Белый дом примостился на сопке. Обыкновенной приморской сопке. Она
отличалась от других обыкновенных сопок разве что крестом да постаментом
Будды, которому панки снесли голову, а потом его и совсем убрали. Дом был
двухэтажный. Когда-то в нем жили дворники, а теперь кто придется: балерина
на пенсии с сыном-моряком да еще две пенсионерки. Недавно туда перебрался
из своего сарайчика с двумя собаками и кошкой в апартаменты 3 на 4 м.кв.
с вечно занавешенным детским одеялом окном бывший бомж Вася, без паспорта
подженившийся на тетке без определенного места работы с красным лицом.
Жила там дамочка с тремя разномастными детьми, тоскующая вот уже второй
день по очередному канувшему в небытие супругу. Ее дети подобно стадам
авраамовым разбредались днем по плодородным косогорам сопки в поисках пищи,
а вечером, пьяные и усталые, валились на лежаки в тесном метраже. Сколько
именно их у нее никто не знал. Дети приходили и уходили. То в армию, то
в тюрьму, то в бега от армии, то в бега от милиции. Как-то пришла Ляля
с дочкой, и так же незаметно ушла, но уже без девочки. Они были добрые
и безобидные. Ходили, смотрели своими синими брызгами, потом вдруг слегка
нахально: «Дай закурить», -- и опять исчезают. Ляля маленькая любила зайти
просто так посидеть к соседям. Ей дадут конфету, она поблагодарит, убежит,
потом придет с цветным стеклышком, знаком благодарности -- «это вам» --
и опять убежит. Жила там пара охранников с утра до вечера стучавших, видно
что-то подлаживавших в своем отсеке дома днем, а ночью они разъезжали на
своем «круизере»: видно удалялись на разборки или охрану объекта. Их побаивались,
а когда они включали громко музыку, им старались не мешать и милицию никогда
не вызывали. Была в этом доме и комната, которая вечно сдавалась каким-то
творческим личностям, непонятно что творившим. Они были вечно холостые,
пили водку, водили девок, бегали с холстами туда-сюда. После того, как
один из них помочился прямо в окно и забрызгал стекло этажом ниже, хозяйка
их выгнала и комната стала пустовать.
Эта комната была узкой и длиной, как пенал. На стенах -- обвалившаяся
штукатурка, на окнах -- засаленные от печки шторы с причудливыми попугаями
с красными клювами, рассевшиеся по лианам. Шторы остались от прежних владельцев
и дожидались теперь хозяина. Им оказался интеллигентик в очках, эдакий
Шурик, Который сразу же наполнил комнату со скрипящими половицами, крашенными
желто-рыжей краской, запахом индийских благовоний и отсыревших книг. Шурика
звали Иосифом. Он редактировал один из местных журналов, пописывал статейки
в пару газет и по ночам писал стихи. Эротические. Он быстро сошелся со
всеми соседями, пожилая балерина подкармливала его пирожками, пока сын
был в рейсе, он подкармливал Лялю маленькую конфетами, пил водку с охранниками
пару раз, после чего они его зауважали и даже перестали по ночам громко
слушать музыку и даже подарили ему ружье. Вася таскал ему дрова, воду,
старые подсвечники, полуразбитые антикварные вазы и тому подобные «раритеты»,
про видимости извлеченные из недр помойки. Облагодетельствованный полтинником,
он тащил опять на следующий день какое-нибудь барахло, и если Иосиф отказывал,
то ему приходилось искать другую лунку сбыта.
Недели через три появилась и некая женщина, сразу же организовавшая
побелку стен, помывку окон и курицу в банке. «Надо постирать шторы», --
сказала она с московским акцентом. Но как совершать это на 16 метрах пространства
в пятилитровом тазике было непонятно. Потом женщина улетела к себе в Москву.
И уже там стирала свои и чужие шторы в аристоновско-индезитовском чреве
машинки.
Прошло два месяца, и комната вновь освежилась женщиной. Скрипел по-весеннему
диван, весело потрескивала печка, шел мартовский снег. Пожелтевшие попугаи
хихикали на своих лианах, а солнце задерживалось на половицах в тот утренний
час, когда черные кудряшки Мальвины, казалось, прилипали к подушке намертво.
Приближалась Пасха. Чисто мылся пол, заранее заготовленная луковая шелуха
ожидала, когда она будет отварена и пасхальный ритуал свершится. Чтобы
обновить печку, специально была загашена известь, что хранилась еще с Нового
года. Попугаи трепетали в нетерпении, ерзали на своих местах, ожидая, когда
же очередь дойдет до них. Но очередь не дошла. За два дня до Пасхи, после
того, как он велел ей передать ружье, а после встречи ушел и не попрощался,
Мальвина исчезла. Он пару раз ездил к ней, но дверь оставалась запертой,
даже если свет и горел. Друзья с водой дома уехали на праздники. «Ладно,
постираю после праздников», -- но после праздников началась обычная круговерть:
редакция, друзья, газета, какие-то случайные женщины...
Наконец настало лето -- время сплошных туманов, той сырости, которая
абсолютно не располагает к стирке. В это время белье больше гниет, чем
сохнет. О стирке в это время каждый раз думаешь с содроганием: а вдруг
дождь зарядит на всю неделю. Однажды к Иосифу пришла девочка. Влажное белье
было развешено-разложено по комнате. Она случайно осталась, голый матрас
был наспех застелен сыроватым пододеяльником, а утром, когда он высох,
она ушла. Она была единственная, по кому попугаи грустили. Туманы сменялись
днем солнцем, и оно забирало Иосифа к себе на пляжи, а попугаи, накаляемые
за день его лучами, вечером погружали хозяина в сладковатый запах пыли
и сигарет. Он же, обложившись газетами, засыпал. Магнитофон щелкал, предоставляя
попугаям в тишине переговариваться через стекло с ночными цикадами.
Потом появилась Машенька. Женщина с коротким ежиком на голове, всегда
в брюках, с едкой сигаретой в зубах. Она динамично мыла в вечных тазиках
посуду, таскала туда-сюда ведра с водой, иногда оставалась на ночь, а утором
опять бежала к мужу, на одну работу, на другую работу, в магазин за стрелками
чеснока, на рынок за голенью индюшки, в парикмахерскую укорачивать свой
ежик. Вечером, жестоко кромсая ногти, она посмотрела полными восторга очами
на Иосифа и сказала: «Завтра будем стирать шторы, только куплю порошок».
Но ни завтра, ни после завтра она не появилась. Осень краснела, золотела.
Стало прохладно, листья падали. Неуютно было не только на улице, охранники
куда-то съехали, и рядом стали жить китайцы-строители. Вонь и суета поселились
в коридоре. Иосиф старался избегать китайцев. Каждое случайное столкновение
с ними вызывало неприятную дрожь по всему телу, и ему хотелось сразу помыть
руки. Вскоре люди переоделись в осеннее, и китайцы в серых обдергайках
и так похожие друг на друга, как близнецы, стали и вовсе неотличимы. Иосиф
все реже вспоминал Машеньку, тоскливо смотрел на шторы и подумывал уже
сам их постирать, но редактура очередного номера каждый раз оказывалась
важнее.
Однажды хорошенько протопив, сытно поужинав и выкурив пару сигарет,
он в блаженном состоянии духа подумывал, что предпочесть: очередную правку
или чтение последнего номера «Знамени», как в дверь тихонько постучали.Он подошел к глазку: невысокая фигура в кепочке и пальто серела в полумраке.
«Опять китайцы»,-- и он пошел на свой диван, -- «а этот еще ничего, прилично
одет». Стук повторился, потом еще раз. Он посмотрел на часы: 2 часа ночи.
«Ни за что не открою, нечего порядочных людей тревожить в такое время».
Прилично одетый китаец его ни мало не интересовал. Иосиф выключил свет
и лег спать. Ему не спалось, думалось о шуршащих за стенкой китайцах, лопочущих
что-то китайское, об исчезнувшей Машеньке, адреса которой он даже не знал,
в довершении всего кончились сигареты и пошел снег. Попугаи -- птицы жаркие
-- съежились, нахохлились несмотря на то, что было тепло от печки. За сигаретами
пришлось все-таки одеваться. Дверь не открывалась, что-то грузное мешало.
Ему пришлось стучать китайцам, они выскочили, отодвинули что-то от двери.
На полу коридора лежала Машенька, кепка слетела с нее в сторону, рядом
лежала рассыпанная пачка порошка. Кровь струйкой стекает изо рта. Иосиф
сел рядом и заплакал тихо-тихо. Почему-то выбежала китайская собака и начала
гавкать, ее хозяева лопотали по-своему. Потом приехала милиция, она увезла
тело, увезла Иосифа, взяла бесполезных китайцев понятыми...
С тех пор там пока никто не живет, той зимой намело сугробы так высоко,
что штор с улицы не было видно вовсе. Печка давно простыла, а попугаи,
еще в ноябре, улетели в открытую форточку к себе, в Африку.