Сильвия Плат

Speaking In Tongues
Лавка Языков

СИЛЬВИЯ ПЛАТ

 

В переводах Светланы Голышевой

 
 

СТИХИ К ДНЮ РОЖДЕНИЯ

 
 
 
Прошел месяц цветения. Плоды в доме,
Съедены или сгнили. Я — один сплошной рот.
Октябрь — месяц накопления.
 
 
В сарае душно, как в животе у мамы:
Старые инструменты, рукоятки, ржавые зубья.
Здесь, среди мертвых голов, я дома.
 
 
Дайте, я посижу в цветочном горшке,
Пауки меня не заметят.
Мое сердце — застывшая герань.
 
 
Вот бы ветер ушел из легких.
Собачий облик нюхает цветы.
Лепестки растут вверх ногами.
Они трещат, как кусты гортензии.
Меня, прибитую вчера к стропилам,
Утешают гниющие головы,
Которые не спят зимой.
 
 
Кочаны голов: пурпурные, как черви, серебристые,
Одетые в уши мулов и шкуры мотыльков,
Но с зелеными сердцами.
Вены их белые, как свиной жир.
 
 
О красота потребления!
Оранжевые тыквы безглазы.
Эти залы полны женщин, что мнят себя птицами.
Вот скучная школа. Я корень, камень, совиный катышек.
Мне ничего не снится.
 
 
Мама, ты тот самый рот,
В котором я бы стала языком.
Мать непохожести, съешь меня.
Тень дверного проема,
Что пялится на мусорную корзину.
 
 
Я сказала, что, наверное, помню это с детства.
Там росли такие огромные цветы,
Пурпурные и красные рты, просто чудесные.
 
 
Обручи из стеблей ежевики доводили меня до слез.
Теперь они зажигают меня, как лампочку.
Иногда я неделями ничего не помню.
 
 
 
 
Вот темный дом, очень большой.
Я построила его сама.
Клетка за клеткой из тихого уголка,
Жуя над серой бумагой,
Сочась каплями клея,
Насвистывая, шевеля ушами,
Думая о чем-то другом.
 
 
Здесь столько подвалов,
Такие юркие траншеи-угри!
Я круглая, как сова,
Я сама свечу себе.
В любой день я могу выбросить игрушки
Или удочерить лошадь. Мое брюхо колышется.
Надо начертить побольше карт.
 
 
Туннели-кабачки!
У меня лапы крота, я проедаю себе дорогу.
Всепоглощающий рот слизывает кусты
И горшки с мясом.
Он живет в старом колодце,
В каменной яме. Он виновен.
Он из породы жирных.
 
 
Запах гальки, комнаты-репы. Раздуваются крошечные ноздри.
Маленькие, смиренные любови!
Глупые и без скелетов, как носы.
Здесь, внутри этого корня,
Тепло и совсем неплохо.
Вот и нежные объятия матери.
 
 
 
 
Когда-то я была обыкновенной:
Сидела под отцовской фасолью,
Питаясь пальцами мудрости.
Птицы давали молоко.
Когда грянул гром, я спряталась под плоским камнем.
 
 
Мать ртов не любила меня.
Старик сморщился и превратился в куклу.
О, я слишком большая и уже не вернусь:
Птичье молоко — это перья,
Листья фасоли немы, как руки.
 
 
Этот месяц годится для малого.
Мертвые зреют в виноградных листьях.
Красный язык среди нас.
Мама, подальше от моего двора, —
Я начинаю меняться.
 
 
Пожиратель, песья голова,
Накорми меня ягодами тьмы.
Веки не закроются. Время
Разматывает бесконечное сияние
Из великого пупа солнца.
 
 
Я должна проглотить это все.
Леди, кто те незнакомцы в лунной бочке, —
Спьяну уснувшие, руки и ноги в ссоре?
В этом свете кровь кажется черной.
Скажите мне мое имя.
 
 
 
 
Раньше он был наполовину быком.
Король блюда, зверь, приносящий удачу.
В его воздушных владениях было легко дышать.
Солнце садилось у него под мышкой.
Ничего не повторялось. Маленькие невидимки
Ждали на его руках и ногах.
Печальные сестры отдали меня в другую школу.
Под дурацким колпаком жила обезьянка.
Он всегда посылал мне воздушные поцелуи.
Я его почти не знала.
 
 
От него не избавиться:
Беспомощные лапки, слезы и жалобы.
Грошовая душонка, я знаю это нутро.
Ему хватит и мусорного ящика.
Темнота — его кости.
Он отзовется на любое имя.
 
 
Лицо-свинарник, счастливая выгребная яма.
Я вышла замуж за шкаф с барахлом.
Я сплю в луже, где плавают рыбы.
Здесь, внизу, небо все время падает.
Грязный боров у окна.
В этом месяце звезды-клопы меня не спасут.
Я веду хозяйство на краю кишки Времени
Среди муравьев и моллюсков,
Герцогиня пустоты,
Невеста клыка из волос.
 
 
 
 
Вот приходит холод, сыплется, слой за слоем,
На нашу беседку у корней лилии.
Над головой старые зонты лета
Увядают как бессильные руки. Укрыться почти негде.
Ежечасно глаз неба расширяет свои пустые
Владения. Звезды не приблизились.
Рот-лягушка и рот-рыба уже пьют
Напиток праздности, и все тонет
В мягком чепчике забвения.
Цвета, уходя, умирают.
Шерстяные черви дремлют в своих шелковых ящиках.
Лампоголовые нимфы кивают сну, будто статуи.
 
 
Марионетки, сорвавшись со своих веревок,
Надевают на ночь маски из рога.
Это не смерть, это безопасней.
Крылатые мифы больше никуда нас не утащат:
 
 
Безъязыки выпавшие перья, что поют над водой
О голгофе на кончике свирели
И о том, как бог, хрупкий, словно палец ребенка,
Счистит с себя шелуху и устремится в воздух.
 
 
 
 
На рыночной площади складывают в кучу сухие ветки.
Чаща теней — это бедное платье. Я заполняю
Свой восковой образ, тело куклы.
Болезнь начинается здесь: для ведьм я — мишень.
Выжить дьявола может только дьявол.
В месяц рыжих листьев я восхожу на огненное ложе.
 
 
Легко винить темноту: рот двери,
Брюхо погреба. Они затушили мой бенгальский огонь.
Дама, крылатая, как черный жук,
Держит меня в клетке с попугаями.
Какие большие глаза у мертвецов!
Я дружна с волосатым призраком.
Колеса из дыма катятся с клюва пустого кувшина.
 
 
Если я маленькая, вреда от меня не будет.
Если я шевельнусь, то ничего не сшибу. Так я сказала,
Сидя в горшке под крышкой,
Крохотная и неподвижная, как рисовое зерно.
Они зажигают горелки, кольцо за кольцом.
Мы полны жизни, мои маленькие белые друзья. Мы растем.
Поначалу это больно. Красные языки
Научат нас истине.
 
 
Мать жуков, просто разожми руку.
Я пролечу сквозь рот свечи мотыльком, не обжигая крыльев.
Верните мне мой прежний облик. Я готова разгадывать дни.
Я соединилась с пылью в тени камня.
Мои щиколотки сияют. Сияние возносит мои бедра.
Я погибла, я погибла в мантии из всего этого света.
 
 
 
 
В этом городе чинят людей.
Я лежу на огромной наковальне.
Плоский, синий круг неба
Слетел, словно шляпа с куклы,
Когда я выпала из света. Я вошла
В живот равнодушия, в бессловесный буфет.
Мать пестиков уменьшила меня.
Я стала неподвижной галькой.
Камни в животе вели себя смирно.
Главный камень был тих, ничто его не тревожило.
Только провал рта пел и пел,
Назойливый сверчок
В каменоломне тишины.
Люди в городе слышали его.
 
 
Они охотились за камнями молчаливо и поодиночке.
А провал рта кричал им, куда идти.
Пьяная, как эмбрион,
Я впивалась в соски темноты.
Меня обнимают трубы с едой.
Губки сцеловывают мои лишаи.
Ювелир взмахивает резцом,
Чтобы взломать этот каменный глаз.
 
 
Так бывает после ада: я вижу свет.
Ветер, старый мучитель,
Откупоривает спальню уха.
Вода размягчает каменную губу,
И день льет на стену свою монотонность.
Веселятся садовые ножи,
Нагревая щипцы, поднимая нежные молотки.
Так волнует провода
Вольт за вольтом. Мои трещины сшиты кошачьей кишкой.
Мимо идет рабочий. Он несет розовый торс.
Кладовые полны сердец.
Это город запчастей.
 
 
Мои забинтованные члены пахнут сладкой резиной.
Здесь лечат головы и все остальное.
По пятницам приходят малыши
Обменять свои крючья на руки.
Мертвые оставляют глаза для других.
Любовь — это униформа моей лысой сестры.
 
 
Любовь — это кости и жилы моего проклятья.
Ваза, перестроенные дома,
Ускользающая роза.
 
 
Десять пальцев лепят сосуд для теней.
Я жду-не дождусь починки. Нечего делать.
Я буду как новая.
 
 

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

 
 
Мне не нужна обычная коробка, мне нужен саркофаг
С тигриными полосками и лицом на крышке.
Круглый, как луна, чтобы все глазели снизу.
Я хочу их видеть, когда они придут,
Пробираясь сквозь немые камни и корни.
Я уже вижу их, — бледные лица, далекие, как звезды.
Теперь они ничто, даже не младенцы.
Я представляю их без отцов и матерей, как первых богов.
Они спросят, была ли я нужна.
 
 
Из моих будней надо варить варенье, как из ягод!
Мое зеркало затягивается дымкой.
Еще вздох-другой, и в нем не останется отражения.
Цветы и лица белеют так, что превращаются в простыню.
 
 
Я не доверяю призраку. Он исчезает, как пар
В сновидениях, сквозь дыру глаза или рта.
Я не могу его остановить.
В один прекрасный день он не вернется. Вещи устроены по-другому.
Они остаются, их маленькие величия
Согреты частыми прикосновениями.
Когда у меня замерзнут ноги,
Синий глаз моей бирюзы согреет меня.
Дайте мне мои медные горшки, дайте баночкам с помадой
Распуститься вокруг меня душистыми ночными цветами.
Они завернут меня в бинты, они положат мое сердце
В чистеньком свертке к моим ногам.
Вряд ли я узнаю себя. Будет темно.
И свет этих мелочей прекраснее лица Иштар.
 
 

ХИРУРГ В ДВА ЧАСА НОЧИ

 
 
Белый свет — искусственный и чистый, как рай.
Микробы в нем не выживают.
Они уходят в своих прозрачных одеждах, отвернувшись
От скальпелей и резиновых рук.
Стерильная простыня — снежное поле, замерзающее и спокойное.
Тело под ней в моих руках.
Как всегда, у него нет лица. Белая китайская глыба
С семью неумело проткнутыми дырами. Душа — это другой свет.
Я не видел ее; она не вылетает.
Этой ночью она отдалилась, как огни корабля.
 
 
Я копаюсь в саду, — плоды и клубни
Сочат свою густую, сладкую сущность;
Ком спутанных корней. Мои помощники распутывают его крючками.
Меня атакуют цвета и зловония.
Вот дерево легких.
Эти орхидеи бесподобны. Они пачкают и извиваются, как змеи.
Сердце — страдающий красный бутон.
Я так мал
Рядом с этими органами!
Я крадусь и кромсаю в красной пустыне.
 
 
Кровь — это закат. Я любуюсь им.
Я по локоть в нем, красном и скрипящем.
Он все еще течет, он не устал. Как это чарует!
Я должен запечатать
Горячую весну, и дать наполниться
Спутанным голубым трубам под этим бледным мрамором.
Меня так восхищают римляне, —
Акведуки, бани Каракаллы, орлиный нос!
Тело — это римская штука.
Оно замолчало на каменной таблетке покоя.
 
 
Статую, — вот что выкатывают санитары.
Я улучшил ее.
Я остался с рукой или ногой,
С горстью зубов или камней,
Которые грохочут в бутылке по пути домой.
И с тонкими ломтиками тканей — патологической салями.
Этой ночью части погребены в холодильнике.
Завтра они будут плавать
В уксусе, как святые мощи.
Завтра у пациента будет
Чистая розовая конечность из пластмассы.
 
 
Над одной из коек в палате — слабый синий свет
Возвещает о новой душе. Койка вся голубая.
Сегодня синий для этого человека — лучший цвет.
Ангелы морфия поддержали его.
Он проплывает в дюйме от потолка,
Нюхая волдыри рассвета.
Я хожу среди спящих в марлевых саркофагах.
Красные ночные огни — гладкие луны.
Они потускнели от крови.
В своем белом покрове я — солнце.
Серые лица, затворенные лекарствами,
Идут за мной, как цветы.
 
 

Я ВЕРТИКАЛЬНАЯ

 
 
Но лучше б я была горизонтальной.
Я не дерево с корнями, уходящими в землю,
Что тянет оттуда силы и материнскую любовь,
Чтобы каждый март распускаться мерцающей листвой,
И не красавица на ложе в саду,
Портретом которой восхищаюсь и я, —
Она не знает, что лепестки с нее скоро облетят.
По сравнению со мной дерево бессмертно,
А бутон красивей меня, хоть и ниже ростом,
И я хочу долговечности одного
И дерзости другого.
 
 
Этой ночью, в бесконечно далеком свете звезд,
Деревья и цветы рассыпают свои прохладные ароматы.
Я брожу среди них, но они меня не замечают.
Иногда мне кажется, что, когда я сплю,
Я так похожа на них.
Мысли стали мутными.
Мне привычней лежать.
Тогда мы с небом беседуем открыто.
И я буду полезней, когда лягу навсегда:
Тогда деревья смогут хоть раз коснуться меня,
И цветы найдут для меня минутку.
 
 

* * *

 
 
Все убегает сквозь мои пальцы.
Пустые пороги идут от травы к траве;
Перемычка и подоконник слетели с петель.
Только воздух помнит
О людях несколько странных слогов
И жалобно их твердит:
Черный камень, черный камень.
Небо опирается на меня, меня, единственную вертикаль
Среди всех этих горизонталей.
Трава в безумии бьется головой.
Она слишком нежна,
Чтобы жить среди них:
Темнота ужасает ее.
Теперь в долинах, узких
И черных, как кошельки, огни дома
Мерцают, словно монеты.