Speaking In Tongues
Лавка Языков
АННА В БЕРЛИНЕ
Анна, я Вас не знаю.
Вы писали.
Вы мне писали?
Ваш дневник прочитан.
Может, необходимо
попросить клок ваших волос на память,
и в попытке прочесть завитки ваших мыслей,
трогать, мять волосы в пальцах,
читать, как читают слепые — руками…
I.
По глобусу
бескрылыми мухами ползаем.
Факт остается фактом.
Женя пропал в Ж.,
так и не доказав обратного.
Куртуазно маньерясь,
постмодернисты
отступают от-,
наступают на-,
предлагают сверх-,
а Земля всё та же,
разве что местности
различаются
по присутствию в них
некоторого количества Жени Ж.
Так «тварь или нет»?
«Или право имеющий?»
Женя смотрит глубЖе,
на дно стакана коктейльного.
Дух стоек в этой стране.
Над каждой трущобой гордо реет
ежели не Федор Михайлович,
так тень его.
Она ушла.
Может, это была Анна?
Женя, не плач.
Женя сам себе палач.
А Анна? Где Она?
В Берлине.
Знавал я одну Анну когда-то.
Была крылата.
Маленький воробушек,
напуганный шумом
бестолкового города…
II.
Ах, да! Я отвлекся от темы.
Любому Жене Ж никто не поможет.
Никто не спасет, не избавит
от однозначного решения дилеммы.
Небытие, как примета
постмодернистского быта.
Воспоём суицид –
к чему по-настоящему
отраву-то жрать?
Европу XX тучей накрыло
плотно-мясное слово «либидо».
Вот вам и перпетуум-мобиле,
к чему ещё что-то искать?
Ребенок понял,
что остался один,
и обозлился.
Маму с папой
назвал дураками,
все игрушки сломал.
Анна! Ваш учитель из снов
опять с вами.
Китаец Чан-Чак-Чук
на лихом коне прискакал.
Он сквозь путы всех
генитально-извилистых,
трогательных, как мурашки по коже,
премудростей взрослой игры,
шлет вам привет.
Говорит – где-то, где-то
твои мечты, Анна,
только твои мечты.
III.
Небо над Берлином
кинематографично.
Серое, сырое.
А вокруг – люди всё, люди.
Люди на простертой дождю
ладони какого – нибудь плац.
Небо летит над тобой,
самым большим самолётом.
И в любую сторону,
куда бы ты ни шла,
небо летит с тобой рядом.
Пересекая чьи-то миры на
расстоянии взгляда,
ты идешь,
ждешь —
молвите слово…
Молю – молви,
небо,
молви…
Молчит.
Небо мокрое моё молчит,
как и твоё в Берлине.
Люди кругом всё, люди…
IV.
Атомами по просторам
разлетаться рано.
Так и живем, Анна,
по своим орбитам.
Не «орбитом» единым,
крупу стихотворной манны
иногда поедаем,
но уже не с тем аппетитом,
как прежде.
Смысла!
Осмыслить бы,
олюбовить
всё вокруг,
не спрашивая,
что нам за это будет.
Небо в моей голове
серое и сырое.
По памяти,
как по Берлинскому плац,
- люди всё, люди…
Мой рабочий атом
ищет,
ищет,
ищет.
Кто он?
Может быть, мысль,
а может быть сердце.
Рабочий атом
тычется во все стены,
надеясь на цепную реакцию.
А в стенах – цепные атомы,
усталые и злые.
Карма.
Карманы пусты
а на ярмарках густо.
Атом там скоморохом
выкидывает коленца.
Выпал из обоймы и целится в небо.
Небо молчаливое
в себя берет его,
странноприимное наше
летучее небо,
а оттуда видно
Анну в Берлине.
V.
Анна, наши игры просты.
Прости,
тень стиха
потрогал рукой я
без разрешения.
Извини, если вдруг
за живое задел.
Ветер прилетел
южный, вьюжный,
с твоего неба кусочек,
изюм без косточек…
Сладко-мягкие голоса
атомов небесных
из туч –
там
ключ
к твоим
Брандербуржским воротам.
Скоро будет дождь.
Он все расскажет,
капля по капле,
изольет душу,
и зальет души наши
раствором
рабочих атомов:
Чан-Чак-Чука,
Женщины с Куклой,
Женщины с Коляской,
Самого Прекрасного и Любимого в Лакированных Туфлях,
и конечно же –
Жени Же,
и иже… и иже… и иже…
Люди.
Голоса.
Глаза.
Голоса.
Люди.
Дождь, Анна.
Дождь над твоим Берлином.
Мой дождь.