Логика шьёт плащаницу мыслей иглою частиц и союзов.
Глаза -- юзом. Вибрируют
барабанные перепонки. Изранены пальцы.
Напряглись завещания пяльцы
твёрдостью грунта.
Пейзажи прощания,
как ландшафты триумфа.
I
прелюдия
Зеркала двух миров,
Вглядывающихся друг в друга. Узнавание и отторжение
-- наложенье структур невозможно.
Ирония несовместимости резусов
жестокостью голода
обрекает на одиночество и каннибализм.
Кто выставил зрачком призм
уходящую в небо
всеведающую ось симметрии?
Бессмысленно предъявлять претензии
к невидимой карусели -- её кружению
без чувств и цели: лопастями
перемалывает времена и миры.
Призраком Шерлока Холмса
производить простейшие действия в школе причинности,
бремя следствий, горбатясь, нести.
Бесцельно ловить сачком порхающие миражи.
Шеф-повар готовит десерт, над ароматом
цукатов иллюзий колдует. Полученный утром конверт
принёс приглашение на пикник в Элиизиум
собственной непогрешимости.
клёкот в невидимости
-- пробуждение слуха -- не --
узнавание -- удивление --
зрение просит ясности --
«прозит!» -- но -- предел
возможностей -- не-пре-
ложность условий задачи --
дача -- гедонизма отдача --
невидима -- в клёкоте
Пусть славословит память того,
кто сумел оперённый комочек
страдающей плоти -- бессильный
перед гольфстримами воздушного
океана, превратить в Икара
-- свободнорожденного -- в естестве
безразличной к жертвам природы.
Кровавы бои за штандарт медиатора:
«МЕЖДУ землей и небом -- война»,
«между ЗЕМЛЕЙ И НЕБОМ -- война».
История и структура
сибаритствуют в переговорах:
бликом пространства майоликовая тарелка
спокойно висит на стене,
мерцая сгустками цвета, тогда, как эпохи
пёстрой и разноликой вереницей
в прошлое трусцой убегают. Их -- шашлыком --
не нанизать теперь на шампур.
У того, кто глядит,
«стали перлами глаза»
-- цвета стали, потеющей слёз ядовитой влагой.
Короста
-- болезнь роста
изменяющейся материи, признак
окукливания личинки, от жадности
пожирающей вокруг себя травы -- троны
для будущих бабочек
хрустят под мощными хелицерами. Звука
параллельный монтаж: костёр
гудит, цикады-трещётки огненными языками
слизывают листы,
уничтожая улики -- следы пальцев
инквизиторов и цензоров, и
лопается от жара кожа фолианта. «Махаон»
как перспектива -- именно последним криком
-- рифмуется с «хамелеоном».
Эволюция или роща
из деревьев различных видов?
Лесник -- расточительный скептик.
Сардоничность смеха.
«пойди туда» -- режиссёр-
фанатик перекрашивает грунт
оврага -- выбор краски --
семицветный веер -- ветер --
сличение эталонов в памяти --
суета салонов -- неведение
целебно -- кажется -- наугад
и рад -- остью колоса -- усами
колоса -- раззолотиться -- раз-
веяться -- «не знаю, куда»
Жемчужная сетка законов: познание
-- квадратно-гнездовые пометки -- голову
красавицы украшают. Но -- как всегда --
от волнения в криволинейном движении
дрогнут руки,
порвут бесценный убор, и
маленькие луны мышатами резвыми
по мрамору побегут. Отсутствие --
упорный прибой,
а постоянство -- кислоты злее. Что ему
обточить гальку? Что ему
разъесть гранитный валун? Вот только
никто не заметит:
способных видеть
временем обделили. Потому не осудят
инстинкт собственничества у параболы, не поймут
скорбного пути прямой -- одинокого путешественника
по стране безразличия. На перекрёстке
торных дорог
кресты рождаются. А терновника
можно наломать поблизости, чтобы
увенчать чело распятых идей.
Контрапунктом звучат голоса территорий, линий и точек.
Дирижёрского жеста
-- вступления --
дожидаются виртуозные партии тел и фигур. На патетике
барочных орнаментов Шейлок
-- хитроумный ритор --
наживает себе состояние. Рассудок же
сытым медведем в берлоге
чаще всего просыпает будильник начала. Затем
в исторической -- истерической -- спешке
в неутолимой потребности перемещения с риском для
жизни
догоняет последний вагон,
не зная толком,
куда направляется поезд.
Шахту -- засыпали, и
не обогатить руду.
Почему звуки взрыва для слуха
предпочтительней тихого всхлипа?
Упоение гигантоманией. Конец --
пора возвращаться к началу. Сеятель,
что посадил, тем и заполнит
к ужину осени свои закрома.
венец -- руки дающего
милостыню -- дар дан --
Дардарнелл дерзкий прорыв
в археологии океан -- лезвие
палубы -- горизонталь --
поперек надрезает -- вертикаль
сверху -- венец надевают --
вертикаль снизу -- подставляют
чашу -- руки -- умри -- живи
Думать -- одухотворять неживое.
В окно урагана Он ведь тоже
с надеждой выглядывал. Но
видел только летящие в небо
шары «оживляжа». Мудрствующая нищета
-- нет ничего пошлей и гаже.
Невозможно стилетом
-- «кирпич» запрета --
ударить в живое тело
-- мается среди заблуждений столетия.
Возраст лета.
«Ныне и присно, и вовеки веков!»
II
пейзаж
В беззвёздной ночи
мохнато колеблются травы, а темнота
в пластике танца «модерн»
хрупко и ломко
движется по окраинным улочкам
наших мыслей. Там -- злоумышленно --
за углом Слова и разума
составляется он: три-ум
три-ум-в-и-рад
три-ум-в-и-рать
три-умирать
триумвират.
В безлюдье и мафия бестелесна. Её на учёт
фонарям Интерпола
никак не поставить.
А полагалось бы знать, что у тьмы
есть насос для тех,
кто тяжёл, но мечтает летать.
Явь в «Я» -- чей опыт торжественно освящён традицией
этой сцены -- вентиль втыкает. И оно, в конце концов,
вырастает из толпы статистов,
претендуя на роль премьера
лидера
шефа
вождя
главаря
фюрера
et cetera.
Рука жестка, кулака
монументальность внушает смесь
доверия с уважением тем, кто
подвержен сомнениям. Пока
не в фаворе слабость.
С молоком из детства,
на губах не обсохшем, вторым
«ХОЧУ» объявляется.
Ботанический сад для Бодлера. Там
буйно цветёт способность с мудрёным латинским
названьем «интенция»; диковинные возможности
тайну -- сердцевину -- бутонов хранят, И
цветок, которого нет -- отсутствие --
прельщает ароматом пассионарности: запах
не-имения, хоть едкий, но пряный.
Как нищета: высокомерно
ею гордятся, но душу
испепеляет огонь обладания.
Желание -- наследный принц
короля-инстинкта --
на страсти женится. Дети пойдут. Жизни без них
-- никак. И династия голода
жажды
сна
совокупления
агрессивности
ergо власти
помчится обустраивать новый Эдем.
Всем найдётся работа. Главное
-- не забыть о поэтах -- больших мастерах
выставлять позы «ХОЧУ»
для парадных, покрытых лаком, портретов.
Пусть будет так или эдак.
Принц, на то и аристократ -- он не мастак
работать. Всегда дионисийствует
в плясе-экстазе, а балетмейстер Агни
огни возжёг.
Нужен приятель-подельник «ВИДЕТЬ» --
слепо верящий модальным глаголам простак --
готовый помчаться в атаку
по золотому зову трубы: ведь желание
-- всегда сияет
чужой драгоценностью. На доступные
глазу предметы
устремляются -- жадно и голодно -- действия ока: зреть
смотреть
глядеть
различать
осматривать
следить
выглядывать
наблюдать
заметить
обозревать.
Не перечесть всех из клона, хоть в клане
-- всего лишь трое.
Воля, её исток, наркотическая жажда активности
паутинностью, способной душить
жалить
тянуть
оплетать,
наконец,
убивать
оседают туманом
с провисшими росистыми солнцами
красоты умирания. Узоры
«бабьего лета» на осенней рябине.
Счастлив -- и уцелеет -- услышавший смех паука.
Бинокулярный глаз хищного насекомого
может пропеть
ласкающий самолюбие пунктир акцентов.
Видеть не то, что есть,
а то,
что хотелось бы видеть. Неуловимой природой
модальности
возможности
вероятности создаются пейзажи. И -- разбой!
Желание -- насильник августа,
уже холодеющего предчувствием осени -- печальной
цели конечной жизни. Она
вначале невестой поплачет,
но потом смирится с грубостью,
примет постылого мужа…
Пейзаж -- деформация
ели -- пирамидальность --
тополя -- поля дальность --
пустыня -- стынет зерно --
подсолнуха -- лопуха ухо --
пуха полёт одуванчиков
Доморощенных
пейзажистов творения во все времена
дефицитным были товаром: точное
соответствие предложения спросу.
Краденое -- дешевле стоит.
Мафия процветает.
III
прощание
«Дiду мiй, дударику!»
Прощание -- это действие, совершаемое сейчас по отношенью к тому, что
через мгновение существовать перестанет. Эхом гудка паровоза уйдет в темноту.
Обессмыслится произнесённым словом, которое обносилось в про-из-несении,
догола истрепалось в колючих кустах трюизмов. Должно быть унесено ветром
забвенья назад, чтобы его «не знать и не помнить». Память -- ханжа. Скорбит
о педантичном течении -- мусоросборщике осколков судеб. Мечтает построить
плотину -- агрегат для прополки грязи на глади воды. Из пены отбросов насучить
нитей и вышивать на досуге гладью. Узор, наводящий тоску. И всё-таки, мы
сожалеем о том, что «вчера» уже не «сегодня». В горле ком перед сном каждый
вечер. «Спокойной ночи!» -- ритуал того же прощания. Жизнь даёт обещания,
но они не всегда выполнимы. Прощание -- миг настоящего, у которого нынче
отсутствует алиби, но адвокат на суде бесполезен: приговор предрешён. Скольжение
от «сейчас» к отсутствию в «было» -- начало времени, лишённого права быть
переписанным заново. Созерцание перехода -- этой комедии или трагедии --
мы называем прощанием.
«Ти ж, було, селом iдеш.»
В темнице тела томится неукротимая страсть жизни. Это «она в нас страждет»,
хотя её проявления часто похожи на агонию умирания. Объятья охватывают
не вещи, не форму и цвет, а длительность. Не просочиться лученосным песчинкам,
кочующим в барханах пустыни, сквозь ветер -- его желание новых пейзажей.
Зачем многословие? В слове чёрно возносятся мокрыми крыльями руки тоскующих
плакальщиц. Горло, лёгкие -- распахнутые ворота животного воя. Перед извечностью
тупика страх в безумии носится по пустошам человеческого рассудка. Крик
прольётся последним дождём не тело усопшего. Мальчик, которому в «жмурках»
досталось водить, не думает о повязке, глаза заклеившей. Бесцветен пластырь
неведенья. Мы начинаем видеть воспоминанием -- зреньем незрячего. Память
-- генетический спрут. Он впивается в плоть наших планов, поступков, надежд.
С какой ненавистью глядят друг на друга «вчера» и «сегодня» -- дуэлянты
без пистолетов, фехтовальщики без рапир. Как пройти человеку меж кровожадными
Сциллою и Харибдою, мечтающим об инцесте? В зеркале настоящего умершее
с неродившимся одинаково отражения ищут. Нам остаются фантомы -- размывание
облика облака в чаше.
«Ти ж, було, в дуду граєш.»
Позументы наград. Аксельбант упоенья. Золотое шитье на ткани прожитой
жизни. Тропы орнамента, по которым чудесные звери устремляются к ночному
источнику. Чиста и прозрачна влага -- исцеляет раны, дарует забвение. Звери
пели. Так никто сейчас не поёт. И таких стихов уже не слагает. Милостыня
щедра. Вассал наделяет богатым леном сеньора. В течение дня абрикосовый
пух невинности превращается в плод, готовый брызнуть сладкой зрелости соком.
Ненужность театра побуждает срывать -- даже с кожей -- ярлыки амплуа. Губы
беззвучно ласкают одни и те же слова. Любая утопия не нова: припудривается,
придуривается свежестью макияжа. Кто встал на страже за дверью? Не выпустить
никого из ловушки, предназначенной для двоих, или желающих вместе порадоваться
не пустить за заветные створки? Не нужно искать на задворках последнюю
комнату, охраняемую синебородым запретом. Там роды счастья. А праздное
любопытство утолит глоток кларета. Отошли воды. Крик.
«Тепер тебе немає.»
На пологом спуске от леса к реке шеренгой, истаивающей с двух сторон
в неизвестности горизонта, под зонтом слоистых туч люди стоят. Просты,
но причудливы разнообразием их одеяния. Стрекозой ожидание зависло в необязательной
позе. Неясной формы предметы -- в руках готовятся или младенцами спят,
повешенные на ремнях за спиной. А кто-то ненужностью их бросил на травы
-- тускло поблескивают в рассеянном свете полдня, от которого время сбежало.
Глаза что-то ищут на небе. Дуновением о себе скромно напоминает ветер.
Наконец, долгожданный сигнал. Раковина пустоты затягивается почти невидимым
сиреневым тюлем -- полузатмение. Сухими всплесками -- треск материи --
возносятся паруса корабля. То ангел летит со струящимися муаровыми крылами,
«а перья -- аметист». Великий артист, посланец начала. И в тот же миг одновременно
возделись вверх все возможные в мире жерла раструбов: шалмеи, рога, раковины,
олифанты, букцины, пузоны, корнеты, тромбоны, цинки, серпенты, трубы, крумхорны
и саксофоны, поммеры, тубы, валторны, зурны, трембиты, жалейки и оффиклейды.
Десятки тысяч слоновьих хоботов устремлены в небеса. Глубоко под землёй
возникает предчувствие стука -- кремниевую кору огненный плод пробивает
магмы. Обмороки инфразвука. Разрушаются крепости и мосты. В муке лёгких
и рук прорезается тот -- единственный -- звук, которого мы боимся и страждем.
Рождение могучего унисона. Тона тягучий вой не похож на все возможные апофеозы
смерти. Так зверь, перебирая лапами, в последний раз не кричит; так воплем
роженица не истекает; так не визжат, скользя по асфальту, окровавленные
колёса машины. Липким потоком трубность склеивает на деревьях листья. Птицы
ею облеплены, как галька мазутом после крушения танкера. Выброшенными на
сушу уклейками задыхаются клювы. Пресс звука воздух выдавливает из обмена
веществ, отпугивая вереницы Рождеств по обе стороны мига. Коврига хлеба
черствеет.
«Дуда твоя гуляє».
Плачь, плачь, любовь! «Там среди мрака корабль -- его уже нет». Только
слабый стыдится слёз, безобразный боится распухания век, скупой дрожит
над каждой каплей переливающегося через край горя. Смотри, гигантские руки
уже смачивают лоскут, готовясь вытереть поблёкшие письмена, набросанные
впопыхах судьбой на чистой доске имени. Они навсегда исчезнут. Счастье
-- лото, и проигравшего украсят скорби морщины. Сегодня не верится в то,
что было вчера. Память -- палач, развлекается жемчужно-хрустальными переливами
далёких цитры и вины. Плачь, любовь моя, плачь! Помещенная в клетку пейзажа,
сейчас ты уносишься на дрезине по узкоколейке, ведущей в тупик. Долог путь.
Что ни миг -- мелькают ландшафты, предлагая на брудершафт кубок выпить
во здравие вечности, красоты и покоя. Но ветер, воя от скорости-боли, выбивает
чашу -- нектар разлит. Жажда в полёте -- не полёта жажда. Лишь однажды
возникает синхронность судьбы и времени. Тогда тело, душа и дух принимают
в свой круг любовь. Нет уже треугольника -- неделимой цепи хоровода. Чертят
ритмы ничтожно малые точки -- объятия двух танцующих пар, связанных линией
жизни в длинном зале рождений и тризны. Плачь, любовь моя, и смотри! Вот
он -- дух! Он твой соперник-партнёр в божественных ритурнелях. Руками бесцеремонно
и жёстко изминает турнюр, рвёт тончайшие кружева. Олеографии вариаций и
па-де-де ваш дуэт не обучен. Турнир со смертельным исходом пляшет дух,
не зная сомнений, -- горд, неукротим, спесив. Если быль конец и начало
зарыла в бессмертие, что ему жалость, милые шалости, просьбы, томный шаг
любовной игры, запреты? Пыль смертного человека. Пируэты сатира -- парения.
Вера экстазов требует окровавленных тирсов. Сердце жертвы в угаре танца
к безразличию небосвода будет воздето. Зрители, благоговея, всё стерпят,
смиренно упав на колени, иначе гений злость на мере сорвёт. Неправильно
выбрана пара: вместе вам не идти. Из золота должен быть перстень, из чистого
воска, без примеси крови -- печать. Теперь душе -- заступнице -- её не
сломать: слишком тонкие пальцы. Плачь, любовь моя, плачь!
«А пищики зосталися».
И у слепых иногда возникает странный зов к рисованию. Их творенья для
зрящих -- операция без наркоза. Воображению и глазастого графика роза не
поддаётся. А осязанию доступен капот разбитого в экспедициях «рафика»,
навсегда уезжающего в сердце пустыни. Но проза цвета -- повесть на языке
размытых дождями иероглифов, смысл и форма которых со дня рождения незрячим
утрачены, -- не будут прочитаны никогда. Волхвы не принесли даров. Так
что же, страдание «по образу и подобию» слепому не воплотить? Выпускай
на волю пойманных птиц. Пусть свиристят они тем, кто хочет услышать рулады,
оставляя бессоннице переворачивающееся с боку на бок безмолвие. Нет прока
для вкуса в яркости муляжей -- фруктов и овощей на витринах. Обоняние никогда
не услышит шёпота запахов, на поминках еще не застывших прутьев лозы, хоть
корзина будет нами забыта в укромном углу заброшенного памятью сада: мы
тоже уйдём из него вместе со всеми. Зренье без цвета… Осязание без предметов…
Пенье без звука… Вкус без еды… Без движения воздуха аромат… Корабельной
рощей стоят, синеющие в высоте кронами сосен, следствия. Причина уже вдалеке
-- уходит, обиженная, не взмахнув знакомым желанья платком. Скорбного акта
прощания тот, кто давал обещания, не переносит. Обнаженье стыдом. Сердце
замерло в страхе «завтра». «Вчера» невиновный был осуждён трибуналом и
-- без задержек -- казнён. Толпе этого зрелища оказалось мало.
«Казна-кому дiсталися».
Два мчащихся ночью в морозной стуже навстречу друг другу экспресса.
Стук рельсов, и две одиноких бессонницы. Вглядывание в чёрные дыры окон.
Вихрем охватывает удвоение ритмов. На долю мгновения чьё-то лицо вспыхивает
Одигитрией в освещённой раме. Сомнение. Узнавание. Ложность надежды. Мост
не разрушился от унисона идущих в ногу солдат. И… тишина. Неразделённый
путь в темноту странников-анахоретов. Капли яда роняет ирония, смеясь над
тем, что уносится окровавленным двойником в устланной бархатным мраком
колыбели забвения. Страницы в томе склеились -- не прочитать. Связки известняком
отвердели -- мелодию не пропеть. Не опадают в срок, назначенный осенью,
отжившие своё листья. Лгут, роняя в разум семя цинизма, пословицы типа
«хрен редьки не слаще»: одно -- для салата, другое -- для мяса. На полустанках
станционные служащие -- смотрители в наше лицо -- ввинчиваются в глаза
новизной. Но фуражки у всех -- одинаковы, а номера нагрудных блях пугают
магическим сходством чисел. Какая память неряха! В халате с оторванными
пуговицами по квартире бегает, путает, сплетничает, обнаруживая незаурядный
дар газетчицы -- журналистки без кодекса чести, критикессы, беспомощно
бьющейся в море словесности. Ящик огрызками переполнен. Мусоропровод забит.
Зловония дым над пожарищем чёрен. Люди не оставляют тени. Исчезло местоимение
«Я». Соль жизни превращается в апофатический ноль. Выплаканное потекло
рекой по отсутствию смысла -- пустошам лени. Так почему же кричит -- от
горя нестройно -- хор шести ощущений: «Ты закрыл себя облаком, чтобы не
доходила молитва наша». И не минует никого чаша сия. AMEN.
«Дiду мiй».
IV
ландшафт
Поднимая помеченные тонзурой головы
от свежевыделанных пергаменов,
они усилием духа витали
в звуках, неслышных улитке уха.
Твёрдый мир и Божия светоносность души человека
должны обладать полнотою телесности:
танцевать, взлетать на качелях надежды,
жонглировать, создавать загадки и тайны.
Вселенная, влюблённая в себя. Нарцисс,
над ручьём склоняясь, ещё не знал,
что его отражение в глади воды пожелает
запеть, и двойник возьмёт в руки лиру.
Зазвучат песни без слов, в которых усилия губ,
число и тон вместе с рябью от ветра
на глади и письмами багряноносицы-осени
создадут кроссворды с именами далёких звёзд.
Во дворе с видом на Адриатику хозяйка,
заготавливая на зиму в кадке горьковатый физалис,
без страха и зависти думает о замужестве дочек.
Она не знает, что руки её в цыпках, плоды,
облака, холодящие серебром, тонкий ледок
по утрам в бочке, под оливой молодых объятий
порывистость, сушёные яблоки, увивающие
благоуханием -- отблеском лета -- красный
угол,
где на иконе наши грехи искупает Распятый,
звучат бесстрастной гармонией мировой
музыки. В ней есть покой, цель
и смысл проживаемой человеком жизни.
Тогда мессы -- ясны. Малиновым запахом,
а не трупной гнильцой, будут вызванивать
«Заупокой» колокола. Молва всегда справедлива:
бумеранг -- оружие нищих, ленивых.
В темноте уткнуться в охапку свежескошенных
чебреца, полыни и мяты. Неужели
благоухание -- лишь иллюзии, фантом
присутствия живого растения?
И мы лишь ароматом останемся, когда уйдём…
Лукавый хвост памяти заметет следы
по свежей пороше событий. Господи, охрани
своих неразумных детей от беды!
Поглощение Сущего в лабиринтах
хитроумной игры проходимца-рассудка
награждает тех, кто духом убог,
многопудовым камнем долга: нужно
всю жизнь катить, катить его и
катить. Наказание суетой
без высшего смысла. Зачем два ведра,
если забыто коромысло в спешке?
На гарцующих скакунах не въезжают
в рай. А для ада сойдет и воз,
запряжённый сонно жующими жвачку быками
-- медлительными и упрямыми. Неведающий
считает томность букета «Шанели»
свойством ферментов кожи -- молодой
или старой кожи -- подходит! За это
-- пытка альтернативами. (Чтоб пострашнее
--
«экзи-стенциальным выбором».) Первому
пальцу приятно принять имя Фемиды.
Сколько было потопов от слёз, пролитых
из-за розовой миндалины ногтя,
смотрящей в землю... Быть подсудимым
и судиёй в равной мере почётно,
сладко для совести. Но разве ледник,
слизывающий сверкающим языком глетчера
высокогорные пастбища, виноват? От жадных атак
крупных хищников разрядом тока
защищается небольшой электрический скат.
Наряд раскалённой лавы огнём пеленает
когда-то зеленевшие склоны вулкана.
Раны земли. Они так не болят, как страдать
самолюбие нас заставляет, в тиски попав
между желаниями и возможностями.
Нет ничего страшнее мук «тополиной казни»:
человек разрывается надвое
устремлённостью дерева к небу.
Благодать хлеба. Не «насущного» -- приза
агрокультуры, а гроздьев на ветке
из сказки об островах чужедальних
или манны, с неба упавшей чудом.
Манят и снятся дожди, растущие
на лозе, молоко, которое молодость возвращает.
Всё это мы предвкушаем в грибах,
в витальности кедровых и лещинных орехов,
в кровинках клюквы, сочащихся
из тела земли. Она не стыдится смеха
-- беззлобного, просто от бесконечности
сил. Называя это -- почти невозможное --
счастье «игрою природы», человек
от ландшафтов убегает затравленным зверем
в самые дальние закоулки снов разума,
в испачканные грязными тенями
первобытной стаи города. Но так
не было и не должно быть -- уже -- навсегда!
Пространство ударило кулаком
причины в ландшафтах. Они изгоняют
мессий. Для истины не нужны шахты
формально-логических построений.
Свет окон селенья зимой для путника
в ночи пахнет теплом и приязнью.
Дерева сень объемлет круговорот
эволюции -- от пыли кремния, ставшего
первым комочком белковой жизни,
до ожидания матерью на крыльце
навсегда улетевших птенцов. Такова
воля Отцов, завещавших нам очертания
материков и пульс течения в артериях рек. Они
завораживают по вечерам сиреневым
пением. Отдаться волнам: быть может,
вынесут к островам, где «science fiction»
непопулярна, а «fantasy» -- как пробуждение
солнечным утром -- реальна. Быть иначе
-- не может. Ведь люди хотят жить
без удушающих упырей-сновидений из сериалов
о комплексах власти, вины, инцеста,
без новой масти тиранов -- всеобщих
«властителей дум», без гонок прогресса,
заставляющего предавать Бога, природу,
человека, родную мать. Безответственно
наломать дров и завораживать магией
(хорошо, если не чёрной) лирических
излияний. Одежду культурных героев самонадеянно
примерять, не совершив их деяний
-- величественных и страдных -- на нивах
ландшафтов. Ленты в гривах коней --
синонимы
ветра. Грешно завидовать тяжести
скипетра и короны. Редкий недуг
-- гемофилия -- удел людей с «голубой кровью»,
в соблазне урона преступивших границы
природы. Уроды -- её пасынки, а не дети.
Они не могут быть правы. Ведь это
-- прихоть, которую может себе позволить
высокий рангом владетель: роскошь
исключенья из правил. Смотрим в окно
вагона, несущегося сквозь пустоши
эпох и столетий диким мустангом.
Глядящий -- не более, чем свидетель.
Пребудем здравы.
V
триумф
У лица -- как у луковицы -- много одежд.
Улыбками, гримасами боли, страха и гнева
соскальзывает шелуха. Плавится пластилин
под пальцами презирающего своё ремесло
скульптора: всё надоело. Стекло очков
запотело -- мигая смыслами, потекло мерцание
масок. Последний сорван покров. Изменений
больше не будет: обнажился сутью корунд.
Это -- триумф.
Триумф -- состояние разумного смертного
существа, способное возвратить природе,
вещам, именам, человеку длительность
-- полноту настоящего времени -- БЫТЬ.
Ты, если ЕСТЬ! Остановись сейчас и замри!
Ты достоин высшей награды за то, что сумел
отбросить -- предлагавшуюся не раз -- чашу
с цикутой; за то, что встал и пошёл пичугой
с перебитыми крыльями -- беззащитной -- зная:
грифы высматривают добычу; за то, что не спал,
когда полагалось спать в ясновидческих грёзах;
молчал, хотя надлежало кричать всем и на всех
перекрёстках, надрывая лужёную глотку; за то,
что готовил всегда вёсла, лодку, наизусть
знал последний маршрут. Остановись и замри!
Перед тобою страна, которой нет в зазеркалье.
Мечтатель -- и тот -- останавливался на пороге.
Демонология окончательно перепутала все дороги,
символический напустив туман. Но триумф
-- есть. Он -- не обман. Это -- самый высокий сан,
Великим Моголом сияющий в золотых кладовых
жизни. Изредка колючим ореолом терновника
доступно видеть его. Нет ничего дороже билета
на купейное место в поезде с неизвестной
конечной станцией. Всё, что имеешь, -- отдай, и,
не задумываясь, покупай, если сумеешь найти
кассу. Оставшееся разбросай осколками
никому не нужной рутины знания и страдания.
Глаз покоя открывая для смелых, приближается
в плаще наводнения смертоносный тайфун.
Это -- триумф.
Не стать моряком тому, кто веки закрыв,
боится увидеть фантомом сознания чёрные
паруса корабля-призрака. Стоит на мостике,
пугая воображение цветом лица, капитан.
Подбавь обороты танцующим дизелям, проверь
работу компьютерного радара. Приветственно
помаши коллегам, на телекинезе витающими
над волнами, -- спеши в порт приписки. А сам
в зеркало посмотри, сколько ещё в артериях
осталось трусости, чтобы снова отказываться
от короны властителей океанов. Падает резко
барометр. Вытолкни воздух из лёгких. Нырни.
Обнаружишь, что тело летает, обвивают волны
певучей травой кожу, рыбы сверчками трещат.
Можно ходить, прыгать, лежать. Вернуться
назад не захочет никто, альвеолами бронхов
проверив, как дышат течений пассаты, какие
пассажи способны сыграть разрезвившиеся
кашалоты -- яростные носороги подводных
пастбищ. Гаданья морских светлячков, актиний
восточные пляски. Небеса под водой тоже сини,
а солнце горит вверху жёлто-зелёной звездой.
Прогулки в приятной компании странников
по дорожке луны на ряби волны. Перекликивание
тишины сквозь тонкую перегородку поверхности.
Подсмеивание поднебесности. И всё это -- есть.
Не «было» в легендах и мифах. Тем боле --
не «будет» в горячечном бреде утопий. Чуть
поколеблется веры чаша весов -- в муках
свинцом канешь на дно. Триумфаторы призваны
быть детьми природы. С одобренья креатора
не должны они знать о бесценных дарах.
Плавание в бассейне -- попытка безопасно-убогой
метафорой рыбьего тела запачкать монокль
океана. К отторжению сути от имени, имени
от предмета -- рок безжалостен, пощады не знает.
Расчёту не спрятаться за триумвират времен.
Если из мига выплавить тело, самодовлея,
он будет длиться вечно. Бриллианту не нужно
твёрдость беречь про запас. Начинается штурм.
Это -- триумф.
Не всё еще отдано. Баснословна цена. Раньше
лицо было обласкано ветром -- прохладой или
жарою. Дорого стоит возможность одаривать
движение воздуха гладкостью бархата кожи,
шевелением бороды, высыханьем на лбу испарины.
А ветер знает, что это -- ты, твое существо
приемлет суровый закон мироздания о равенстве
и свободе его детей. Отогни благодарно вязь
ветвей плакучей ивы! Сень и покой снизойдут
на того, кто захочет осмыслить рисунки звезд
на небе, проторенные муравьями узоры тропинок
среди травинок; скрытый сарказм Эзопа по поводу
пристрастия человека к сыру; квартиры для тела,
забывшего о душе, в которых оно барахтается
как рыбы в верше, меняя по мере роста; коросты
корку на разуме, ищущем химеры единой истины,
времени, мифа в сообществе с мыслью-франтихой,
облаченной в отставший от моды наряд понятий.
Отдай себя в колыбель объятий: ощущение, буква,
число примут блудного сына, забудут его вину,
перестанут, дразнясь, «нос» показывать -- длину
дистанции между сознанием и предметами. Ею
-- магическим циркулем -- человек очерчивал «Я»
заклинания кругом. В центре -- зверек в испуге,
затравленный конечностью Бытия. Все понимают
ценность присутствия в мире. Благоуханным
мирром доверия будет умащена плоть твоя --
теперь исток и орудия знания. Но за это нужно
платить: освоить профессию циркача -- бродяги
по жизни, оскопить привязанность к дому, семье,
к тёплой скамейке на солнцепеке, где старики
согревают лёгкополые -- как наигрыш на свирели --
кости. Канатоходец, фокусник, учитель зверей
у людей всегда сомнительной обладали славой:
одинокие странники играют мелодии, сочиненные
мудрецами пустыни. Печально звучат на флейтах,
озябших у сердца, песнопения древних. Напев
очаровывает простотою, тоской по раю, к которому
уже не надо стремиться. Желают того, чего нет,
что трудно достигнуть. На коже стигмы -- насмешка
красным над леопардом -- указывают недуг сильных
волею -- высокомерный дух. Сорняки прополют,
сожгут. Пепел с дождями проникнет в почву,
обогатит, облагородит веками бесплодный грунт.
Это -- триумф.
Зарастут пустыри -- «пузыри земли» -- невиданными
цветами. Садовник, в тайне колдующий над рассадой
де Сада, будет уволен без пособия по безработице.
Запутаются навсегда в сетях весны голосистые
птицы. Циклов чересполосице -- «солнца-луны» --
наступит конец. Вместо игрушки малолетнему сыну
отец отдаст мастерок, кисть, резец. Пистолет,
кинжал, лук и стрелы созрели для свалки. Нужно
украсить построенный дом. Пускай приземист и
без претензий на башню -- злополучно известную --
он озером -- земным неба оком позволит в водах
-- прозрачных, спокойных -- увидеть далёких миров
отражения. Судьбу -- кокетку со смертью -- отдадут
в монастырь. Там поводырь надёжный приставлен
будет к ослепшим, обучит их лепке, пению. Руки
струями водорослей потянутся к струнам, зазвучат
сны в чертогах ликующей песнью триумфа. Прибой
пропорций. Прогрессия -- кульминации жажда. И,
наконец, симметрии хор, в котором объединяются
движение и покой, кристаллы волшебной формы и
истории -- детективы, рассказанные нам впопыхах
морзянкой минут и столетий. Целебным алоэ -- сто-
летником -- колется проза, ежом-трудягой на себя
наворачивая опавшие листья-слова с дерева-языка.
Поэтических ритмов ордеры -- сверкающие ордена
словесности. Из безызвестности выходят те, кто
может одновременно смотреть на землю, в воду,
но видя небо. Пучки света, пересекаясь в душе,
начнут творить новый мир, отдавая его всем, кто
в доме живёт. Пир фантазии и мечты -- созидание
панорамы ландшафтов. Кому-то покажется горьким
удел триумфаторов: взять нельзя ничего с собою.
Строителям незачем от квартир ключи; тучен баран,
да чабан -- диетик, перчить жирную пищу запретно;
поле вспахав -- дальше идти с оралом, оставляя
сеятелю дышащую паром ниву. На сливе сиреневым
-- сумерками -- отливают плоды. У озера или моря,
в недвижности замерших, молитвы очищаются
от шума битв за веру. Это Слово услышит любой.
И каждый -- всегда наречётся первым. Последний
вечер. В ожидании нового дня сон будет нервным.
Вот и всё… В него погружаются, не считая секунд.
Это -- триумф.
Фейерверками красоты и покоя на полотне жизни
застывают мгновенья триумфов. В очищающем ветре
бьются тяжелые фалды юбки, парусятся плащи. Вещи
пластичны -- вбирают очертания тела: оно готовится
проникнуть в свет, воду, воздух, цвет, золотится
молочной спелостью яблока на ветвях, осваивается
в покинутых памятью замках, аистом вьёт гнездо
на колесе легенд и преданий из высохших прутьев
мифов. Беовульф знал свою участь, и потому стал
героем. Для скальда священен суровый долг канона.
Пианист, добиваясь беглости пальцев, осваивает
трюки «Ганона», кровь перекачивая из комнатной
температуры клавиш в озябшие руки. Первой грозе
мы радуемся -- звукам громыхающих в «ладушках»
туч, искрам молний, где кремень -- касание куч
облаков, где запах озона бактерицидным тампоном
прогонит бациллы ярости и одиночества -- болезни
души. Спеши сквозь потоки дождя в родные объятия
братьев. Поцелуев и лиц радость. В полуистлевшей
авоське времени перепутались имена: Кецалькоатль,
Зевс, Гор, Будда, Вотан, Вишну, Христос, Перун.
Это -- триумф.
VI
лабиальный поворот на 120°
или отношение 1:3
Калейдоскоп -- примитивный варганчик,
на котором играет глаз бедняка.
Рука дрожит, пылинки осколков цвета
нервными эльфами
застывают в фигурах танца «жасминно-смородиновые ароматы».
Артель самоделок. Ремесленнику
-- по причине хронической лени -- терпения
хватит на соединение
только трёх зеркальных ремней, стегающих аэро-
динамическую трубу из картона
-- полигона загадок симметрии.
Прикрывая глаза от стеклянной пыли,
набить бутылок и
постную световую тюрю сварить.
Ладонью, к радуге безразличной,
отсыпать шелест хроматики
в трехмерный стакан, разбалтывающий торжество
внезапно -- с руки -- выброшенных шестёрочных покеров.
(Азарт наганом расстреливает
не умеющих сохранять само-
обладание в минуты опасности.) Наспех оклеить
игрушку китчевым ярлыком. Непритязательный
дом для чуда
-- готовальня ритма основ --
готов.
Тело, душа, дух
«штанов пифагоровых»
замыкают круг.
Полётность вальса
-- галсов дактиля, амфибрахия и анапеста.
«Раз» свистит ударом бича.
«Два» переводит дыхание
для свидания с болью.
«Три» -- солью паузы захлебнуться
и.
Окунуться
в обжигающую кислоту снова.
«Авангард» с «арьергардом»
прикрывают загадку отряда
-- слово подлинной силы.
Вилы -- трезубец -- вилка.
Это -- замечательный инструмент
для отправления в чрево земли
богов и людей -- питательной ткани --
навоза истории --
для ускорения в коде.
Замкнётся конец на начале.
В полупустом ожидания зале ночуют умельцы
отождествлять утро с вечером
по признаку сумерек.
Три времени суток в судок
-- посуду холостяков --
заливают трёхразовое питание.
Испытанье рождением, жизнью и смертью
в умножениях зеркала и сомнениях
сослагательности -- залог перерождений.
«Литера», чтобы стать на бумаге буквой,
должна быть залита в форму «литейщиком».
Затем будет тесто месить «литератор»,
выплетая словесную вязь
текста -- халы воздушный замес,
не ожидая хвалы.
Трёхэтажность каскадов:
сладость «мёда»,
«медовый» запах пчел привлекает к лугу,
поросшему «медуницей».
Отряхнётся пыльца
на сот ковровый узор. Пряностью
дышит мёд.
По правилам
классической композиции
точку финала ставит реприза
-- виза, выданная, наконец, ОВИР'ом
-- автором логики --
на очередной виток поисков.
Происки неугомонного интереса
требуют повторения.
Успокойся в движеньи по кругу:
все уже присмотрелись друг к другу;
вверх -- постепенно,
высоты никогда мало не будет;
не нужно в пропасть лететь,
в которой можно пропасть -- предпочтительней
плавный слалом.
Так и Колумб,
вдохновлённый идеей Индии,
открыл нечаянно новые земли.
Экспансия незаметна, если иметь в виду: термины
-- «революция» -- роза насилия -- подозрителен,
а потому запретен; «диалектика»
-- тавтология «метаморфоза» -- следовательно,
террористически-философский трюизм.
«Единица» и «тройка»
пытаются стать напротив,
очертания лиц ловят,
всматриваются. Так норовистый конь
подступается к сонной ослице
при зачатии мула. Кто знает,
быть может, его выживаемость
и есть примета
искомого «золотого сечения».
Но мул не даёт потомства: смешение видов
кто-то наказывает.
Под любым благовидным предлогом
природа любит смеяться
над претензиями её превзойти.
Попытки -- удел недалёких.
От рока можно уйти только в бессмертие
-- синоним осуществимой тоски,
вполне земной, знакомой гортани
как тридцатый осклизлый вареник.
В парной берёзовый веник до боли шлифует кожу,
стремясь к стерильности кетгута.
Чистота -- залог успешной работы
хирургов жизни. Невидим шов
на дырах потерь.
И всё сначала:
грязь отношений,
работа,
распахнутые в изумлении ворота глаз,
утраты, недоверия
латы,
засохшие, но памятные восторгами
прошлого, букеты счастья,
приветы судьбы,
неизвестно откуда узнавшей,
что на земле есть ты,
простота последнего -- разделенного глотка из чаши,