С раннего детства, лет с пяти или шести, наверное, я знал: когда вырасту,
буду писателем. С семнадцати лет до двадцати четырех я пытался отказаться
от этой идеи -- вполне осознавая, впрочем, что насилую свою природу, и
рано или поздно придется угомониться и писать книги.
Нас было трое детей, я средний, но разница в возрасте с двумя другими
-- пять лет. До восьми лет я едва видел отца. Поэтому -- и не только, --
я был, в общем, одинок, и у меня быстро завелись неприятные привычки, из-за
которых в школе я успехом не пользовался. Как любой одинокий ребенок, я
придумывал истории и разговаривал с воображаемыми людьми, и, наверное,
с самого начала литературные притязания мешались во мне с одиночеством
и ощущением, что меня недооценивают. Со словами у меня получалось, это
я знал, и я обладал силой, позволявшей не закрывать глаза на мерзости.
Мне казалось: так я создам свой личный мир, где смогу отыграться за неудачи
в обычной жизни. И однако серьезных -- то есть всерьез задуманных -- произведений,
написанных в детстве и отрочестве, насчитывается не более полудесятка страниц.
Первое стихотворение я сочинил года в четыре или пять, а мать записала
его под диктовку. Ничего оттуда не помню -- что-то про тигра, и у тигра
были «зубы, точно стулья». Фраза неплоха, но я подозреваю, что это был
плагиат с «Тигра, тигра» Блейка. В одиннадцать лет, когда разразилась война
1914--18 гг., я написал патриотическое стихотворение. Его напечатали в
местной газете, а потом еще одно, два года спустя, на смерть Китченера
(1). Став постарше, я время от времени писал дурные и обычно
неоконченные «стихи о природе» в георгианском стиле. Еще попробовал сделать
рассказ -- кошмарно неудачный. Вот, собственно, и все якобы серьезные работы,
записанные мною в те годы.
Однако все это время я в известном смысле участвовал в литературной
деятельности. Для начала были штучки на заказ -- я делал их быстро, легко
и без особого удовольствия. Помимо школьных заданий, я писал стихи по случаю
разных событий и полукомические поэмы (со скоростью, которая сейчас мне
кажется потрясающей -- в четырнадцать лет я написал целую поэму в подражание
Аристофану примерно за неделю), и помогал редактировать школьные журналы
-- печатные и рукописные. Журналы эти были невообразимо жалким фарсом,
и работать с ними было гораздо легче, чем теперь с ничтожнейшей журналистикой.
Однако помимо всего этого лет пятнадцать я занимался литературными упражнениями
совсем иного рода: составлял бесконечный «рассказ» о себе, вроде дневника,
что существовал только у меня в мозгу. Наверное, у многих детей и подростков
есть такая привычка. Будучи совсем маленьким, я воображал себя, скажем,
Робин Гудом, героем захватывающих приключений, но вскоре мой «рассказ»
от грубого нарциссизма избавлялся, постепенно становясь простым повествованием
о том, что я делаю или вижу. Порою по несколько минут подряд в голове проносилось
что-нибудь вроде: «Он открыл дверь и вошел в комнату. Желтый солнечный
луч, просачивающийся сквозь муслиновые занавески, косо ложился на стол,
где возле чернильницы валялся полуоткрытый спичечный коробок. Держа правую
руку в кармане, он подошел к окну. На улице пестрая кошка охотилась за
сухим листом» и т. д. и т. п. Эта привычка сохранилась лет до двадцати
пяти -- все мои нелитературные годы. Приходилось искать -- и я искал, --
нужные слова, но все-таки эти описания рождались почти против воли, словно
по внешнему принуждению. «Рассказ», видимо, должен был отражать стили разных
писателей, которыми я восхищался в том или ином возрасте, но, насколько
я помню, он всегда оставался таким вот дотошно описательным.
Примерно в шестнадцать я внезапно открыл радость просто слов -- звука
и взаимосвязей слов. От строк из «Потерянного рая» --
которые теперь не кажутся такими уж замечательными, у меня бегали по
коже мурашки. Архаичное правописание добавляло восторга. А что до потребности
описывать -- о ней я уже знал. В общем, ясно, какие книги я хотел писать
-- если можно сказать, что я тогда хотел писать книги. Я хотел писать громадные
натуралистические романы с несчастливым концом, полные подробных описаний
и поразительных сравнений, а также изощренных пассажей, в которых слова
стоят отчасти ради звучания. На самом деле, мой первый законченный роман
«Бирманские дни», написанный в тридцать лет, но задуманный гораздо раньше,
как раз таким и был.
Я рассказываю всю эту предысторию, поскольку, на мой взгляд, невозможно
оценить мотивы писателя, не представляя себе его развития. Темы писателя
определяются эпохой -- во всяком случае, в нашу буйную революционную эпоху
это так, -- но еще до того, как начать писать, он обретает некий эмоциональный
настрой, от которого полностью не избавится уже никогда. Бесспорно, это
его работа -- муштровать характер, не спотыкаться на стадии незрелости,
на фальшивой тональности; но совершенно избавившись от ранних влияний,
он убьет в себе стремление писать. Мне кажется, не считая необходимости
зарабатывать на жизнь, есть четыре основных мотива, побуждающих писать
-- во всяком случае, писать прозу. В каждом писателе они присутствуют в
разной степени, и у каждого иногда варьируются, в зависимости от окружающей
его атмосферы. Вот они:
1. Сплошной эгоизм. Хочется казаться умным, чтобы о тебе говорили,
помнили после смерти, хочется отыграться на взрослых, которые третировали
в детстве и т. д. Не будем врать: это мотив, и притом значимый. В этом
отношении писатели сходны с учеными, художниками, политиками, адвокатами,
солдатами, успешными бизнесменами -- одним словом, с высшей сферой человечества.
Огромные толпы не слишком эгоистичны. Где-то после тридцати они почти целиком
теряют ощущение индивидуальности -- и живут главным образом для других.
Или их душит рутина. Но есть меньшинство -- одаренные, упрямые люди, намеренные
прожить собственную жизнь до конца, -- и среди них писатели. Серьезные
писатели, должен сказать, несравненно тщеславнее журналистов и больше заняты
собою, хотя деньгами интересуются меньше.
2. Эстетический восторг. Восприятие прекрасного в мире или, с другой
стороны, в словах и в правильном их расположении. Удовольствие от влияния
одного звука на другой, от плотности хорошей прозы или ритма хорошего рассказа.
Желание поделиться опытом -- он кажется ценным, и недопустимо его потерять.
Эстетический мотив у множества писателей очень вял, но даже у памфлетиста
или автора учебников имеются необъяснимо привлекательные любимые словечки
и фразы; или, например, жесткие предпочтения, касающиеся оформления, ширины
полей и т. д. Выше уровня железнодорожного указателя не бывает книг, абсолютно
лишенных эстетической составляющей.
3. Исторический порыв. Желание увидеть вещи как они есть, обнаружить
правду и сохранить ее для потомства.
4. Политические цели. Слово «политические» используется в самом широком
значении. Желание куда-то подтолкнуть мир, повлиять на представление людей
о том, какого общества следует добиваться. И опять же: не бывает книг,
абсолютно лишенных политических пристрастий. Тезис о том, что в идеале
искусство не имеет ничего общего с политикой, -- сам по себе политический
подход.
Можно заметить, как эти импульсы воюют друг с другом и меняются в зависимости
от человека и времени. По природе -- если считать «природой» состояние,
достигаемое, когда становишься взрослым, -- я человек, для которого первые
три мотива перевешивают четвертый. В мирные времена я могу писать витиеватые
или просто изобразительные книги, почти не осознавая собственных политических
взглядов. И стать в некотором роде памфлетистом я был вынужден. Сначала
я пять лет занимался неподобающим делом (индийская имперская полиция в
Бирме), а потом испытал бедность и ощущение провала. Это увеличило мою
природную ненависть к власти и впервые заставило отчетливо осознать существование
рабочего класса. Бирманский опыт дал мне некое представление о сути империализма.
Но этого опыта оказалось недостаточно для возникновения у меня четкой политической
ориентации. Потом был Гитлер, гражданская война в Испании и все прочее.
К концу 1935 года я еще не принял твердого решения. Помню, я тогда написал
об этой дилемме небольшое стихотворение:
Война в Испании и другие события 1936-37 годов решили исход дела, и
потом я уже точно знал, с кем я. Каждая строчка моих серьезных работ, написанных
после 1936 года, прямо или косвенно целилась в тоталитаризм и призывала
к демократическому социализму, как я его понимал. По-моему, в такое время,
как наше, абсурдно надеяться на то, чтобы избежать этих тем. Под тем или
иным соусом о них пишут все. Вопрос лишь в том, кто на чьей стороне и какой
у кого подход. И чем полнее осознаешь свои политические пристрастия, тем
больше шансов, что удастся действовать политически, не жертвуя эстетической
и интеллектуальной целостностью.
Последние десять лет я больше всего хотел превратить политические писания
в искусство. Отправной пункт -- всегда поддержка, ощущение несправедливости.
Садясь писать книгу, я не говорю себе: «Я собираюсь создать произведение
искусства». Я пишу, потому что есть ложь, и я хочу ее разоблачить, есть
факт, и я хочу привлечь к нему внимание; сначала я хочу лишь быть услышанным.
Но я не мог бы работать над книгой или даже над большой журнальной статьей,
не будь эта работа эстетическим переживанием. Любой, кто даст себе труд
изучить мои работы, увидит, что даже в явной пропаганде найдется масса
деталей, которые профессиональный политик сочтет неуместными. Я не могу
и не хочу целиком отказываться от мировоззрения, приобретенного в детстве.
Пока я жив и здоров, я по-прежнему буду остро чувствовать прозу, любить
земную поверхность и находить удовольствие в прочных вещах и обрывках бесполезной
информации. Эти мои качества подавлять бессмысленно. Задача -- в примирении
моих затаенных симпатий и антипатий и вполне общественных, неиндивидуальных
событий, которые вываливает на нас эпоха.
Это непросто. Возникают проблемы толкований и языка, и по-новому предстает
проблема правдивости. Приведу лишь один пример подобных незрелых трудностей.
Моя книга о войне в Испании «Памяти Каталонии» -- разумеется, откровенно
политическая книга, но по большей части написана несколько отстраненно
и с уважением к композиции. Я изо всех сил старался рассказать всю правду
и не оскорбить своих литературных инстинктов. Однако среди прочего в книге
есть длинная глава, набитая газетными цитатами и тому подобным: в ней защищаются
троцкисты, обвиненные в сговоре с Франко. Разумеется, такая глава, через
пару лет для среднего читателя уже не представляющая интереса, способна
уничтожить книгу. Критик, чье мнение для меня важно, прочел мне целую лекцию.
«Вы зачем это все туда напихали? -- спрашивал он. -- Превратили хорошую
книгу в журналистику». Это правда, но иначе я поступить не мог. Мне стало
известно то, чего в Англии почти никто не знал: были оклеветаны невинные
люди. Не разозлись я из-за этого, я бы и книги не написал.
В том или ином виде проблема возникает вновь и вновь. Проблема языка
тоньше, и требует более подробного анализа. Скажу только, что в последние
годы старался писать менее образно и более точно. Так или иначе, я обнаружил,
что как только достигаешь вершины в определенном стиле письма, ты его уже
перерос. Впервые я совершенно сознательно попытался сплавить в одно политические
и художественные задачи в «Скотном дворе». Я не писал романов семь лет,
но скоро надеюсь выпустить новый. Он обречен на неудачу -- каждая книга
есть неудача, -- однако я довольно четко представляю себе, какую книгу
хочу написать.
Если судить по последней паре страниц, можно подумать, что моим писательством
движут исключительно гражданственные мотивы. Я бы не хотел оставить такое
впечатление. Все писатели тщеславны, себялюбивы и ленивы, а за всеми их
мотивами прячется тайна. Написание книги -- чудовищное, изматывающее усилие,
вроде тяжелого припадка мучительной болезни. На такое никогда не пойдешь,
если не подталкивает какой-то демон. Его невозможно понять, и сопротивляться
ему невозможно. Кто знает, может, этот демон -- тот же инстинкт, что заставляет
ребенка воплями требовать внимания. И все же нельзя написать ничего читабельного,
если изо всех сил не подавляешь собственную индивидуальность. Хорошая проза
подобна оконному стеклу. Не могу точно сказать, какие мотивы у меня сильнее,
но знаю, какие достойны мною руководить. Оглядываясь на свою работу, я
вижу, что там, где недоставало политического замысла, я писал безжизненные
книги и соблазнялся изощренными пассажами, бессмысленными предложениями,
декоративными эпитетами и вообще обманом.
1946
1. Горацио Герберт Китченер (1850--1916)
-- английский военный и колониальный деятель.
2. Перевод Арк. Штейнберга.
3. Юджин Эрэм (1704--1759) -- английский
интеллектуал; был казнен за убийство.