Speaking In Tongues
Лавка Языков

лариса березовчук

цветенье реликтов
цикл больших элегий





Моим родителям
-- Вере Афанасьевне и
Николаю Даниловичу Березовчук
-- с любовью и благодарностью




I

элегия шельфа





9      Рукою с тысячами пальцев
16    Бог вцепился в землю. Горячо: кремний ещё дымился,
17    а мантия живым мячом -- телёнком-сосунком -- пыталась
7      толкать идеи купол.
3      Планета
20    расплавленным нутром дрожала, как сердце на ладони у хирурга.
15    Но инкарнировать -- забота демиурга. Спрутом
8      прилипчивым он тянет вверх
9      базальт, гранит. Взметнулись к небу
5      протуберанцы
20    коры. Дом облизала огнём липучка магмы. Резвится
                                                                                 с девой, устав
6      от распри гордый гвельф.
13    Растром Творец потеет: вод отдохновенье
17    в чашу льётся дна. Полузатоплено строенье. Фундамент --
                                                                                                            шельф.




Величины неисчислимость
не станет судиться с языком: пройдоха успел забыть
-- а может по невежеству -- необозримость орнамента
прибрежной линии. Так
пинии --
фантазии причудливые губы -- ставят печати поцелуев
на блёклую лазурь. Рыцарь-страж -- не нужен: плещется
у ног граница, каждый гран
лица запечатлевая. Твердь
и Океан в ней
-- перстне обручальном невозможной формы -- заключили брак.
                                                                                                  Был жаворонок
на свадьбе, ликуя,
взял трель «фа» -- немыслима по высоте октава.
Пели травы под водой пеан симметрии во славу шельфа.




Дом долго пустовал. Боялись
разверстых ртов его, плюющих каменной горячею
слюною, и ноги гор ещё бесстыже забыли гетры
нятянуть зелёные.
В воде, где
на мелководье резвится солнца луч -- там не бывает чада туч, там
тьма свернулась в жгут, ушла безродной злобной золушкой
в глубины ада -- там лодки
с хвостами, плавниками пасут
барашки волн. Из
«завтра» души переселятся в рыб: кому достанется акула, кому
-- селёдка, а кому
-- морской конёк, похожий необычной статью
на эльфа. Зажгутся на полянах шельфа звёзды голотурий.



Драматург не знал театра для
пьесы без начала и конца. Он не искал признанья,
опасаясь экспериментов с жаноом: комедия -- одно,
трагедия -- иное.
Не ведал
никто, где сцена, где партер. Быть может, бартер? Нет. Зрители
                                                                                                             играли
роли, а материка подмостки пустовали, скорбь
наготы таили, В зале
шельфа фальцетом пел факир -- Царь,
провозгласивший
начало танцев хромосом. Млел, цвёл в испарениях сонливый Океан
Ведь «хрома» -- сон. Сон, из
которого с булавками голов фантомы
многотонных тел нырнули в воду, нежась, выползли на сушу.




Застыла мудрая сивилла
шельфа на пороге. Шаг -- только в «завтра», а ковёр -- прибой,
что пенится однообразно мантрой шампанского. Корабль
со стапелей сошёл,
вначале
неуклюже -- под смех дельфинов, а затем, набрав дыханья в паруса
-- поплыл, поплыл, поплыл!.. Хоть шельф таил опасность мелей,
лоцман верно выбрал курс: риф
улыбается лагунами,
затопленные
города -- проспекты для степенных прогулок осьминогов, кокеткою
мелькнёт минога, как
пихты кудрявятся актинии. Не хватит
дара Плиния, чтоб описать детей твоих -- реликты, о, шельф!






II

элегия радиолярий



5    Из тьмы темницы
4    вереницей,
16  вытирая ноги об асфальтную плоть Океана,
10  выходили безлицые дамы.
22  Мир умер «завтра», но сегодня -- их встреча: на вече
вынесут «вето» наветам
2    «вчера».
15  Трав там никто найти не сумеет, хоть ветер веет,
22  и солнца смешинки по-прежнему смешивают в корзинках
щёк веснушек оспинки.
14  А ночи -- нет: щёлкает триптих «вечер-день-утро».
11  Луна погасла, звёзды учат латынь.
20  Напрасна просьба о хранении гирлянд фонарей -- безродных парий
22  в царстве continuous. Начинается церемонный вынос
святынь -- радиолярий.


Архитекторы
краску стыда
прячут. Директор музея запутался в каталоге.
Начальник отдела кадров застрял
в дороге, счёт потеряв формам начала и красоты. О, как
совершенна ты
-- мера
тленного и бесконечного мира на бархате
фона -- дней гари -- радиолярия! Эти грёзы лучей сводят с ума
простака-
ювелира. О стаканах, в которых кипела
зловонная масса белка, -- забыли.
Горсткой белёсой пыли, неприметной издалека, вас рассеет меж
маревом прибрежного ковыля. Тело -- белка, белокурой
вознесётся тучкой,


голубую твердь
увлажняя.
Та раскалилась в горниле веков, злится на силура
с кембрием тороватость, горит от
ярости. Что-то парит сегодня … Лето жизни играет плектром
дождей. Трикстер
ленив,
хоть радуги спектр -- его развязавшийся пояс: здесь
совокупилась гроза с кремнием. Ремни бют молний --
бесстыдство земли наказано.
Комочки плоти благословлены оргазмами
молодой природы. Счастливый поёт
арию -- захлёбываясь, на пределе дыхания, забывая,
что точку ставит финал. От микроскопа не оторваться: звёзды
радиолярий.


Эти короны
император,
благоговея, сокроет. Эти цветы будут ткачи
глазами без устали целовать,
сублимируясь движением челноков в трепете паутины тончайшего
шёлка.
Только иголка глагола, что шьёт лоскутный коврик
из смыслов, наставит палец копьем зависти Дария в сердце
угасших вселенных.
Невидимое оказалось нетленным. Время,
поражение поняв, отступило.
О. невесты бессмертные духа -- радиолярии! Можно читать
вас -- как книгу -- мыслимые пространства симметрии. Свергнуто
иго плоти -- формы


бриллиант надет.
Изящное
дитя любило капризы, хоть Шелер прав: кремниевым
-- не занимать силы. Взгляд ищет сон
-- разнообразье оправ. А может они -- дряблые слизни в серных
фонтанах -- и
были
первоцветами жизни? Мистики в экстазе потрут
ладошки: явленное -- безобразней бродячей кошки, которую мы
брезгливо
пинаем, боясь подцепить лишай. Лишь смерть может
мастерски заварить душистый чай, край
открывая, где имя Матери произносят неверно -- «Мария».
Но она всё равно в полдень пойдёт полем крика гайлардии
жёлтым. Так на солнце


ярятся цветом
-- блёклая тень
-- радиолярии…




III

элегия раковин



16   Те, кого мы не знаем, удостоены замедлить жизнь
4      до скорости
15    движения в камне молекул. Они и заметят:
9      в чернилах придонного ила
5      на все вопросы
22    способны ответить застывшие свитки даров молчания.
Известняка
18    кибитки -- не весёлый шатер цыган. Обживаясь в домике
3      -- спирали
20    -- вечной метафоре «завтра», которое здесь никогда не наступит,
7      -- юный рачок-неофит
5     шевелит клешнёй
22   в такт вибрациям невидимых прядей волос: Гольфстримом
украсил плешь Океан.

Там, где нет у предметов и смыслов тени, розовое
тело Сына
не станет читать Коран возможных убийств. Принесёт
течение долгожданную
весть белезненно
сведённым вибриссам. Планктона взвесь -- земляника,
рдеющая краской жизни
на забытых погостах, безымянных, с истлевшими от пота
небесной
тверди крестами. А потом он умрёт, закутавшись переливчатой
шалью. Вода запоёт:
дно и воздух рот
-- разноцветный -- раскроют. Давления колокол пробьёт
по плоти «заупокой».


Запечатлится только невидимый беззаботному
глазу рубец
на раковине -- крик орущего амфитеатра,
цокот подков, позолота на
колесницах, что
истлели у папертей городов -- карты о них, не смущаясь,
забыли. Жизнь
-- шероховатость раковины снаружи -- бесстыдно -- без пыли
-- смеётся.
Странной страной уходят цепочкой от раковин -- прочь --
обитатели
-- хранители радуги
-- перламутра. Но
дар -- пламенеющее совершенство формы -- конец времени --
щедро оставлен.


Где вы, где, зависшие в небесах дамами памяти,
раковины?
Трубы Господа -- губы Его касались горящей
точки, в которой зачинался
известняка гимн,
а устье -- реликтовый ветродуй вечности, искорёженный
режиссёром
на съёмках немого кино. Увидеть вас -- безразличных, гордых,
надменных
-- увы! -- не дано: погаснет глаз или рука потянется открыть газ.
Только в объятиях сна
она, медленно
двигаясь, явится -- в торжестве беззвучия -- певучая спираль
раковины.


Вины за собою эти скрижали из перламутра
не знают. Смысл
разлит по мерцающим внутренним пустошам. Может,
там остались поляны -- вереск
ещё не отцвёл
-- не поздняя осень же! Жён в гареме у Соломона -- не счесть,
хоть был старцем.
Ларцы прошлого обычно хранят недобрую весть. Когда жизнь
уходит
из камня, остаются манящим фантомом -- фатумом -- фотоном
-- вы
знаки того, что было,
-- раковины -- вы
короны страданья превращаете в ироничный свинг. Известняк --
ринг времени.




IV

элегия «они»



Спит земля
беспробудно и тяжело.
Из корыт её снов
-- память рвало луной
-- гало, бородатое страхами --
выходит, встряхивая
тяжестью пустой сумы над улицами
нерях-городов
неизвестное племя.
Зовут вымуштроваться.
Темя -- голо: выглядит
вывороченным. Зверь дикий
-- время --
выпущег, ищет жертву.
У священника
сдают нервы: теряет паству.
Он -- первый.


Гул «вчера»
искушенных и чудаков
разогнал по углам.
Листья -- листы -- шуршат.
Открыть -- наугад -- орнаментики
словарь, чтобы радоваться
окнам: за стеклом построит мыслимые
миры -- как сады --
онемевшее слово.
«Они» -- выщербленная
темень глаза.
Выбросы
-- выкрещенные дна дети.
Правда
-- выдохлась, смысл --изнанка.
В омертвлении
-- приказ времени, Горб -- осанка,
дар рабства.


Вложен мир
в информации этикет.
Дифференции миг
может кинжалом стать.
Бледны -- видеовоском облитые
-- заветы босховские
ожили, мигают оком. Съеденная
чужая беда
-- на страницах отрыжка.
Всегда вызолотятся:
кони гонят.
Вылетит
вызубренная букв клюква
-- мифы
выедут ткать интрижку.
Их станичников
вдали видно -- удят валюту.
Рать близко.


Бог убит
навсегда, и наперечёт
книгочеи. Лицо
в краске стыда -- глаза
прикрыли безвинные. Помнится,
«они», как водится, не
родятся: мертвеют души, проданные
князьям нищеты.
Корабли лишь на Север
плывут -- выморочные.
Выносит
-- высеребрится плоть ночи
-- их час
-- выжловкой. Дичи хватит:
понимание
ещё живо. «Они» в халатах
пьют пиво.


Рот открыт
для проклятия или «дай!».
Там всегда предпочтут
горечи кофе чай
-- напиток посконного запаха.
Сурьмой подрагивает
бровь над поволокой чёрной пуговицы:
из мрака Восток
проступает, Ребёнок
«вчера» выздоровеет.
«Завтра» было
вымыслом,
выпотрошенным днём гноя
-- смерти
разума. Вой хаоса
-- манихейского --
звучит русо. И кормят корни
сон труса.




V

элегия последней латимерии



4    От дряхлости
15  у Хроноса слезятся глаза. Не различить капель
5    в бездонной чаше.
24  Солнце скалится в зеркало медного купороса. По окраинам Океана
7    краше бессмертной пери
16  плывёт, огибая прозрачный таран гуляк-торосов,
7    невозможность коана.
20  Латимерия окаменела на перекрёстке подводных дорог
5    плачем времени
15  о зябнущей мягкости тела. Глупая модница
20  плавник на крыло меняет. Поздно. Тюремщик щёлкнул
замком, строг, и тем,
21  кто посажен в острог, осталось окуклиться. Судьба -- спицы,
которые
12  вяжут блик несостоявшейся бабочки
8    по безразличию неба.
16  Золото лилий на лазоревой ткани не расцветёт.


Цвет асфальта
-- мимикрия для сумерек и пощёчина камня
игривости волн.
Стрекозам и муравьям не поделить рая вовек, хоть зайцу не
догнать улитку.
Эйфория голубой
невесомости манит магнитом, обсидиановый
глаз наливает тоскою:
-- Всплываю! Всплываю! -- графемы движений -- речи
изгоя в подводном
городе. Флегма
задать вопрос не успеет -- остановились часы
в мэрии эволюции. Кто взвесить сумеет взбесившийся табун
мгновений, что гудит уже далеко-далеко за спиною? Не знает
иной вины за собой латимерия:
против течения плывут
медленно. Дал Бог голос -- ты поёшь, не касаясь струны.


В скорлупках слёз
того, кто был -- по заслугам -- низвергнут сыном во тьму,
жили осколки
каменного бесцветия. Почти не плавать, но ещё не выползти
за другими
на сушу вперегонки,
играть с тем, что будет; не распростереть крыл, оком пронзив
вертикаль; не встать с гордостью
на ноги. О, латимерии, доисторическая родня грёзы
Америго о
континенте, которого нет на картах, но земли
сумевшем открыть иные. А ваши гимны немотою застряли
во ртах. Пейзажи -- их равнодушно осмотрят другие --
бесплотной тенью
-- вместо век -- одели вуаль неведенья
на зрачки. Кто потерялся
-- тот слеп. В безлюдье -- бессмысленно слово, и цвет -- олово.
Унесёт сон,
расправляющий морщины улыбкой о «завтра», в глубь
памяти. Дети
не вырастут никогда в суетливой замети пантомимы. Мимо
пройдёт Марсо
-- недостойны распятья
лапы: ещё не руки, познавшие жгучую муку
-- власть прикосновений. Плывёт
субмариной -- неповоротливой, старой конструкции -- в мегафоне
англоязычный
звучит жаргон: «Late» и «Mary» -- на финальный свадебный
танец в сетях -- латимерия. Кто обречён -- не станет печалиться,
примет судьбы недозревшее яблоко бесценным подарком в ладони.
Погони не устроят шерифы «вчера».
Клака клоаки шумит на
галёрке. Воздух ест кислотою кожу -- стала тёркой.


Тёрпкий запах
-- безвоздушие снов высокогорья. Полдень трубит
минаретами
протыкающих водную гладь лучей. Некому посоветовать: капрон
ячеек
-- не твердь долгожданного
берега. И оберега на тело никто не надел.
Шаг -- путь сквозь стихий передел
-- участь. Надел -- часть пространства, в котором честь и
смыслы -- неразличимы.
Раны замажут
глиной. Перегружены телефонные линии:
-- Это немыслимо… -- Палеозоя реликт… -- Мистерия… --
Формалин
-- синоним бессмертия или химический саркофаг для времени,
кисть
и перо превратившего в жизнь. За стеклом
обеззрачено смотрит ввысь
последняя латимерия.




VI

элегия «ты» к «вы»



Суррогата местоимений
разум ребёнка не знает:
платит кордебалету лет,
убегающих за кулисы,
нерасторжимостью сути и имени.
Но дворец -- не палаты,
а роброн и латы
одинаково запаршивеют
в извёстке полатей.
Слово
-- словно лицо --
надевает маску вымысла:
комедия -- «вместе»,
трагедия -- «вместо». Имение
-- тесто, замешанное на сказке.


Награждают неосторожных
тыквы оранжевой сферой.
Свёрнутый в шаровидность смех
распадается шелухою
несостоявшихся чести и совести.
Не напишет писатель
о прошедшем вести
поколениям отдалённого
пожарами «завтра».
Кража
-- взятка одним,
а другим -- реликты вымерли.
Судья и воришка
читают внимательно книжку о
каше -- бурде. Где неразличимость


закипела? Медоточивость
«ты» к «Вы» -- ломбард для эпохи
подвигов и любви. Снохи
упоительны обещанья:
по сиротливости старцы Сусанною
соблазнились. Ведь вечер
угасает тихо,
бессловесно, и не захочется
в конце -- размыканье
жизни
-- красен закат --
отказать глухому в радости
услышать: разбилось
на тысячи радужных отзвуков
«Вы» -- онемевшее и больное


от молчанья в остеклененьи.
Дорога риза была, да
золото от теченья лет
истрепалось… Незабываем
инфантилизм металлических призвуков
клавесина. Играло,
обезумев, дитя
неуклюжей, неподдающейся
наукам туше и
скорби
кистью. А «ты»
не захочет ждать согласия:
всевластие, скипетр
-- награда за смелость. Наследие
«Вы», убегающему на пустошь,


-- ароматы сиреневатых
вереска башенок. Шепчут
осени -- постаревшей -- песнь
о весне, когда одинокий
заиндевевшее «Вы» -- боязливо так --
протирает фланелью
уваженья. Знает
ли надгробие, как бессмысленны
слова эпитафий
-- дробь для
«ты»? Зачеркнуть…
Пламенеет мир -- взрывается
сегодня. Рекою
плывёт карнавал истерических
жестов: грозят не виноватой


ни в чём жизни. Изнемогают
пленники тыквы -- хохочут
дыры -- местоимения…




VII

элегия папоротников



5    Веера жизни,
14  сужающиеся в острие точки -- немые
23           пустоты зовы. Так совы-ведуньи ухают, разгоняя ночные страхи
5    перед холодным
9    шлейфом -- теченьем ртути -- луны.
2    Глянец
14  омытой росой кожистой многопалой лапы
18  -- резец фантазии по грёзам симметрии -- мы -- брызги мути
8    -- и тает в «когда-то» датой
9    инкрустированный аналой.


Опахал взмахи
-- вы -- папоротники -- навевали счастливые
сны фараонам о шелестящей прохладой вечности хвое.Остроглазые
оскалы псов гон,
вздрагивая в чуткой дремоте
ухом,
предвидели. А трон под каменным изваяньем
солнца -- растения наоборот -- был пуст. Фонтан -- журчанья куст
-- напоминанье поклонов
ваших прозрачным телом воды.


Дожди на землю
проливались орнаментами сквозь трафареты
цвета молодости -- парижской зелени. По этим заветам опытный
ритор
внушал голосом
-- опьянял забвением: гасло
время.
И воцарялось величие небоскрёбов из
хлорофилла. Гладкостью пятки младенца лист -- шёлк -- весь
песнь -- гимн рифм
-- горизонтам детства земли.
Изредка -- тайной -- они цвели.


Спорил с небрежным
ветром ржавый песок спор. От истомы укромным
гнёздам плюмажей тесно. О страсти перья страуса -- живое эхо
девона
-- шептали. Ушло
на кроны лаской небосвода
масло
света. Папоротников кабаре -- смех карликов --
мужественный и горький: в прошлом герои сходились насмерть
-- шли
друг на друга в «каре». Нынче
-- в гневе бросят гнилую корку.


Дрожала рука
Бога: ножницы вибрировали вокализом
линии, а бабочка распахнула свои сто четыре крыла, стремясь
взлететь
сладкоголосой
сиреной мечты о ресницах
земли.
Сквозь зелёный узор играли в пятнашки эльфы,
причудливыми фонариками прикасались к векам феи,
томлением соблазняя
-- являя власть папоротников.


Любви письмена,
задыхающиеся от бессилия слова,
вянущие от бдительных глаз садовника, стерильной интерьеров
гордыни
-- папоротники
-- вы -- майя обмана, красоты
вина.
Абрикосами падает -- нагота памяти
-- кипящее олово полуденных бликов -- иероглифы
поцелуев. Устремлённость
в небо -- вещее копьё -- крика.




VIII

элегия черники



8    Каплями южных сумерек
8    пролилось небо на землю.
12  Синее -- благодарение, а туман
4    в падении
21  сгустился фатой восковою. Византийской царевне -- кукле
в сувоях
6    -- тела не промочить.
5    Венок из лавра
20  для короля «имярек» оказался мал: на свадьбах поплачут, потом
20  всё равно заведут пеан. Листики -- свеженатянутый барабан
18  -- отражают отзвуки влаги, хоть не в силах её задержать.
24  Лилипутам не занимать отваги, и ботинок, ныряя в шуршащий
ковёр,
9    то ли в крови, то ли в чернилах.


Пурпур -- граница спелости
между юность красного
и беспомощностью фиолетового
-- астматика,
что не боится лёгкие вдохом последним взорвать. Статикой
дышит хвост
павлина: малахит
не слепит зрачки
тьмы. Но вина из этих ягод не пить. Труса можно соблазнить тоги
ярким пятном на сером будней, хоть ком целебности в горле
застрянет.
Губы нальются венозностью: мечта -- предвестник агонии
-- липкой кашицы раздавленной жизни. Кожица -- отлученье
событий от
времени. Наитий «вчера» на


рынке «завтра» не нужно -- вес
опыта неподъёмен. Песнь
торговца велеречива -- голубеет
в корзине страх
быть увиденным -- стыдливый жемчуг, хранящий аромат одеял
из мхов.
Сочувствие сосен:
роняют шёпот
-- ржавый, сухой, траурный, втыкая аграфы в блестящую плоть
куста
О, глаза неба, которого сейчас нет над нами! Почему ваша
радужная оболочка лишена движенья? Или душа
греховна, как изначально греховно дитя, приходя в мир без
благословленья
Отца? Колодец высох, ведро


в паденьи разбилось, Жалеть
не стоит: бесценна вода,
а сосуд, потерявший себя, выбросит
на помойку
без тени улыбки стоик. В музеях пусто, дверь в реликварий
закрыта
отвесно стоящим
батутом -- шторой
из паутины. Синим салютом отскакивают драже черники
-- крики замерзающей на лету птицы -- не сумела развернуться
киноплёнкой обратно -- в вырей Эдема -- начало. Сегодня
миллиарды лун погасли. Но гало осталось, цветом индиго манит:
в лесу
наука поклонов -- не иго.


Вы, ягоды, затерялись
на память завязанными
узелками -- письмах на скрижалях небес
о вечерах
-- тихих и безмятежных, когда в смежных комнатах зеркала
умолкают,
эхо баюкает
в ладонях связок
с нежностью повилики невозможность звучащего слова. Черники
лёгкая горечь -- снова пренебрегли запретом. Обессмысленные
пируэты напряжением убивают: балериною
пляшет выбор на острие жизни. Взмах руки -- лики прощания.
В безмолвии
не стыдно петь Кассандре ночи


-- чернике…




IX

элегия черных журавлей











X

элегия игуан



9    Почему эта скала стала
8    накрахмаленным кружевом?
11  То ли Арахна ослепла, свивая
6    невозможный узор
4    -- удар ритмом --
18  дрожащей рукой, то ли рыцарь проснулся и, к битве готовясь,
3    надел шлем,
17  драчливостью гребня поддразнивая петуха. И только
8    шершавая плёнка века
9    -- требник для разных сторон света --
3    скрывала
16          протяжённость в эпохах короны -- тоскливого взгляда.






XI

элегия «мы»



Наполним кувшины,
в небо взлетим ночное,
где одинокой кувшинкою свет
-- слезой дрожащий --
звезды
Богом храним.
Воду выльем на землю.
А утром
вместо солончаков и пустынь
заплещется
-- как встарь --
Океан.
Сербристый стихарь жизни
подолом морей,
рукавами рек и ручьёв взмахнёт,
запоёт в унисон от радости:
тризны не будет вовек.


Напевы запомним.
Флейты к устам поднимем,
чтобы воздать за беззвучие тем,
кто хочет слушать,
но был
нем, безголос,
глух с рожденья, На пустошь
Слетятся
птицы, распростирая Крестом
мелодию.
Пегас
букваря
вознесёт к небесам образ
-- стихии стихи.
Вобразим цветенье вещей и слов,
восторгаясь любовью -- явится
«завтра». Забудем «вчера»,


которое слепнет
в солнечный день. Настанет
для ускользающих вспять перемен
предел. Алеет
тоска
сумерек: шар
света ночь поглощает.
В движеньи
мысли, переживаньи «прошло»,
ступившего
на миг
-- коридор --
перевёрнутый ствол «будет»,
что деревом вниз
прорастает -- в толщу эпох -- простим
мельтешенью сезонов года их
страсть собирать всю печаль.


Протянем ладони
тем, кто хочет видеть
в их беззащитности травы в лугах
-- зелёных, влажных.
Косу
ив над рекой
солнце бантом украсит.
Немой быть
смертника ожиданья струне:
неведенья
словарь
потерял
понимающий цвет, запах,
прилива глухой
-- заплескалась ртуть тяжело -- прибой.
Кондаками судьба прославится
-- выйдут Цари торжества.


Надежда, любовь и
вера взлетят, доверив
оберегающим стражам покой,
на тучи с нами.
Горят
ризами сны
гор: сверкают там жемчуг,
сапфиры.
Воинство златокрылое труб
священником
начнёт
развевать
по ветрам -- точно прах -- память.
Останется шум
колеса -- привычка к дороге -- гром
закавыченных мест и имени.
Взмахами смелыми рук


откроются трюмы
-- страх побеждать исчезнет.
В неразличимости «будет-прошло»
найдут, стесняясь
стыда,
братья сестёр.
Станут -- «мы».




не элегия броненосцев



11   Кому яблоко, а кому -- апельсин
20         приснится: заменители солнца катаются на качелях ресниц.
5     Птица рискнула
2     сыграть
6     на свирели луча,
16   одновременно стуча тарельками тела и тени.
13   Письмоноши Эдема -- тепло, радуга свет
5     -- ещё не знали
6     как может быть чёрной
5     снежная туча:
25   горничная набьёт перину горчицей вместо белого пуха. Воду
17   и материк морозом сожжёт, сожмёт, судорогой сведёт.


Небо с землёй на спектакль обменялись
билетами. Лукавому магу, задумавшему пантакль, не страшен
джоггинг -- нудная
сутра
с утра -- в сандалетах
по вечной скользить мерзлоте. Как колок иней! Иголок
-- торосов -- ощетинился водяной бездны
ёж -- не сосчитать.
Лишь они, не задав
вопроса, взяли
осколок светила. Настойчивость его дробила, гранила,
отшлифовав, срастила
с беззащитной кожей: пусть носит. И покатился солнышком


янтарно-оранжевый броненосец.
Этот футбольный мяч могут с азартом гонять леопарды, потея
от бесполезной
игры.
Хвосты павианов
вместе с лианами будут напрасно удить пространство.
Броненосцы, когда-то обжёгшись белизной
снегов, сегодня
почти невидящи.
Но время -- тесто:
взрыхлено содой звуков. Наука слушать -- основной предмет
в академии леса. Строг
тот, кто учит. А ученик -- надеется, верит и любит.


Его за это осудить не сможет
никто. Ни капля медовой смолы, залечивающая на коре
рану; ни дерзкий
прорыв
гения -- крейсером
-- в «Сонате Крейцера» к абрикосовости -- цвету жизни.
Даже те, кто увидит его в движения
наготе -- беге
-- медленном, неловком,
смешном -- не станут
мечтать о набеге на власть броненосца: слон наступит -- орех
не лопнет, не захрустит.
Оранжевый шар дано лишь хитрости с лаской взять. Солнечной


шкуркой -- изнемождённой, доверчивой
-- распластаны на пороге забытого дома странники. Неведом
случая путь. Им
в «жмурках» безразличной
природы всегда назначался удел, а остальные
-- прятались. Где? Может стволами в землю вросли?
У броненосцев
упорные когти
-- обнажат корни.
Всенощной горит светильник. Новый тупик лабиринта -- звонок
будильника, хоть ещё
тьма. И ей во внутрь не проникнуть: цвет масла -- память светила.


Упала реликтовым фейерверком
с неба манна. Кто виноват, что «Осанна!» губам мертвеца не
пропеть?
Блестящее «ню»
шерсти
хищников истечёт
кровью зла в яростной битве. Танцы рыцарей в панцирях
-- тихая молитва «вчера» о благе «завтра».
Подножный завтрак
-- прост, скуден. Не сложен
обет монаха
-- целомудрие ложа. Тело свёрнуто в сферу -- янтарную брошь.
Непобедимую
твёрдость облачения броненосцев хранят Отец и Сын.


-- Прошу вас! -- цветут доступные вкусу
и взгляду, которым мы не можем не верить, -- хурма, бриошь,
апельсин.




XII

распавшаяся элегия



Вулканы тимпанов,
визжат волынки.
На тинхе -- не инки
-- могучие эрлы. В кубке
слезятся судьбою
перлы.
Станет тюрьмой
награда: рока семя
бросают во время.
Небо трубы проткнули
-- звук -- тугая шлея. Губы
сжав, выходим на поединок
-- любовники и враги --


скальд Элег и я.


Не знают друг друга
«прошло» и «будет».
Тоскует в пустую
тарелку голодный. Сокол
на локте ленится:
Птице спицей не взять
узор чужого тела.
Слова заменить не
могут руны.
Сломали
арфу -- струны любви тлеют.
-- Где швея здесь? -- обледенелым
драконом не прокричим:


-- Скальд Элег! -- И я!


Ты смотришь в глаза мне,
меня не видя.
Сквозь висы заветы
-- предметы пурпурны. Тайну
хранишь, не расплещешь.
Радость -- дар -- изумруд
канона. Труд оплавит
фантазии ярость.
Стона ты не прощаешь.
Мне осталось в спираль слоги
свить. Эклоги о невозможном
-- змея. Их перепоют,

скальд Элег. И я


не слышу закрытых
в замшелых замках
печалей, Не вижу
следов, позабытых в спешке
дриадой. Не надо
веки пудрить лучом.
Просыпан пепел -- в урнах
дыра -- вылетает
улей ада. От этих
пчёл не нужен мне мёд. Вея
тьмою, в судорогах забилась
земля. Так выглядит страсть,


скальд Элег. И я


на выпад отвечу
-- завет движенья.
Воспрянет от танца
пленённый тобою в слове
подарок богов: за
связь времён получил
канон взамен свободы.
Как раб не бывает
щедр, так дрожью небес не
станет бестия-стих. Голос
гаснет. Хлебницей опустевшей
накроются имена


-- «скальд», «элегия».


Неведомо «завтра»,
«вчера» -- зарыто.
Кто молод -- в охотку
играет со смертью: мифы
-- корыта хаоса.
Мир во плоти -- цветут
реликты. Орден нужен
живущим сегодня.
Бьют часы в барабаны
тела, мозг -- как руда. Скальпы
смыслов Гостия обеззвучит.
Забудется навсегда


скальд Элег.


11 февраля -- 22 марта 1992 года
Санкт-Петербург