Александр Плоткин

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Александр Плоткин

НА СЦЕНЕ





Я была маленькая рыжая еврейская девочка и любила петь. Я пела что попало, просто так. Меня отдали учиться в Витебскую гимназию. Евреям можно было не ходить на уроки православного закона Божьего. Я вышла во двор играть в классики и что-то запела. Меня услышал священник и предложил петь в церковном хоре. Он сказал, что за пение мне будут платить. Я была еврейка и не знала, можно ли мне это. Родители пошли со мной к раввину, и он разрешил мне петь в церкви для заработка. Я пела в православной церкви два года. Мы стояли на хорах наверху, и тем, кто молился, нас не было видно. Однажды в церковь пришла русская аристократка, княгиня, и спросила у священника, кто это поет. "Это у меня рыжая жидовочка, -- сказал священник. -- Это ее голосок". "У нее колоратурное сопрано", -- сказала княгиня. И она написала мне рекомендательное письмо к своей подруге, которая была певицей, любовницей царя и преподавала в консерватории, и дала мне денег на дорогу. Я поехала в Петербург, и меня приняли в консерваторию. Я занималась в классе у этой дамы, подруги княгини. Она учила чудесной технике, это называется "петь на зевке". У меня было разрешение жить вне черты оседлости в Петербурге, и я взяла с собой младшую сестру Розу, и мы жили на квартире вместе. Три года я училась. Потом началась революция. Мальчики стреляли, а мы им делали бутерброды. У меня был поклонник, он учился по классу скрипки, а его друг приходился племянником Урицкому. Однажды он сказал мне, что его дядя хочет нас послушать, чтобы мы подготовили что-нибудь и пришли к нему домой. Урицкий был начальником Петроградского ЧК. И мы пришли к нему. Он приехал с какого-то митинга, совсем охрипший, он не мог говорить и пил горячее молоко. Я пела для него, а мой поклонник играл на скрипке, и ему понравилось. А потом он спросил: "Вы муж и жена?" Я сказала -- нет. Тогда он сказал: "Завтра вы пойдете в синагогу и поженитесь. Возьмите у раввина брачный контракт. С этим документом вы через три дня сядете в поезд и уедете во Владивосток, а оттуда на корабле поплывете в Америку. Дело в том, что в России вот-вот должна начаться гражданская война, и я не знаю, сумеем ли мы удержаться. Здесь будет голод и кровь, и поэтому мы сейчас формируем специальный поезд из талантливых молодых людей, чтобы их спасти. Я выдам вам наши советские паспорта. Спрячьте их подальше, чтобы они вам не повредили. Как документ вы будете предъявлять брачный контракт. Это всех устроит, и вас не тронут. Потом, если вы захотите, по советским паспортам вы сможете вернуться в Россию." И мы пошли в синагогу. Я не знаю, хотел ли мой поклонник жениться на мне, или сделал это, потому что ему приказал Урицкий, но мне он сказал, что любит меня, и я была очень рада. Мы стали мужем и женой и сели на этот поезд. У нас были с собой его скрипка, мои ноты и чемоданчик с бельем. Мы ехали на поезде два месяца, и сразу же за нами начиналась гражданская война. По всей железной дороге стреляли, и власть менялась на каждой станции, но нас по брачному контракту все пропускали. С нами в вагоне ехали молодые музыканты. Мы приезжали на большую станцию, делали на день остановку и устраивали концерт. Телевизоров тогда не было, люди ходили слушать музыку, и мы зарабатывали себе на хлеб. Во Владивостоке нас встретили Цетлины. Это были чайные миллионеры, они собирались эмигрировать и помогали людям искусства. Они купили всем нам билеты до Йокогамы, а оттуда до Сан-Франциско. В Сан-Франциско мы снова показали наш брачный контракт, и нам разрешили сойти. В городе был оперный театр. Мы сразу пошли туда, и нас приняли на работу: меня -- петь, а его -- играть в оркестре. И я стала там примадонной и взяла себе псевдоним Платинова, меня записывали на пластинки и возили петь по всему миру. У меня был редкий голос, и я владела техникой "на зевке". Однажды меня возили в Мексику петь перед президентом. В Мексике тогда тоже была война и революция, и по всей железной дороге стреляли, а нас везли на поезде. Я не помню, кто тогда победил, этот президент или другой, но меня это не интересовало. Я была певица, на афишах печатали "Эстер Платинова", и я записала на пластинках лучшей фирмы все песни Шуберта. И когда мы вернулись из Мексики, я узнала, что муж бросил меня и женился на американке. Ему даже не надо было со мной разводиться, потому что в паспорте, выданном Урицким, не было записано, что он на мне женат. Он не ездил со мной на гастроли, потому что оркестрантов с собой не брали, их набирали прямо на месте, и ему это очень не нравилось. А может быть он помнил, что женился со страха перед Урицким. Я потеряла голос. Я потратила все деньги на врачей, но ничего не помогало. Меня уволили из театра. Я уехала в Германию, но там стали кричать "Долой евреев!" и началось это национальное движение. Я достала паспорт, подписанный Урицким, пошла в советское посольство и вернулась в Россию. Я приехала в Москву. Родных у меня там не было. Я нашла по справочной нашего знакомого, племянника Урицкого. Он работал тогда в наркомате иностранных дел. Я пришла туда к нему и сказала, что вернулась. Он познакомил меня с другом, тоже из наркомата, и я вышла за него замуж. Мы были счастливы, у нас родился сын, и тогда я стала заниматься преподаванием музыки детям. Но в наркомате пошли аресты, и мой второй муж, и все его друзья были расстреляны, и этот племянник Урицкого тоже. Я осталась одна, и меня могли арестовать, но у меня теперь была профессия, я стала одним из лучших методистов по преподаванию пения детям, и, кроме того, я готовила молодых певцов для поступления в консерваторию. Это были для меня интересные годы, и я вышла замуж третий раз. Муж занимал достойное положение, он был директором рыбного треста, и к нему рвались разные женщины, но я строго предупредила его, что сразу уйду от него, если это будет продолжаться, и он вел себя прилично. Мы занимались развитием детской музыкальной культуры. Я работала с Дмитрием Кобалевским и Столярским, и мне было очень интересно. Я учила молодых учителей технике пения "на зевке", и меня посылали на конференции и награждали нагрудными знаками. Я любила работать с детскими садами и младшими школьниками. Нужно быть собранной и подготовленной. Нужно собирать, а не рассеивать.
Мы сидели с Борисом, сыном Эстер, возле ее постели. Восьмидесятилетняя женщина с худым телом девочки-подростка лежала укрытая до пояса одеялом, опираясь головой о подушку. Поверх ночной рубашки на ней была надета бордовая шерстяная кофта, из рукавов вылезали крепкие кисти с коричневыми веснушками. Воздух вокруг ее головы собирался и становился прозрачней, и в нем были четко видны крашенные в рыжий цвет седые волосы, внимательные голубые глаза и церемонная улыбка пожилой дамы с положением в обществе, доброжелательной, любезной, соблюдающей этикет и беседующей о делах.
-- Ты тратишь много времени зря, Боря, -- сказала Эстер, повернув лицо к сыну.
-- Ладно, мама, -- сказал Борис, -- это мы знаем.
-- Ты смотришь каждый вечер телевизор и учишь этому своего сына.
-- Ну и что ?
-- Ты не можешь даже заняться английским языком.
-- Мама, я обыкновенный человек. И мой сын тоже обыкновенный нормальный человек !
Эстер замолчала и отвернулась.
-- Я всегда был не такой, как нужно, -- горько прошептал Борис. -- Мне пятьдесят лет, и я всегда был плохой.
-- Завтра -- мой первый рабочий день, -- вдруг сказала Эстер. -- В свой первый рабочий день я должна работать очень хорошо.
Она говорила так, как будто стояла перед публикой на ярко освещенной сцене.
-- Завтра -- мой первый рабочий день, -- повторила Эстер и улыбнулась в зал своей публике.
-- Врачи говорят, что после такой операции люди уже не разговаривают, -- тихо сказал мне Борис. -- Она уже прожила на два дня больше срока.
Через неделю я пришел на похороны. Бедно одетый московский учитель пения налил нам на кухне водки. В том, как он обращался с бутылкой, была одновременно опытность и растерянность. Так многодетные отцы купают своего очередного ребенка. Он был одет в серый парадный костюм, бедность которого чувствовалась даже на уровне нашего небогатого достатка. С нами на кухне стояло несколько учительниц пения. Им хотелось поговорить и познакомиться с новыми мужчинами, воспользовавшись не часто выпадающим случаем большого сборища, но, поскольку делать этого в главной комнате было нельзя, они вышли на кухню. Но просто флиртовать было неудобно даже здесь, и им приходилось пить водку, потому что ничего другого придумать не удавалось. Я никогда раньше не видел столько учителей пения сразу. Даже на тех из них, кто были еще молоды и красивы, лежала печать безнадежности и усталости. В соседней комнате шумел семейный клан. Поминки были в той фазе, когда начинают веселиться.
-- Если бы не такие люди, как Эстер Абрамовна, -- сказала одна из учительниц, -- можно было бы совсем повеситься.
-- Ну спасибо вам за теплые слова о маме, -- сказал Борис.
Мы выпили.