоверчивый. Может она про большие груди и про выпуклые зады поет, а может про холодную кашу-размазню и стройки народного хозяйства. Кто ее, дуру японскую, знает?
Сидит моя пери, кимоно художественно раскинула, а на нем драконы, птицы и цветы, все друг в друга переливаются, а белые, дряблые бедра на моих боках, и морщинистые предусмотрительно скрытые от посторонних глаз груди вместе с торсом покачиваются, и я только чувствую, что от всего этого неаппетитного вида и незнания японского языка, член у меня только сжимается и холодеет. Из всех желаний осталось только одно -- больше всего на свете хочу оттянуть постыдный для каждого советского человека момент всенародного бедствия.
И она, вижу, почувствовала, заулыбалась, залопотала нетеатральной прозой, слезла с чресл, оттянула мою опустившуюся гордость одной рукой, и потренькала по ней пальцами другой руки, отложив предыдущий струнный инструмент. Не знаю, может такое у них в Японии -- ПАНАЦЕЯ, но мне не помогло. Села она рядом, скорбно на морщинистый член смотрит и песни ему тихо поет. Про любовь, как минимум, про платоническую. Про камыши и уточек. Но моему члену, все это пение, как говорится, по члену.
Я всегда хорошо знаю момент, когда положение перестает оставаться забавным и становится глупым. Пора прекращать песни акына. Минет вполне мог спасти мое лицо, но как ей предложишь, она же деятель искусства, рот постоянно занят пением, а к тому же так ни ухом ни рылом не выдала, знает английский или нет. А жестами обьяснять такие интимные вещи страшно неудобно.
Ну, -- думаю, вешалка старая, пора сказать друг другу «До новых встреч!». Приподнимаюсь на локтях, широко улыбаюсь, говорю «Хватит, приехали» -- и тянусь за брюками.
Достаю бумажку достоинством в сто долларов, киваю мол «Да». Престарелая девица поет, улыбается, кивает утвердительно, а пальца показывает три.
-- Ну , -- думаю, кошелка ветхая, губа твоя здоровая. Мы всем Большим театром три с половиной часа надрываемся, а редкий билет больше двух сотен долларов стоит. Думать думаю, а сделать ничего не могу. Языка она не понимает, громко спорить в моем несерьезном положении смерти подобно. Выдергиваю еще две бумажки, вручаю ей как почетную грамоту на районной олимпиаде по геометрии.
А, она, стерва неблагодарная пока до двери шла все лыбилась и кланялась. Когда дверь открывалась и закрывалось, совершенно ясно увидел я сморщенное лицо старичка, такое глумливое, будто бы с самого начала знал подлец, чем дело закончится.
Оба они смотались, и я сам в штаны впрыгиваю, гляжу в последний раз на камыши и уточек, покидаю номер. Сьезжаю на лифте вниз, прикрываюсь рукой от противного портье, из гостиницы шмыг и, к своим.


* * *



В этой истории как во всякой другой есть свой особенный счастливый конец. Не окончательный конец, а так -- промежуточный финиш. То, почему, собственно, история названа «О неадекватности». Хотя в тот самый, непосредственный момент друг мой Миша и не получил того, на что рассчитывал, за что заплатил три сотни долларов, и все мероприятие можно назвать полной неудачей и стыдным бедствием, но потом все развернулось к общей пользе и неоднократному благоденствию. О чем в последний раз и поведает товарищ мой, Миша Баурман.


* * *



Даже если много водки выпью, как только вспомню, как гейша пела и на член мой наворачивалась, стоит он у меня, как замерзший красноармеец у Смольного института благородных девиц. Я доволен, девицы довольны, или благородно делают вид.
С тех самых пор задаю себе вопросы: Они же хитрые, эти японцы, хотя порох и фарфор все-таки китайцы придумали? И не было ли то, что названная старушка со мной проделала просто долгосрочной медицинской терапией? Они, ведь, японцы с их многовековой цивилизацией -- люди необыкновенно предусмотрительные.