Speaking In Tongues
Лавка Языков
Уоллес Стивенс
в переводах Алексея Цветкова
ИДЕЯ ПОРЯДКА В КИ-УЭСТ
Ей пелось ярче гения морей.
Вода не крепла в голос или мысль,
Не обретала тела, трепеща
Порожним рукавом - ее движенья
Рождали крик, вели немолчный плач,
Который был не наш, но внятный нам,
Подстать стихии, глубже постиженья.
У моря нет притворства. В ней - ничуть.
Вода и пенье не смежали звук,
Хоть слышали мы только, что она
Слагала слово в слово, и полна
Была, казалось, сумма этих фраз
Хрипенья волн и воздуха везде,
Но мы внимали ей, а не воде.
Она творила спетое сама.
Немое море в гриме древних драм
Ей было местом, где ходить и петь.
Чей это дух? мы вопрошали, зная,
Что это дух, искомый нами, зная,
Что спрашивать должны, пока поет.
Коль это был лишь темный голос вод
Морских, хоть и в раскраске многих волн;
Коль это был лишь внешний глас небес
И туч, или кораллов в студне вод,
То, как ни ясен, это лишь эфир,
Тяжелый возглас воздуха, звук лета,
Возобновленный летом без конца,
И только звук. Но это было больше,
Чем голос - и ее, и наш, промеж
Безмозглых рвений ветра и воды,
Двумерных далей, бронзовых теней
Над горизонтом, горных атмосфер
Небес и моря.
Это певчий голос
Так на излете небо обострял.
Она безлюдьем поверяла ритм,
Она была всесильным зодчим мира,
Где пела. И по мере пенья море,
Чем ни было, преображалось в то,
Чему она была певцом. И мы,
Вслед проходящей глядя, понимали,
Что для нее не будет мира, кроме
Того, что ею спет и сотворен.
Скажи, Рамон Фернандес, если знаешь,
Зачем, когда умолкла песнь, и мы
Свернули к городу - зачем огни,
Стеклянные огни рыбацких шхун
С приходом ночи проструили мрак,
Стреножив ночь, и море рассекли,
Все в зонах грез и пламенных шестах,
Чеканя, пестуя, чаруя ночь?
О, ярость, страсть творца творить, Рамон,
Страсть упорядочить слова морей,
Слова благоуханных звездных врат
И нас, и нашего прихода в мир -
В ночные очертанья, в чуткий звук.
ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Блаженство пеньюара, поздний кофе
И апельсины, солнечное кресло,
Зеленая свобода какаду --
Смешались на ковре, чтоб растворить
Священное безмолвье древних жертв.
Она чуть грезит, чуя темный ход,
Наплыв былой беды, покуда тьма
Сгущается средь водяных огней.
Дух цитруса и зелень ярких крыл
Подобны шествию усопших чрез
Беззвучное пространство вод. И день
Тих, как беззвучное пространство вод.
Он -- путь ее сновидящим ногам
К безмолвной Палестине, за моря,
Где царство крови и могильный мрак.
Зачем ей мертвых одарять своим
Богатством? Неужели божество
Является лишь в грезах и тенях?
Иль не найти ей в солнечной тиши,
В огне плодов и зелени крыла,
В любом земном соблазне и красе
Соперника тоске по небесам?
Пусть божество пребудет в ней самой:
В страстях дождя, в падении снегов,
В печали одиночества, живом
Восторге рощ в апреле, всплеске чувств
В сырую осень на ночном пути,
Меж радостью и мукой, находя
Лист лета или голый зимний сук --
Все это суждено ее душе.
Юпитер нелюдски рожден меж туч.
Не вскормлен матерью, и нет земли,
Расшевелившей миф его ума.
Он жил меж нами, как ворчливый царь,
Блистательный, меж низшими себя,
Пока непуганая наша кровь
В соитье с небом нам не воздала
Так, что и низший различил, в звезде.
Умрет ли наша кровь? Или она
Нам будет кровью рая? И земля
Таким ли раем воплотится нам?
Добрее станет небо, чем сейчас,
В котором пот труда и наша боль,
И вровень вечной нежности взойдет,
Не нынешней немой голубизне.
«Я рада птицам», говорит она,
«Проснувшимся, но прежде, чем они
В поля пытливый устремят полет;
Но вот их нет, их теплые поля
Не возвратить -- и где же этот рай?»
Нам нет ни таинства пророчеств, ни
Химер могильных или золотых
Подземных гротов, или островов
Гармонии, куда пристанет дух,
Ни сказочного юга, или пальм
На склоне неба, чтоб могли пребыть,
Как зелень рощ в апреле, или как
В ней этот образ пробужденных птиц,
Мечта о вечере, что увенчал
Июнь касаньем ласточкиных крыл.
«Но и в покое», говорит она,
«Мне важен вечной радости залог».
Смерть -- матерь красоты; она одна
Пошлет нам исполненье наших снов
И наших грез. Пускай она листвой
Забвения нам осыпает путь,
Путь злых скорбей, и многие пути,
Где пела медь триумфа, и любовь
Нашептывала нежные слова,
Она в жару повергнет иву в дрожь
За прежних дев, привыкших здесь глядеть
В траву, что их стопам обречена.
И мальчиков влечет слагать плоды
На брошенное блюдо. Надкусив,
Проходят девы пылко в листопад.
Как знать, что смерть заменит нам в раю?
Падет ли спелый плод? Или вовек
В хрустальном небе тяготеет ветвь,
Без перемен, но смертной же сродни
Земле, с теченьем тех же рек в моря,
Которых не найти, вдоль берегов,
Без тени боли тающих вдали?
Что шелест яблонь этим берегам,
На что им слив тончайший аромат?
К чему, увы, здесь краски наших дней,
Послеполуденный дремотный шелк
И наших пресных лютен перебор!
Смерть -- таинство и матерь красоты,
В чьем знойном лоне различаем мы
Земных, бессонных наших матерей.
Проворный, буйный хоровод людей
Начнет напев в восторге летних зорь,
Их шалый гимн светилу этих дней.
Не богу их, но как бы божеству
Меж них нагому, праотцу живых.
Напевом рая будет их напев,
Из крови, возвращенной небесам.
И в их напев начнут вплетать свои
Рябь озера, зерцало божества,
Деревья-серафимы и холмы,
Чей хор не молкнет до исхода дня.
Поймут они небесное родство
Подвластных смерти душ и летних зорь.
Изобличит, откуда и куда
Они идут, роса на их ступнях.
И слышен ей среди беззвучных вод
Звенящий глас: «Тот палестинский склеп --
Не духов притаившихся врата,
Там Иисус в могиле погребен».
Нас ввергли в древний солнечный хаос,
Старинный навык смены ночи днем,
В забвенье нежилого островка,
Среди безбрежных, безысходных вод.
В горах олени бродят, и о нас
Звенит кругом перепелиный свист;
Неслышно зреют ягоды в лесу;
И в одиночестве небесных недр
Под вечер чертят стаи голубей
Неясные зигзаги, уходя
Вниз, в темень, на раскинутых крылах.