Стихи последней ночи на Земле

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ЧАРЛЗ БУКОВСКИ

СТИХИ ПОСЛЕДНЕЙ НОЧИ НА ЗЕМЛЕ

перевел м.немцов

charles bukowski

THE LAST NIGHT OF THE EARTH POEMS

© 1992 by Charles Bukowski
© перевод, М.Немцов, 1995

Автор хотел бы поблагодарить редакторов тех периодических изданий,

где были впервые напечатаны некоторые из этих стихов.

1

два крутых

мой немецкий корефан

с днем рожденья

такое чувство

величайший актер наших дней

дни точно бритвы, ночи полны крыс

в темноту и на свет

будьте добры

мужчина с прекрасными глазами

странный день

тюльпаны с теплицами

воздух и свет и время и пространство

орел сердца —

ярко-красная машина

навстречу 21-му веку

дамочка и пума

сплошная веселуха

привет, Гамсун

смерть курит мои сигары

ломбарды

ад — это закрытая дверь

закрытые ставни

до СПИДа

каменная глыба

повезло же

ночлежка

милостыня

ожидание

всё, к чему прикасаешься

мойка машин

мигание ставок

конкурс поэзии

синяя птица

2

выйдя на улицу

заместители

поэт в Нью-Йорке

не продается

в заблуждении

исповедь

шарахнутый

писатель

они не кушают так, как мы

можно, я скажу

разорванный первым дыханием

Элвис жив

мой кореш на автостоянке ипподрома:

слушайте сюда, вы

искусство физиогномики

Эдвард Сбрагья

бродя по клетке

вопрос и ответ

письмо почитательницы

держитесь за животики

конченный

безглазо в пространство

пятнашки

жил-был сейчас

Городской Билли

на счет 8

только один Сервантес

то, что я знал мертвых

вы пьете?

творческий акт

подвид нагих бутонов

спутница

вы знаете и я знаю и ты знаешь

3

тьма и лед

большая прогулка

маленькое кафе

сидя за ИБМ

мой кореш будда

интервьюеры

шизанутое время

пришельцы

шокотерапия

между заездами

плюханье

в потемках

Селин с тростью и корзинкой

ни больше, ни меньше

потерянные и отчаявшиеся

подойди поближе и ни шиша не увидишь

побирушки

старый игрок

время начала скачек

временами

удача — не дама

редактор

пригнись и забудь

моментальные снимки на скачках

экс-идол

тепловая волна

у нас нет денег, милая, зато у нас есть дождь

преступление и наказание

солдат, его жена и бродяга

Отход Бонапарта

спустившая шина

о, я был бабник еще тот!

дремлющий вулкан

занятия по творческому письму

прохладный черный воздух

теплый свет

4

Динозаврия, мы

порезался при бритье

клевая работа

последнее место в конце

мой дядя Джек

область паузы

мой первый компьютерный стих

Россини, Моцарт и Шостакович

что за писатель

похмелья

они повсюду

это возражение

Хемингуэй так никогда не делал

опять пора сюрпризов

молодым в Новом Орлеане

проклятие Бука

Чарлз Львиное Сердце

в низкой облачности

классическая музыка и я

транспорт

преданный

выжженный

подстрелив луну в глаз

приглашение

порядок подач

открытый холст

под сенью розы

1

мои запястья - реки

пальцы мои - слова

пробка

эта Скоростная Трасса вдоль Бухты на юг через центр

города - то есть, там иногда становится просто

невероятно

в прошлую пятницу вечером я сидел там

без движения за стеной красных тормозных огней,

первая передача даже не шелохнется

а массы выхлопных газов

пачкали серым вечерний воздух, двигатели пере-

калены

и висела вонь сгоравшего

где-то

сцепления -

казалось, что воняло откуда-то спереди -

с того долгого медленного подъема трассы, где

машины с трудом переключались

с первой передачи на нейтрал

вновь и вновь

а с нейтрала обратно

на первую.

по радио я послушал новости

того дня

по крайней мере раз 6, я

хорошо поднатаскался в мировых

событиях.

остальные станции крутили

тощую больную музыку.

классические станции отказывались проходить

ясно

а когда проходили

то заплесневело повторяли стандартные и

утомительные произведения.

я выключил радио.

странное завихрение началось у меня в

голове - закручивалось во лбу, по часовой

стрелке, проходило за уши и вокруг к

затылку, затем снова ко лбу

и опять

по кругу.

мне стало любопытно, так ли бывает

когда сходишь

с ума?

Я подумал, не выйти ли мне из машины.

Я находился на так называемой скоростной

полосе.

У меня перед глазами стоял я сам

вышедший из машины

опираясь на разделительное заграждение,

сложив руки.

затем я бы сполз вниз на

корточки и спрятал голову между

колен.

Я остался в машине, прикусил язык, снова

включил радио, повелел завихрению

остановиться

и подумал: интересно, а остальным тоже приходится

так же бороться со

своими порывами,

как и мне?

тут машина впереди меня

СДВИНУЛАСЬ

на фут, 2 фута, 3 фута!

Я переключился на первую передачу...

произошло ДВИЖЕНИЕ!

затем я вновь оказался на нейтрале

но

мы сдвинулись на 7 или

десять футов.

слыша всемирные новости в

7-й раз,

всё по-прежнему паршиво

но все слушали,

а значит и это всё было нам по колено

поскольку мы знали

что нет ничего хуже, чем

пялиться

в одну и ту же номерную табличку

на ту же самую тупую башку, торчащую

над спинкой сиденья

в машине впереди

а время рассасывалось

а стрелка температуры заваливалась

все дальше вправо

пока стрелка топлива валилась

все дальше влево

и всем было интересно

чье же это сцепление

перегорает?

мы были словно какой-то последний, громадный

предельный динозавр

вяло ползущий куда-то домой

непонятно как, может

быть

подыхать.

два крутых

в Городском Колледже Лос-Анжелеса было два крутых, я и Джед

Андерсон.

Андерсон был одним из лучших защитников в

истории школы, в натуре гроза отрыва

когда мяч к нему попадал.

я был довольно крепок физически но на спорт смотрел

как на игры для уродов.

я считал что игра покруче - бросать вызов тем

кто пытался учить

нас.

как бы то ни было, мы с Джедом были двумя светилами

общаги, он копил свои рывки на

60, 70 и 80 ярдов в вечерних матчах

а днем

дремал за партой

я же сочинял то, чего не знал

а то, что я знал

было так гнусно

что многим преподам приходилось

плясать под мою дудку.

и вот в один прекрасный день

мы с Джедом

наконец встретились.

это произошло в забегаловке с музыкальным автоматом

напротив кампуса и

он сидел там со своими

дружками

а я сидел со

своими.

"давай! давай! поговори с ним!"

подзуживали меня

кореша.

я ответил: "на хуй этого

спортсмена. за мной -

Ницше, пускай он сам

идет сюда!"

в конце концов, Джед поднялся купить

курева в

автомате и один из моих

друзей спросил:

"ты что, боишься этого

чувака?"

я встал и подошел сзади

к Джеду, когда тот лез в

машину

за своей пачкой.

"привет, Джед," сказал

я.

он обернулся: "привет,

Хэнк."

затем залез в

задний карман,

вытащил пинту

виски, протянул

мне.

я крепко хлебнул,

вернул

обратно.

"Джед, что ты

собираешься делать

после

Г.К.Л.А.?"

"играть

за Нотр-Дам."

и он направился назад

к своему столику

а я - назад

к своему.

"чё он сказал? чё

он сказал?"

"ничего особенного."

как бы то ни было, Джед так и не попал

в Нотр-Дам

да и я сам

никуда больше

не попал -

годы просто разнесли нас

в разные стороны

но были и другие

кто своего

добился, включая одного парня

ставшего знаменитым

спортивным обозревателем

и я вынужден был лицезреть его

фотографию

в газете

много десятков лет подряд

пока жил в передаваемых по наследству

дешевых комнатенках

с тараканами

и безвоздушными

тягомотными

ночами.

но

я по-прежнему гордился тем мгновением

еще тогда

когда Джед протянул мне

ту пинту

и

я отхлебнул

целую треть

а все апостолы

смотрели на нас.

чёрт, а казалось ведь

что мы никак

и никогда

не проиграем

но мы продули.

и мне понадобилось

3 или 4 десятилетия, чтобы

хоть чуть-чуть сдвинуться

с места.

и Джед,

если ты всч еще где-то здесь

сегодня ночью,

(я забыл тебе сказать

тогда)

спасибо тебе

за тот глоток.

мой немецкий корефан

сегодня вечером

попивая Сингху

темный портер

из Таиланда

и слушая Вагнера

я не могу поверить, что

его нет в

соседней

комнате

или за

углом

или в живых

где-то

сегодня вечером

а ведь он

разумеется

когда меня окатывает

звуком

его

и маленькие мурашки

бегут

по обеим

рукам

и колотит

дрожь

ведь он здесь

сейчас.

с днем рожденья

когда Вагнер был

стариком

в его

честь

устроили день рожденья

и сыграли

пару

случайных композиций

молодости.

после

он спросил:

"кто это сочинил?"

"вы," ответили

ему.

"ах," произнес он,

"я всегда так и

подозревал: у смерти

значит

все-таки есть какие-то

достоинства."

телефон

притащит к вам людей

своим звонком.

людей, не знающих что делать со

своим временем

причем им до боли хочется

заразить этим

вас

издалека

(хотя они бы предпочли

на самом деле быть с вами в одной комнате

чтобы лучше спроецировать свое ничтожество

на вас.)

телефон необходим только

для экстренных случаев.

эти люди - не

экстренный случай, они

стихийное бедствие

я никогда не радовался звонку

телефона.

"алло," отвечал я

с опаской.

"это Дуайт."

и вы уже ощущаете их имбецильное

стремление вторгнуться.

они - люди-блохи

ползающие по

психике.

"да, в чем дело?"

"ну, я сегодня вечером в городе и

я подумал..."

"послушайте, Дуайт, я очень занят, я

не могу..."

"ну, может быть в следующий

раз?"

"может быть, и нет..."

каждому человеку отводится лишь столько-то

вечеров

и каждый истраченный напрасно вечер -

грубое попрание

естественного хода

вашей единственной

жизни;

а кроме этого, во рту остается привкус

не исчезающий часто два или три дня

в зависимости от

интервента.

телефон - только для

экстренных случаев.

у меня это заняло

десятки лет

но я наконец понял

как отвечать

"нет."

а вы

не беспокойтесь о них,

пожалуйста:

они просто наберут другой

номер.

может быть

ваш.

"алло," скажете

вы.

и они ответят:

"это Дуайт."

и тогда

вы

станете

доброй

понимающей

душой.

прогиб

как и большинство из вас, я сменил столько работ, что

чувствую себя так, будто меня выпотрошили, а кишки

развеяли по ветру.

мне попадались и неплохие люди на

пути, но и другие

тоже попадались.

однако, когда я думаю обо всех

с кем работал -

несмотря на то, что прошло много лет -

Карл

приходит на ум

первым.

я вспоминаю Карла: обязанности наши требовали, чтобы мы

оба носили фартуки

завязанные сзади и вокруг

шеи тесемочкой.

я был у Карла подмастерьем.

"у нас легкая работа," сказал

он мне.

каждый день, когда наше начальство одно за другим прибывало

Карл слегка изгибался в талии,

улыбался и с кивком головы

приветствовал каждого: "доброе утро, Д-р Стейн",

или "доброе утро, м-р Дэй", или

миссис Найт или, если дама незамужем

"доброе утро, Лилли" или Бетти или Фрэн.

я никогда

ничего не говорил.

Карла, казалось, это тревожило, и

однажды он отвел меня в сторонку: "эй,

где еще, к ебеней матери ты найдешь

двухчасовой обеденный перерыв, как у

нас?"

"нигде, наверное..."

"ну ладно, о.к., слушай, для таких парней, как мы с тобой,

лучше ничего не придумаешь, это как раз то,

что надо."

я молчал.

"поэтому слушай, сначала жопу им лизать трудно, мне

мне тоже нелегко пришлось привыкать,

но через некоторое время я понял что нет

никакой разницы.

я просто панцирь отрастил.

теперь у меня есть панцирь,

понял?"

я смотрел на него - и точно, он походил на человека с

панцирем, выражение лица у него было как

маска, а глаза ничтожны, пусты и

безмятежны;

я смотрел на истасканную погодой и

битую ракушку.

прошло несколько недель.

ничего не изменилось: Карл кланялся, прогибался и улыбался

непоколебимо, изумительный в своей

роли.

то, что мы смертны, никогда, наверное, не приходило ему

в голову

или то

что нас могут поджидать

работы получше.

я выполнял свою

работу.

затем однажды Карл снова

отвел меня в сторону.

"слушай, со мной о тебе говорил

Д-р Морли."

"ну?"

"он спросил меня, что с тобой

такое."

"что ты ему

ответил?"

"я сказал, что ты еще

молод."

"спасибо."

получив следующий чек, я

уволился

но

мне все-таки

пришлось

в конечном итоге согласиться на другую похожую

работу

и

наблюдая за

новыми Карлами

я в конце концов простил их всех

но не себя:

от смертности человек иногда

становится

странным

почти

ненанимаемым на работу

несносно

высокомерным -

никудышним слугой

свободного

предпринимательства.

такое чувство

О.Хаксли умер в 69,

слишком рано для такого

неистового таланта,

а я прочел все его

работы

но на самом деле

Пункт Контрапункт

действительно немного помог

мне пройти через

фабрики и

пьяные богадельни и

неприятственных

дам.

эта

книга

вместе с гамсуновским

Голодом

они помогли

чуть-чуть.

великие книги - это

те что нам

нужны.

я поразился самому

себе за то, что мне понравилась

книга Хаксли

но она действительно вышла

из этакого оголтелого

прекрасного

пессимистического

интеллектуализма,

и когда я впервые

прочел П.К.П.

я жил в

номере гостиницы

с дикой и

ненормальной

алкоголичкой

которая однажды швырнула

Кантос Паунда

в меня

и промазала,

как и они сами

пролетели мимо меня.

я работал

упаковщиком

на заводе осветительных

приборов

и однажды

во время

запоя

сказал этой даме:

"вот, почитай-ка лучше!"

(имея в виду

Пункт Контра-

Пункт.)

"а, засунь ее

себе в жопу!" заорала

она

мне.

как бы то ни было, в 69 наверное

рано было Олдосу

Хаксли

помирать.

но я полагаю, что это

так же честно

как смерть

уборщицы

в таком же

возрасте.

просто с

теми, кто

помогает нам

проходить через все это,

и вдруг

весь свет

меркнет, это как бы

выворачивает нутро -

а уборщиц, таксистов,

ментов, медсестер, грабителей

банков, попов,

рыбаков, поваров с их жареной картошкой,

жокеев и им

подобных -

к

чёрту.

величайший актер наших дней

он все жиреет и жиреет,

почти облысел

осталась только прядка волос

на затылке

которую он перекручивает

и затягивает

резинкой.

у него есть дом в горах

и дом на

островах

и очень немногие вообще его

видят.

некоторые считают его величайшим

актером наших

дней.

у него есть кучка друзей,

очень немного.

с ними его любимое

времяпрепровождение -

есть.

бывают редкие случаи, когда его находят

по телефону

обычно

с предложением сыграть

в выдающейся (как ему

говорят)

художественной картине.

он отвечает очень тихим

голосом:

"о нет, я не хочу больше

сниматься ни в каком кино..."

"вам можно прислать

сценарий?"

"ладно..."

потом

от него снова ничего

не слышно

обычно

он и его кучка друзей

вот что

делают после еды

(если ночью прохладно)

пропускают несколько стаканчиков

и смотрят, как сценарии

сгорают

в камине.

или же

после еды (теплыми

вечерами)

после нескольких

стаканчиков

сценарии

вынимаются

заиндевевшие

из

холодильника.

он раздает несколько

штук своим друзьям

несколько оставляет себе

а потом

все вместе

с веранды

они запускают их

как летающие тарелки

далеко

в просторный

каньон

внизу.

потом

все они

возвращаются в дом

зная

инстинктивно

что сценарии

были

дерьмовыми. (по крайней мере,

он это чувствует и

остальные

согласны

с ним.)

там наверху у них

по-настоящему

хороший мир:

заслуженный, само-

достаточный

и едва ли

зависимый

от

переменных.

там есть

такая куча времени

чтобы есть

пить

и

ждать смерти

подобно

всем остальные.

дни точно бритвы, ночи полны крыс

будучи очень молодым человеком, я делил время поровну между

барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать

свои остальные обычные потребности - загадка; короче, я просто не

заморачивался этим слишком сильно -

если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о

других вещах - дураки творят себе собственный

рай.

в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с

другими мужиками и т.д.

в библиотеках - другое дело: я был тих, переходил

из зала в зал, читал не столько книги целиком,

сколько отдельные части: медицина, геология, литература и

философия. психология, математика, история, другие вещи обламывали

меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и

жизни композиторов, чем технические аспекты...

тем не менее, только с философами я ощущал братство:

с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым трудночитаемым Кантом;

я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,

вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему врубаться, особенно

с перепоя; многих, кого я читал, я уже забыл,

может, и поделом, но хорошо помню одного парня, написавшего

целую книгу, в которой доказывалось, что луны там нет,

причем делал он это так хорошо, что после ты и сам начинал считать: он

совершенно прав, луны действительно там нет.

как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по

8 часов в день, если там даже луны нет?

а чего еще

может не хватать?

к тому же

мне не столько нравилась сама литература, сколько литературные

критики; они были полными мудаками, эти парни; они пользовались

утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы называть других

критиков, других писателей ослами. они

выводили меня из себя.

но именно философы удовлетворяли

ту потребность

что таилась у меня где-то в замороченном черепе; продираясь

сквозь их навороты и

заковыристый словарь

я все равно часто поражался -

у них выскакивало

пылающее азартное утверждение, казавшееся

абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким

к абсолютной истине,

и вот этой определенности я искал в своей повседневной

жизни, больше походившей на кусок

картона.

какими клёвыми ребятами были эти старые псы, протаскивали меня сквозь

дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб

базлавших, будто торгаши из ада.

братья мои, философы, говорили со мной не как

народ на улицах или где-то еще; они

заполняли собой невообразимую пустоту.

такие классные парни, ах, какие классные

парни!

да, библиотеки помогали; в другом моем храме, в

барах, все было иначе, упрощеннее, и

язык, и отношение были другими...

днем библиотека, ночью бар.

ночи были одинаковы,

поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не

плохой, но мне он не так как-то светит,

от него прет чудовищной мертвечиной - я думаю о своем отце,

об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах

об убийцах с тусклыми глазами; ну, и

мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,

и медленно накапливается ярость: мы враги с ним, кошка с

собакой, поп с атеистом, огонь с водой; напряг нарастает,

по кирпичику, уже готов обрушиться; наши кулаки

сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец, уже с

целью:

он оборачивается ко мне:

"тебе чё-то не нравится, мужик?"

"ага. ты."

"хочешь чё-нибудь сделать?"

"конечно."

мы допиваем, подымаемся, уходим в конец

бара, в переулок; мы

поворачиваемся, лицом друг к другу.

я говорю ему: "между нами нет ничего, кроме пространства. как

насчет сомкнуть это

пространство?"

он бросается на меня, и неким образом это представляет собой часть части

части.

в темноту и на свет

моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и прохладительные напитки,

усаживание на места, она испытывает детский восторг от

этого, и я рад за нее - но на самом же деле, я сам, должно быть,

откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой

жизни, чем-то, что закапывалось и пряталось в одиночку:

другие люди, сгрудившиеся на сиденьях и далеко, и близко, передают мне

чувства, которые мне не нравятся; это глупо, быть может, но так оно и

есть; а затем -

темнота и за ней -

гигантские человеческие лица, тела, шевелящиеся по экрану, они

говорят, а мы

слушаем.

на сотню кино есть одно стоящее, одно хорошее

а девяность восемь - паршивые.

большинство фильмов начинается плохо и постепенно становится

еще хуже;

если можешь поверить действиям и речи

персонажей

то сможешь даже поверить, что попкорн, который жуешь, тоже

имеет некое

значение.

(ну, возможно, люди смотрят столько фильмов,

что когда, наконец, увидят кино не такое

паршивое, как остальные, то считают его

выдающимся. Премия Академии означает, что ты воняешь не

так сильно, как твой собрат.)

кино заканчивается, и мы выходим на улицу, идем

к машине; "что ж," говорит моя жена, "кино не настолько

хорошее, как говорили."

"нет," отвечаю я, "не настолько."

"хотя там были неплохие места," говорит она.

"ага," отвечаю я.

мы подходим к машине, влезаем, и я везу нас из

этой части города; мы оглядываемся в ночи;

ночь выглядит неплохо.

"есть хочешь?" спрашивает она.

"да. а ты?"

мы останавливаемся у светофора; я наблюдаю за красным светом;

просто слопал бы этот красный свет - все, что угодно, слопал бы, все, что

угодно, лишь бы наполнить эту пустоту; миллионы долларов истрачены на то, чтобы создать

нечто более ужасное, нежели реальные жизни

большинства живых существ; человеку никогда не следует быть вынужденным платить

за вход в ад.

зажегся зеленый, и мы сбежали

вперед.

будьте добры

нас вечно просят

понять точку зрения другого

человека

какой бы

старомодной

глупой или

противной она ни была.

человека просят

относиться

ко всей их тотальной ошибке

к их жизненным отходам

с

добротой, особенно если они

в возрасте.

но возраст суть итог

наших деяний.

они состарились

по-плохому

поскольку

жили

не в фокусе,

который отказывались

видеть.

не их вина?

а чья?

моя?

меня просят скрывать

мою точку зрения

от них

из страха перед их

страхом.

не возраст - преступление

а позор

намеренно

растраченной

жизни.

среди стольких

намеренно

растраченных

жизней

вот так.

мужчина с прекрасными глазами

когда мы были пацанами

там был странный дом

где ставни

всегда

были закрыты

и мы ни разу не слышали голосов

изнутри

а двор весь зарос

бамбуком

и мы любили играть в

бамбуке

воображая себя

Тарзаном

(хоть и не было никакой

Джейн).

и еще там был

пруд

крупный

полный

жирнющих золотых рыбок

невиданных размеров

и они были

ручными.

они поднимались к

поверхности воды

и хватали кусочки

хлеба

у нас из рук.

наши родители

говорили нам:

"никогда не ходите к этому

дому."

поэтому, конечно,

мы ходили.

нам было интересно, живет ли

там кто-нибудь.

шли недели, и мы

никого никогда

не видели.

затем однажды

мы услышали

голос

из дома:

"АХ ТЫ БЛЯДЬ

ПРОКЛЯТАЯ!"

то был мужской

голос.

затем дверь

веранды

распахнулась

и наружу

вышел

мужчина.

в правой

руке

он держал

квинту виски.

ему было около

30.

изо рта

его

торчала сигара,

небритый.

волосы

взъерошены и

нечесаны

и он был босиком

в майке и штанах.

но глаза его

были

ярки.

они пылали

яркостью

и он сказал:

"эй, маленькие

джентльмены,

вам

весело, я

надеюсь?"

потом

коротко хохотнул

и зашел

обратно в

дом.

мы слиняли,

вернулись во двор

к своим родителям

и подумали

над этим.

наши родители,

решили мы

хотели, чтобы мы

держались оттуда

подальше

поскольку не

хотели, чтобы мы вообще

видели человека

вот

так,

сильного естественного

мужчину

с

прекрасными

глазами.

нашим родителям

было стыдно

что они

не

такие, как этот

мужчина,

потому-то они и

хотели, чтобы мы

держались

подальше.

но

мы вернулись

к тому дому

и к бамбуку

и к ручным

золотым рыбкам.

мы возвращались

много раз

много

недель

но никогда не

видели

и не слышали

этого человека

снова.

ставни были

закрыты

как всегда

и все было

тихо.

потом однажды

когда мы вернулись из

школы

то увидели

дом.

он

сгорел,

не осталось

ничего,

лишь тлеющий

искореженный черный

фундамент

и мы подошли к

пруду

и в нем не

было воды

а жирные

оранжевые золотые рыбки

лежали там

дохлые,

высыхая.

мы вернулись к

родителям во двор

и поговорили об

этом

и решили, что

наши родители

сожгли

их дом

и убили

их

убили

золотых рыбок

поскольку всч

это было слишком

прекрасно,

даже бамбуковый

лес

сгорел.

они

боялись

мужчины с

прекрасными

глазами.

а

мы боялись

тогда

что

всю нашу жизнь

такие вещи

будут

происходить,

что никому

не хочется

чтобы кто-то

был

таким

сильным и

прекрасным,

что

другие никогда

этого не позволят,

и что

многим людям

придется из-за этого

умереть.

странный день

то был один из этих жарких и утомительных дней в Голливуд-

Парке

с огромной толпой,

утомительной, грубой, тупой

толпой.

я выиграл последний заезд и остался забрать выигрыш, а когда

добрался до машины

то обнаружил массивную пробку, из которой все пытались

выкарабкаться.

поэтому я снял башмаки, сел и стал ждать, включил

радио, набрел на какую-то классическую музыку, обнаружил

пинту скотча в бардачке, от-

крутил пробку,

вмазал.

пускай себе выбираются, подумал

я, а там и сам

поеду.

нашел 3/4 сигары, зажег, еще раз вмазал

скотча.

я слушал музыку, курил, пил

скотч и смотрел, как сваливают

неудачники.

примерно в 100 ярдах к

востоку

даже играли в кости по-маленькой

затем все

прекратилось.

я решил прикончить

пинту.

прикончил, потом растянулся на

сиденье.

не знаю, сколько я

проспал

но когда проснулся, было темно, и

стоянка

опустела.

я решил не обуваться, завел машину

и выехал

оттуда....

когда я вернулся к себе, то услышал, как звонит

телефон.

пока я вставлял в замок ключ и поворачивал его,

телефон продолжал

звонить.

я подошел, снял

трубку.

"алло?"

"ты, сукин сын, где ты

был?"

"на скачках."

"на скачках? полпервого ночи! я

звонила с

7 вечера!"

"я только что вернулся со

скачек."

"у тебя там какая-то

баба?"

"нет."

"я тебе не верю!"

она повесила трубку.

я подошел к холодильнику, вытащил пиво, зашел в

ванную, пустил в ванну

воду.

допил пиво, достал еще одно, открыл его и

влез в

ванну.

телефон зазвонил

опять.

я вылез из ванны с пивом и

стекая

подошел к телефону, взял

трубку.

"алло?"

"ты, сукин сын, я все равно

тебе не верю!"

она повесила трубку.

я вернулся в ванную с пивом,

оставляя за собой еще один мокрый

след.

когда я уже забрался в ванну

телефон зазвонил

снова.

я дал ему позвонить, считая

звонки: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9,

10, 11, 12, 13, 14, 15,

16...

она повесила трубку.

затем, наверное, 3 или 4 минуты

спустя.

телефон опять

зазвонил.

я сосчитал звонки:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8,

9...

потом всё

стихло.

тут примерно я вспомнил, что

забыл ботинки в

машине.

плевать, вот только пара у меня

оставалась одна.

хотя могло случиться, что никто

и не позарится красть из этой

машины.

я вылез из ванны взять еще одно

пиво,

оставляя еще один след

за собой.

таким был конец

долгого

долгого

дня.

тюльпаны с теплицами

конечно, я могу умереть в следующие же десять минут

и я готов к этому

но вот что меня тревожит по-настоящему -

что мой редактор-издатель может уйти на пенсию

даже несмотря на то, что он на десять лет моложе

меня.

это было всего 25 лет назад (я находился в том зрелом

пожилом возрасте 45 лет)

когда мы зачали свой нечестивый союз, чтобы

попробовать литературные воды,

причем ни один из нас не был хорошо

известен.

я думаю, нам кое в чем повезло и везет в чем-то до сих

пор

однако

шансы довольно сильны

что он проголосует за теплые и приятные

деньки

в садике

задолго до меня.

писать опьяняет само по себе

а вот издавать и редактировать,

пытаясь оплачивать счета

само по себе

истощает

сюда также входит иметь дело с

мелкой сучностью и капризами

множества

так называемых гениальных баловней, коими они

не являются.

я не стану винить его за то, что он

отвалит, и надеюсь, он пришлет мне фото своей

Улицы Роз, своего

Проспекта Гардений

придется ли мне искать других

пропагандистов?

тот приятель в русской

ушанке?

или та тварь с Востока

со всеми своими волосами

торчащими из ушей, с этими мокрыми и

сальными губами?

или же мой редактор-издатель

уходя в мир тюльпанов с

теплицами

передаст всю

механику

своего бывшего ремесла

двоюродному брату,

дочери или

какому-нибудь Паундианцу с Большого

Сюра?

или же он просто завещает все

дальше своему

Экспедитору

который восстанет точно

Лазарь,

нащупывая собственную вновь найденную

важность?

можно вообразить себе ужасные

вещи:

"Г-н Чинаски, все ваши работы

теперь должны подаваться в

форме Рондо

и

отпечатанными

через три интервала на рисовой

бумаге."

власть разлагает

жизнь калечит

проходит

всё, а

бородавки

не лечат.

"нет-нет, г-н Чинаски:

в форме Рондо!"

"слушай, чувак," спрошу я,

"ты разве не слыхал о

тридцатых?"

"о тридцатых? это еще

чё?"

мой теперешний редактор-издатель

и я

временами

действительно обсуждали тридцатые годы,

Депрессию

и некоторые штучки, которым

она нас научила -

вроде того, как перетерпеть на почти что

фиге с маслом

и двинуться дальше

все равно.

так вот, Джон, если это случится, наслаждайся

своим дивертисментом по

скрещиванию растений,

культивируй и переноси пыльцу

с куста

на куст, поливай только

ранним утром, рассыпай

соломенную сечку, чтобы предотвратить

рост сорняков

и

подобно мне в моей писанине:

не жалей

навоза.

и спасибо, что

обнаружил меня на

Авеню ДеЛонгпре, дом 5124

на полпути между

алкоголизмом и

безумием.

вместе с тобой мы

бросили перчатку

и вызов приняли

даже сегодня, когда уже слишком поздно

таких принявших можно

найти

а огонь поет

среди

деревьев.

воздух и свет и время и пространство

"-знаешь, у меня ведь тоже была семья, работа, что-то

постоянно

мешало

а теперь

дом я продала, нашла вот это

место, большую студию, видел бы ты, сколько там пространства, сколько

света.

впервые в жизни у меня будет свое место и время, чтобы

творить."

нет, голубушка, если ты собираешься творить

то будешь творить, вкалывая

по 16 часов в день в шахте или

будешь творить в гостинке с 3 детьми

сидя на

социальном пособии,

будешь творить, когда мозги и

тело наполовину

разлетелись на куски,

будешь творить слепой

искалеченной

обезумевшей,

будешь творить даже когда кошка лезет тебе на

спину, а

весь город трясет землетрясением, бомбардировкой,

потопом и пожаром.

голубушка, воздух и свет и время и пространство

не имеют с этим ничего общего

и ничего не создают

если не считать, может быть, только более долгой жизни для

придумывания

себе новых

отмазок

орел сердца --

о чем будут писать через 2000

лет

если они

еще будут?

сейчас вот

я пью белый каберне совиньон и

слушаю

Баха: очень

любопытно: эта

нескончаемая смерть

эта

нескончаемая жизнь

когда

я гляжу на вот эту руку

держащую сигарету

то чувствую, будто

сидел тут

всегда.

вот

войска со штыками

осадили

город внизу.

мой песик Тони улыбается

мне.

хорошо

чувствовать себя хорошо

просто так, без причины;

или же

с ограниченной

возможностью

все равно

выбирать;

или немного любя,

а не пристегиваясь к ненависти.

вера, браток, не в

богах

а в

себе:

не спрашивай,

говори.

вот я и говорю тебе:

такая прекрасная

музыка

поджидает

только в

тенях

ада.

ярко-красная машина

я стараюсь избегать состязаний в скорости на автотрассах, но самое занятное -

то,

что меня всегда штрафуют за превышение скорости именно тогда, когда я тихонько еду

сам по

себе.

когда же я ввязываюсь в дуэль на скорость, стремглав перескакивая с полосы на полосу

чуть ли не на 100 милях в час

полиции никогда поблизости

нет.

когда меня тормозят за превышение - то всегда за ленивое крейсирование

в грезах, на обычных 70

милях/час.

я получил 3 таких бессмысленных прокола за 3 недели, поэтому

на некоторое время залег - на 2 года, фактически, но сегодня

там оказался

парень на ярко-красной машине, понятия не имею, какой

модели или марки

и не имею ни малейшего, как это все началось, но вероятнее всего

начал я сам:

я был на скоростной полосе, делал под 70

и заметил проблеск ярко-красного в зеркальце, и

выскочив вправо на обгон

он делал 75

и у него было время обойти меня

и вклиниться на скоростную впереди

но что-то заставило меня выжать газ и подрезать

его

заперев позади старушки с наклейкой ХРИСТОС

СПАСАЕТ.

казалось, он рассвирепел до невозможности

и не успел я глазом моргнуть, как он приклеился к моему бамперу,

так плотно, что его ветровое стекло и мои задние мигалки

стали единым целым.

тут уж я рассвирепел до невозможности, а меня запирал

зеленый фольк прямо по курсу

но я дернулся в окно и

проскочил.

ярко-красный озверел, засек свободную дальнюю полосу,

с ревом пролетел мимо и погнал

по ней.

после этого гнать к финишу оставались

только я и ярко-красный.

он накапливал форы, затем сумасшедшим гамбитом

со сменой полос я его

нагонял.

по ходу этой дуэли место моего назначения было забыто, да и его, я уверен -

тоже.

наблюдая за ним, я не мог не восхищаться его умением

водить; он рисковал несколько больше меня,

но у меня машина была получше

поэтому

мы были примерно квиты.

затем

неожиданно

мы остались одни: перебой в шизанутом потоке машин

освободил нас обоих

и мы вместе по-настоящему

оторвались по скорости.

у него было немного форы, но моя машина медленно настигала; я

подбирался к нему,

вот уже мы поравнялись и я не мог не

оглядеть его.

молодой японец, лет 18, 19

а я смотрел на него и

хохотал.

я видел, как он осматривает меня.

он видел 70-летнего белого старика

с физиономией

Франкенштейна.

юноша снял ногу с газа и

отвалился.

я отпустил его.

включил

радио.

я проехал на 18 миль дальше, чем нужно, но

это неважно.

стоял прекрасный солнечный день.

навстречу 21-му веку

отмечали Новый Год, кажется, у

меня.

я стоял держа стакан когда

этот стройный молодой тип подошел

он был чуточку пьян - и сказал

"Хэнк, я познакомился с одной бабой, которая утверждает,

что была замужем за тобой 2

года."

"правда?

как ее

звали?"

"Лола

Эдвардс."

"никогда о ней

не слыхал."

"ай, да брось ты, чувак. она

сказала..."

"я ее не знаю,

малыш..."

на самом деле я не знал кто

он такой...

я залпом допил зашел на кухню

восполнил

огляделся да, я был у себя

кухня

знакомая.

еще один

Счастливый Новый Год.

Господи.

я вышел из кухни навстречу

людям.

дамочка и пума

едва ли это можно было назвать глухоманью

но местность была сельской

там выпадало малое количество

осадков - и к тому же велось какое-то

строительство на

склонах холмов

мелкая дичь

вымирала.

первыми из

оголодавших

пришли койоты

в поисках

цыплят

кошек

чего угодно.

на самом деле, стая напала

на человека верхом

вцепилась ему в руку

но он

вырвался.

потом

в парке

одна дамочка

вышла из машины

навестить общественную

уборную.

она закрыла за собой дверцу

кабинки

и тут услыхала

тихий

звук,

украдку

мягких

лап.

потом

пока она там восседала

под дверцу просунула

голову

пума.

поистине прекрасное

животное.

затем

голова исчезла, большая кошка

перевернула урну, обошла ее кругом,

испустила медленный

рык.

дамочка взобралась

на унитаз

схватилась за трубу

над головой

и

подтянувшись как следует

(страх порождает аномальные

поступки) уселась там

откуда можно было наблюдать

за кошкой.

кошка же

незамедлительно встала

передними лапами на

раковину умывальника

засунула внутрь

голову

и принялась лакать из капающего крана.

потом

опустилась

на пол

подобралась

обернувшись к двери

и

фьють

нет ее

больше.

тут

наконец

дамочка

заорала.

когда вбежали

люди

кошки уже нигде не было

видно.

история попала в

газеты и на телевизионные

станции.

а вот то, чего никто не расскажет:

дамочка

никогда больше не заходила в

уборную

не подумав о

пуме.

поистине прекрасное животное.

сплошная веселуха

пошли, заглянем к нему, этот старикан

полный улет, полтинник шарахнуло, рассиживает в

одних трусах и майке

хлеща винч из оббитой белой

чашки.

сидит с задраенными окнами и

у него никогда не было телика.

выходит наружу только чтобы еще винищем

втариться.

или на скачки в своей небесно голубой

Комете 58-го года.

приедешь к нему бывало, а он расстроен, какая-нибудь баба

как правило ушла навсегда и

он делает вид что ему по фиг, но

щелочки его глаз залиты

болью.

он всем начислит, он просто вливает эту дрянь

в себя винтом а иногда встает

и идет блевать.

это в самом деле нечто. его

слышно за несколько кварталов.

потом выходит и наливает

следующий.

он все пьет и пьет

а потом ни с того ни с сего вдруг ляпнет что-нибудь

безумное, вроде: "что бы ни сделали 3 собаки, 4 это

сделают лучше!"

ну и в таком духе.

или шваркнет стаканом или бутылкой о

стену.

он работал санитаром в

больнице 15 лет

потом бросил.

он никогда не спит ночами.

и я не понимаю, как ему достаются все его

бабы -

он такая страхолюдина.

и ревнив.

только скосись на одну из его баб

как сразу кинется.

потом он надирается и рассказывает

истории и поет.

и знаешь еще что? он пишет

стихи.

пошли, заглянем к нему, этот старикан

полный

улет!

привет, Гамсун

после двух-с-половиной пузырей

не укрепивших мое опечаленное

сердце

выбираясь из этой пьяной

темнотищи

в сторону спальни

размышляя о Гамсуне который

жрал свою плоть, чтоб

выкроить время и

писать

я вваливаюсь в другую

комнату

старый

человек

рыба-демон в ночи

всплывающая

наперекосяк

вверх тормашками

смерть курит мои сигары

знаете: а я ведь снова нарезался

тут

слушая Чайковского

по радио.

Боже мой, я слышал его 47 лет

назад

когда был голодавшим писателем

и вот он

снова

а я добился умеренного успеха как

писатель

и смерть расхаживает

взад-вперед

по этой комнате

куря мои сигары

прикладываясь к моему

вину

а Чайк пилит, себя не помня

свою Патетическую

ну и дорожка мне выпала

и если мне везло, то только

потому, что я правильно кидал

кости:

голодал за свое искусство, голодал чтобы

выкроить 5 проклятущих минут, 5 часов,

5 дней -

я хотел лишь пришпилить слово

к бумаге;

слава, деньги - всч туфта:

я хотел поймать слово

а они хотели поставить меня к перфоратору,

к конвейеру

они хотели, чтоб я стал кладовщиком в

универмаге.

ладно, говорит смерть, проходя мимо,

я все равно тебя достану

кем бы ты там ни был:

писателем, таксистом, сутенером, мясником,

парашютистом, я тебя

достану...

хорошо, крошка, отвечаю я ей.

мы выпиваем с нею вместе

а час ночи соскальзывает к двум

и

только она знает нужный

момент, но я ее

облапошил: свои

5 проклятущих минут

я уже получил - и не

только их.

ломбарды

я против них никогда ничего не имел

потому что всякий раз, когда я пытался продать что-то на улице

покупателей не находилось.

конечно, ломбарды предлагали гораздо меньше подлинной цены;

им надо было зарабатывать на

перепродаже,

но, по крайней мере, они всегда были

на месте.

любимым у меня был ломбард в Лос-Анжелесе -

парень проводил меня в кабинку, где

собирал вокруг нас черную

штору,

она скользила на колечках

и мы

отгораживались от всех.

дальше всё всегда шло

одинаково:

"показывайте," говорил

он.

я выкладывал вещь на столик под

очень сильную

лампу.

он изучал вещь, затем некоторое время

смотрел на меня.

"я не могу вам за это дать

много."

еще одна пауза, потом он называл свою

цену.

предложение неизменно было больше, чем я

ожидал.

"отдам за 10-ку," называл я

еще более высокую цену.

"нет," отвечал он, "фактически..."

и называл цену еще ниже той

что предлагал

вначале.

временами я пытался с ним

заигрывать:

"если я здесь еще немного задержусь, то придется мне

вам платить..."

он даже не улыбался.

"нам с вами не обязательно вести дел

вообще."

"слушайте, я принимаю ваше первое

предложение..."

"очень хорошо," отвечал он,

"но я на этом

потеряю..."

он выписывал мне

квитанцию и вручал

деньги.

"прочтите, пожалуйста, свою квитанцию внимательнее,

там есть некоторые

условия."

затем выключал свет

и раздвигал черные

шторы...

иногда мне удавалось выкупить что-нибудь

из вещей

но в конечном итоге все они возвращались туда же

навсегда.

помимо этого, я обнаружил: единственное

что можно продать в баре и на

улице - это

залоговые квитанции.

ломбарды помогли мне пережить несколько страшных

периодов, и я был рад, что они

существуют, когда не оставалось больше

ничего, и эта кабинка за черной

шторой: что за великолепное святилище,

место, где от чего-то отказываются во имя

чего-то другого, нужного тебе

гораздо сильнее.

сколько печатных машинок, костюмов, перчаток и

часов я оставил в ломбардах -

одному богу

ведомо,

но против этих мест я

никогда ничего

не имел.

ад — это закрытая дверь

даже когда я голодал

письма с отказами едва ли меня волновали:

я лишь полагал что редакторы

поистине тупы

и просто шел и писал больше и

больше.

отказы я даже расценивал как

действия; хуже нет, чем пустой

почтовый ящик.

если у меня и была какая-то слабость или мечта,

то это -

только увидеть кого-нибудь из этих

редакторов,

отказавших мне,

увидеть его или ее лицо, то, как они

одеваются, то, как ходят по

комнате, как звучит их голос, что у

них в глазах...

всего лишь один взгляд на одного из

них -

видите ли, в чем дело: когда у вас перед глазами просто

кусок бумаги,

на котором напечатано, что вы

никуда не годитесь,

то возникает тенденция

думать, что редакторы

больше подобны богам, чем

на самом деле.

ад - это закрытая дверь,

когда голодаешь ради своего богом

проклятого искусства

но иногда ты как будто можешь, по крайней мере

подглядеть в

замочную скважину.

старый ли он, молодой, хороший или плохой,

но я думаю, ничто на свете не умирает так медленно и

так трудно, как

писатель.

закрытые ставни

что мне в тебе нравится

сказала она мне

так это то, что ты неотесан -

посмотри на себя: сидишь тут

с банкой пива в руке

с сигаретой во рту

посмотри на

свое грязное волосатое брюхо

вылезающее из-под

рубашки.

ботинок на тебе нет

а правый чулок

дырявый

и из дырки торчит

большой палец.

ты не брился

4 или 5 дней.

зубы у тебя все желтые

а брови

свисают

запутанные

и на тебе столько

шрамов

что кто угодно

до усрачки испугается.

у тебя в ванне

всегда кольцо

грязи

телефон

весь

засален

а

половина дряни в

холодильнике уже

сгнила.

ты никогда не

моешь машину.

на полу

валяются газеты

недельной давности.

ты читаешь грязные

журнальчики

и у тебя нет

телевизора.

но ты заказываешь

пойло из

винной лавки

и хорошо даешь

на чай.

и самое лучшее

ты не толкаешь бабу в

постель

к себе.

тебя это, кажется,

совсем не интересует

и когда я с тобой разговариваю

ты ничего

не говоришь

ты просто

шаришь взглядом

по комнате или

скребешь

в затылке

типа не

слышишь меня.

у тебя в раковине

старое мокрое

полотенце

и фотография

Муссолини

на стене.

и ты никогда не

жалуешься

ни на что

и никогда не

задаешь вопросов

и я

знаю тебя уже

полгода

но понятия

не имею

кто же ты.

ты как

какая-то

закрытая ставня

но это как раз то

что мне в тебе

нравится:

твоя неотесанность:

женщина может

выпасть

из твоей

жизни и

забыть тебя

очень быстро.

женщине

некуда идти

только ВВЕРХ

после того, как

она уйдет от тебя,

милый.

ты, должно

быть,

самое лучшее

что может

произойти

с

девчонкой

которой нечем

заняться

в данный момент

между

одним парнем

и следующим.

клевый у тебя

этот чбаный

Скотч.

давай сыграем

в Скрэббл.

до СПИДа

я доволен, что до них до всех

добрался и доволен, что стольких из них

впустил

я вертел их

тыкал их

бодал их.

столько туфель на шпильках

у меня под кроватью

что похоже на Январскую

Распродажу.

дешевые меблирашки,

пьяные драки,

телефоны звонят,

в стены колотят

я был

дик

багровошар

крупнояик

небрит

нищ

мерзкорот

я много

ржал

и снимал их с

табуретов в барах

как

спелые сливы.

грязные простыни

дурной вискач

вонь изо рта

дешевые сигары

и к чертовой матери завтрашнее

утро.

я всегда спал с

бумажником под

подушкой

деля постель с

депрессухами и

шизами.

меня не впускали в половину

гостиниц

Лос-Анжелеса.

я рад, что добрался до них до всех,

я вставлял и трахал и

пел и

некоторые

подпевали мне

в те достославные

3 часа по утрам.

когда приезжали

менты, это было

роскошно,

мы заваливали двери

и дразнили

их

и они ни разу не дождались

полудня

(время выписки) чтобы

арестовать нас:

подумаешь, господа

какие

но

я думал, что мы

идем в бар,

а что это за место было - бар

около полудня, так тихо и

пусто,

место, где можно начать

заново,

окопаться с тихим

пивом,

оглядывая скверик

напротив -

там уточки плавают

и стоят высокие

деревья.

вот так,

вечно без гроша, но грош

всегда откуда-то берется,

и я ждал

готовясь

воткнуть и трахнуть и пихнуть

и снова спеть

в те старые добрые времена

в те очень очень очень

старые и добрые времена

до СПИДа.

каменная глыба

Нина была из них самой

трудной,

худшая баба, что я знал

до тех пор

а сидел я перед

своим подержанным черно-белым

телевизором

смотрел новости

как вдруг услыхал подозрительный

звук с кухни

и выскочил туда

и увидел ее с

полной бутылкой виски -

с квинтой -

она ее сцапала

и уже направлялась к двери на заднее

крыльцо

но я поймал ее и

ухватился за пузырь.

"отдай бутылку,

чбаная блядь!"

и мы стали бороться за

бутылку

и должен вам сказать -

дралась она за нее

крепко

но

я ее отобрал

и велел ей

выметать свою задницу

отсюда.

она жила со мной в одном доме

на задворках

наверху.

я запер дверь

взял бутылку и

стакан

подошел к кушетке

сел и

открыл бутылку и

нацедил себе хорошую

порцию.

я вырубил телик и

просто сидел

и думал, какая

Нина

тяжелая штука.

я придумал

по крайней мере

дюжину мерзостей

которые она мне

сделала.

вот же блядь.

вот глыба каменная.

я сидел и пил

виски

и понять не мог

что я вообще делаю

с этой Ниной.

потом

в дверь

постучали.

там стояла подруга Нины

Хельга.

"где Нина?"

спросила она.

"она пыталась украсть

у меня виски, я

ее выгнал на хер

отсюда."

"она сказала, чтоб я

с ней здесь стрелканулась."

"зачем?"

"она сказала, что мы с ней

сделаем это

перед тобой

за 50 долларов."

"25."

"она сказала, 50."

"ну, ее здесь

нет... выпить

хочешь?"

"конечно."

я достал Хельге стакан

налил ей

виски.

она

жахнула.

"может," сказала она,

"мне следует разыскать

Нину."

"я не хочу ее

видеть."

"почему?"

"она блядь."

Хельга допила

и я налил

ей еще.

она

жахнула.

"меня Бенни блядью

называет, а я не

блядь."

Бенни это тот парень

с которым она

сошлась.

"я знаю, что ты не

блядь, Хельга."

"спасибо. А музона у тебя чё,

нет?"

"только радио..."

она увидела приемник

встала

включила

его.

заревела какая-то

музыка.

Хельга начала

танцевать

держа стакан с

виски в одной

руке.

хорошей танцоршей

она не была

смотрелась

смешно.

она остановилась

осушила стакан

запустила его по

коврику

и подбежала ко

мне

упала на колени

расстегнула мне ширинку

и после

начала

внизу

делать разные трюки.

я тоже осушил

стакан

налил еще.

она была

хороша.

она получила диплом

колледжа

где-то на

Востоке.

"кончай меня, Хельга,

кончай!"

в переднюю

дверь

громко

постучали.

"ХЭНК, ХЕЛЬГА

У ТЕБЯ?"

"КТО?"

"ХЕЛЬГА!"

"МИНУТОЧКУ!"

"ЭТО НИНА, Я ДОЛЖНА

БЫЛА ВСТРЕТИТЬСЯ

ЗДЕСЬ С ХЕЛЬГОЙ, У НАС

ДЛЯ ТЕБЯ МАЛЕНЬКИЙ

СЮРПРИЗ!"

"ТЫ ПЫТАЛАСЬ УКРАСТЬ

У МЕНЯ ВИСКИ,

БЛЯДИНА!"

"ХЭНК, ВПУСТИ

МЕНЯ!"

"кончай, Хельга,

кончай!"

"ХЭНК!"

"Хельга, блядь ебаная...

Хельга! Хельга! Хельга!!"

я вытянул и

поднялся.

"впусти ее."

я зашел в

ванную.

когда я оттуда вышел, они

обе сидели у меня

пили и курили

смеялись о

чем-то.

потом заметили

меня.

"50 баксов," сказала Нина.

"25 баксов," ответил я.

"тогда мы ничего делать

не будем."

"тогда не делайте."

Нина затянулась

выдохнула.

"ладно,

дешёвка, 25

баксов!"

Нина встала и

начала снимать

одежду.

она была из них всех

самой

трудной.

Хельга встала и

начала снимать

одежду.

я налил

виски.

"иногда мне непонятно,

что, к дьяволу, тут

вообще

происходит," сказал

я.

"не беспокойся,

Папочка, подключайся

и всё!"

"а что именно я

должен

делать?"

"да делай, что

тебе, к ебеней маме,

хочется

делать,"

ответила Нина

и ее огромная задница

запылала

под

лампой.

поэзия

нужно

много

отчаяния

неудовлетворения

и

разочарования

чтобы

написать

несколько

хороших

стихотворений.

не

всякий

может

или

написать

или даже

прочесть

их.

ужин, 1933

когда мой отец ел

его губы становились

сальными

от еды.

и когда он ел

то говорил о том, как

хороша

еда

и как

большинство других

не кушает

так же хорошо

как

мы.

он любил

вымакивать

то, что оставалось

на тарелке

кусочком

хлеба,

издавая в то же время

хвалебные звуки

скорее похожие

на полу-

хрюки.

он сёрбал свой

кофе

громко

булькая.

потом ставил

чашку

на стол:

"десерт? что -

желе?"

моя мама

вносила его

в большой миске

и отец

вычерпывал его

ложкой.

плюхаясь к

нему на тарелку

желе странно

хлюпало,

почти

пердело.

за ним шли

взбитые сливки,

целыми кучами

поверх

желе.

"а-а! желе со

взбитыми сливками!"

мой отец всасываал

в себя желе и взбитые

сливки

с ложки -

похоже было, что они

исчезают в

вентиляционной

шахте.

покончив с

ними

он вытирал

рот

огромной белой

салфеткой,

тёр жёстко

круговыми

движениями,

салфетка закрывала

ему почти

все

лицо.

после этого

вынимались

сигареты

Кэмел.

он зажигал одну

деревянной

хозяйственной спичкой,

затем помещал эту

спичку,

не погасив,

в

пепельницу.

еще сербок

кофе, чашку

на стол, и хорошая

затяжка

Кэмелом.

"а-а это была

хорошая

еда!"

несколько минут спустя

в спальне

на кровати

от той пищи, что я

съел

и от того, что я

видел

мне уже

было

плохо.

единственное

что было

хорошо -

это слушать

сверчков

снаружи,

оттуда

из другого мира

в котором

я не

жил.

повезло же

мы сидели за этим столом,

мужчины и женщины

после обеда

и почему-то

разговор

зашел о

ПМС.

Одна из дам

твердо заявила, что

единственное средство от

ПМС -

старость.

были и другие

замечания

которые я забыл,

если не считать одного

сделанного этим

гостем из Германии,

один раз женатым,

ныне разведенным.

к тому же, я видел

его с

разными количествами

прекрасных молодых

подружек.

как бы то ни было, послушав

тихонько

наш разговор

некоторое время

он спросил:

"что такое ПМС?"

вот воистину

был человек

которого коснулись

ангелы.

свет был так

ярок

что мы

все

отвели глаза.

ночлежка

ты не жил

пока не побывал в

ночлежке

где ничего, кроме одной

лампочки

и 56 мужиков

стиснутых вместе

на койках

и все

храпят

одновременно

и некоторые

храпки

так

глубоки и

гадки и

невероятны -

темные

сопливые

мерзкие

недочеловеческие

хрипы

аж из самого

ада.

разум твой

чуть не рушится

под тяжестью этих

похожих на смерть

звуков

и

перемешивающиеся

запахи:

задубевшие

нестиранные носки

обоссанное и

обосранное

белье

и над всем этим

медленно циркулирующий

воздух

очень напоминающий тот

что исходит из

незакрытых

мусорных

баков.

и эти

тела

в темноте

жирные и

тощие

и

скрюченные

некоторые

безноги

безруки

некоторые

безмозглы

и что самое

худшее:

полнейшее

отсутствие

надежды

оно окутывает

их

укрывает их

с головой.

это не

переносимо.

ты

поднимаешься

выходишь

бредешь по

улицам

туда и

сюда по

тротуарам

мимо зданий

за

угол

и назад

по

той же самой

улице

думая

те люди

все были

детьми

когда-то

что же сталось

с

ними?

и что же

сталось

со

мной?

здесь

снаружи

темно

и холодно

милостыня

иногда у меня просят

мелочь

по 3 или 4 раза

за двадцать минут

и в девяти случаях из

десяти я

подаю.

в тех одном-двух случаях

что я не подаю

у меня возникает инстинктивная

реакция

не подавать

и я

не подаю

но в основном я

лезу в карман и

даю

но всякий раз

не могу не

вспомнить

как часто

пустоглазый

со шкурой, присохшей к

ребрам

в башке невесомо и

безумно

я никогда не просил

никого

ни о чем

и дело было не в

гордости

просто я

не уважал

их

не считал их

достойными человеческими

существами.

они были

врагом

и остались им до сих пор

когда я лезу

в карман

и

подаю.

ожидание

жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе

где каждый 3-й участок пустовал

и до апельсиновых рощ было совсем

рукой подать -

если у вас была машина и

бензин.

жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе

я слишком молод для мужчины и слишком стар

для мальчика.

крутое времечко.

сосед попробовал обворовать наш

дом, мой отец поймал его

влезающим в

окно,

прижал в темноте

к полу:

"ах ты, сукин сын,

падла!"

"Генри, Генри, отпусти,

отпусти меня!"

"сукин ты сын, я тебя

убью!"

мать позвонила в полицию.

другой сосед поджег свой дом

чтобы получить

страховку.

дело расследовали и

его посадили.

жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе

делать нечего, пойти некуда, остается слушать

полные ужаса разговоры родителей

посреди ночи:

"что же мы будем делать? что делать

будем?"

"господи, да не знаю я..."

голодные собаки в переулках, шкура липнет

к ребрам, шерсть повылазила, языки

вывалены, такие грустные глаза, печальнее любой печали

на земле.

жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе,

мужчины квартала были тихи

а женщины походили на бледные

статуи.

в скверах полно социалистов,

коммунистов, анархистов, стоят на садовых

скамейках, разглагольствуют, агитируют.

солнце светило с ясного неба и

океан был чист

и мы были

ни мужчинами, ни

мальчиками.

мы кормили собак остатками сухого твердого

хлеба

которые они поедали с благодарностью,

глаза сияли в

изумлении,

хвосты виляли от такой

удачи

а

Вторая Мировая надвигалась на нас,

даже тогда, в те

жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе.

те утра

я до сих пор помню тех нью-орлеанских крыс

на перилах балкона

в темнотище раннего утра

пока я стоял и ждал своей очереди в

сортир.

там всегда было две или три

больших

они просто сидели - иногда

быстро перемещались,

замирали и снова сидели.

я смотрел на них, а они смотрели на

меня.

страха они не выказывали.

наконец, дверь сортира отворялась

и выходил

один из жильцов

причем он всегда выглядел хуже

крыс

потом он удалялся

по коридору

а я заходил в еще-

вонявший сортир

со своим бодуном.

и почти всегда

когда я выходил

крыс уже не было.

как только немного рассветало

они

испарялись.

и после этого

мир принадлежал

мне,

я спускался по лестнице

прямо в этот мир

к своей нищенской

жалкой

работе

постоянно помня о

крысах -

им было гораздо лучше

чем

мне.

я шел на работу, а солнце

вставало, жаркое

и шлюхи спали

как

младенцы.

всё, к чему прикасаешься

надеваешь свою рванину в старой нью-орлеанской меблирашке,

вместе с кладовщицкой душонкой,

затем катишь маленькую зеленую тележку мимо продавщиц, которые

тебя не замечают, эти девчонки мечтают о добыче

покрупнее своими крохотными прямоугольными

умишками.

или в Лос-Анжелесе, возвращаешься с работы в экспедиции склада

автомобильных запчастей, поднимаешься на лифте в 319-й и находишь

свою бабу - растянулась на постели, бухая к

6 часам вечера.

ты всегда был растяпой, снимая их, тебе вечно доставались

объедки, шизы, кирюхи, глатокеши.

может, лучшего ты не заслуживал, а может, лучшего не

заслуживали они.

ты шел в бары и там находил новых кирюх, глотарок, шиз.

всего-то и надо было, что показать тебе пару хорошо оформленных лодыжек в

туфлях на шпильках.

ты громыхал по кроватям с ними вверх и вниз, как будто обнаружил

смысл

существования.

затем настал тот день на работе, когда продавец Ларри подошел по

проходу вместе со своим жирным брюхом и глазками-кнопками, Ларри всегда

громко топал ботинками на кожаной подошве и почти всегда

насвистывал.

он перестал свистеть и встал у твоего экспедиторского стола, пока ты

работал.

затем начал раскачиваться взад-вперед, была у него такая привычка, и вот

он стоял и качался, наблюдая за тобой, он был одним из этаких шутников, знаете

ли, потом начал смеяться, тебе было херово после долгой сумасшедшей

ночи, побриться забыл, рубашка драная.

"в чем дело, Ларри?" спросил ты.

и тогда он сказал: "Хэнк, все, к чему ты прикасаешься, превращается в дерьмо!"

и поспорить с ним по этому поводу ты не мог.

мойка машин

вылез, парень грит: "эй!" подошел ко

мне, пожали руки, сунул мне 2 красных

талончика на бесплатную мойку, "после увидимся,"

сказал я, перешли с женой на

пятачок, где ждут, сели на лавочку снаружи.

подошел, прихрамывая, черный, грит:

"эй, мужик, ну как оно?"

я ответил: "отлично, браток, сам-то как?"

"без проблем," грит он и отваливает

протирать кэдди.

"эти люди тебя знают?" спросила моя жена.

"нет."

"а почему они тогда с тобой разговаривают?"

"я им нравлюсь, люди меня всегда любили,

это мой крест."

тут нашу машину домыли, парень махнул

мне тряпкой, мы встали, подошли

к машине, я сунул ему доллар, мы влезли, я

завел мотор, распорядитель подошел

к нам, здоровый кабан в темных очках, огромный просто,

расплылся в ухмылке: "рад тебя видеть,

мужик!"

я улыбнулся в ответ: "спасибо, но весело-то у тебя,

чувак!"

я выехал на трассу: "они тебя знают,"

сказала жена.

"конечно," ответил я, "я уже там был."

мигание ставок

служитель автостоянки Бобби был смешным малым,

постоянно острил, ржал, у него

это хорошо получалось, он был оригинал,

иногда мне было погано, и

я слушал Бобби и

отживал.

не видел его 3 недели, спросил

других служителей, но они не знали

или принимались что-нибудь сочинять.

сегодня подъехал, а Бобби

на месте, форма мятая, просто

стоял и всё, пока остальные

работали.

подошел к нему, он, казалось

меня узнал, потом заговорил: "достало

меня сюда ехать, аж 3 часа

добирался!"

он не смеялся, вдруг неожиданно

растолстел, пряжка на ремне

расстегнута, я ее застегнул, 3-

дневная щетина,

волосы

все поседели, лицо в морщинах, глаза

как с кормы сброшенные, постарел

на 20 лет за 3 недели.

"здорово тебя видеть, Бобби."

"ага, еще бы, ты когда эту хрень себе

купишь?"

он говорил об

ипподроме.

я пересек стоянку, вышел на

трибуны, поднялся на

лифте до последнего этажа, подошел

к стойке обслуживания.

Бетти заметила меня и налила

кофе.

"готовы к большому дню?"

спросила она.

"я готов к любому

дню."

"вы ведь сюда выигрывать приходите,

правда?"

"я прихожу сюда не

проигрывать."

я взял кофе и пошел сесть

лицом к табло тотализатора.

ставки замигали, я сел

пролив горячий кофе

себе на

руку.

"говно," сказал я.

и день

продолжался.

конкурс поэзии

присылайте столько стихотворений, сколько захочется, только

каждое не должно превышать десяти строк.

никаких ограничений ни для стиля, ни для содержания

однако мы предпочитаем стихи

утверждающие.

через два интервала

с вашей фамилией и адресом в

левом верхнем

углу.

редакторы не несут ответственности за

рукописи

без конвертов с обратным адресом и маркой

все усилия

будут прилагаться для того

чтобы оценить все работы за 90

дней.

после тщательного отбора

окончательный выбор будет сделан

Элли Мэй Муди,

генеральным главным редактором.

просьба приложить десять долларов к

каждому предоставляемому

стихотворению.

окончательный большой приз в размере

семидесяти пяти долларов будет

присужден победителю

Конкурса

Элли Мэй Муди Золотая Поэзия,

вместе со свитком

подписанным самой

Элли Мэй Муди.

также будут вручаться свитки

за 2-е, 3-е и 4-е места

также подписанные

Элли Мэй Муди.

все решения будут

окончательными.

победители будут

опубликованы в весеннем номере

Сердца Небес.

победители также получат

по одному экземпляру журнала

вместе с

последним сборником

стихов

Элли Мэй Муди

Место, Где Умерла

Зима.

мир

за угловым столиком в

кафе

сидит

пара средних лет.

они закончили

есть и оба теперь пьют

пиво.

9 часов вечера.

она курит

сигарету.

потом он что-то говорит.

она кивает.

затем говорит она.

он ухмыляется, шевелит

рукой.

потом они

затихают.

сквозь жалюзи рядом с их

столиком

мигает

красная неоновая

вывеска.

нет войны.

нет ада.

потом он поднимает свою бутылку

пива.

она зеленая.

он подносит ее к губам,

наклоняет.

это коронет.

ее правый локоть лежит

на столе

и в руке

она держит

сигарету

между большим и

указательным пальцами

и

пока она смотрит

на него

улицы снаружи

расцветают

в

ночи.

синяя птица

у меня в сердце есть синяя птица, которой

хочется выбраться на волю

но я для нее слишком крут,

я говорю, оставайся внутри, я не собираюсь

показывать тебя

никому.

у меня в сердце есть синяя птица, которой

хочется выбраться на волю

но я заливаю ее виски и вдыхаю

сигаретный дым

и ни шлюхи, ни бармены

ни продавцы гастрономов

не знают, что

она

есть внутри.

у меня в сердце есть синяя птица, которой

хочется выбраться на волю

но я слишком крут для нее,

я говорю,

сиди тихо, ты что, хочешь мне все

испоганить?

ты хочешь запортачить

механику?

ты хочешь подорвать продажу моих книг

в Европе?

у меня в сердце есть синяя птица, которой

хочется выбраться на волю,

но я слишком умен, я лишь иногда выпускаю

ее по ночам

когда все спят.

я говорю, я знаю, что ты там

поэтому не

печалься.

потом загоняю ее обратно,

но она немного поет

там, внутри, я еще не совсем дал ей

умереть

и мы спим с нею вместе вот

так

с нашим

тайным пактом

и это достаточно мило, чтобы

расплакаться, но я не

плачу, а

вы?

2

чтобы жить слишком долго

нужно больше чем

время

выйдя на улицу

сладкий бросок люгера

к виску,

полет птиц, машущих крыльями

к северу

щелчок

отпущенного

предохранителя,

затмение

солнца,

звук чего-то

захлопнутого

резко,

кореш.

заместители

Джек Лондон, напрочь спивающийся

пиша о странных и героических людях

Юджин О'Нил, допивающийся до потери памяти

пиша свои темные и поэтичные

работы.

теперь наши современные

читают лекции в университетах

при галстуках и костюмах,

маленькие мальчики, трезво прилежные,

маленькие девочки с остекленевшим взором

поднимают

глаза,

лужайки так зелены, книги так скучны,

жизнь так подыхает от

жажды.

гений

этот человек иногда забывает, кто

он такой.

Иногда он думает, что он

Папа Римский.

в другие разы он думает, что он

затравленный кролик

и прячется под

кроватью.

затем

ни с того ни с сего

им овладевает полная

ясность

и он начинает творить

произведения

искусства.

тогда с ним все в порядке

некоторое

время.

затем, скажем,

сидит он со своей

женой

и с 3 или 4 другими

людьми

обсуждает различные

материи

он очарователен,

колок,

оригинален.

и тут делает

нечто

странное.

вроде как однажды

встал

разлатался

и стал

ссать

на

ковер.

в другой раз

съел бумажную

салфетку.

а еще был

раз

когда он сел в

машину

и поехал

задним ходом

до самого

бакалейного

магазина

и обратно

задним ходом

другие водители

орали на

него

но он

доехал

туда и

обратно

без

происшествий

и его не

остановил

полицейский

патруль.

но лучше всего

у него получается

Папа

и по-

латыни

он говорит очень

хорошо.

его произведения

искусства

вовсе не так

замечательны

но они позволяют ему

выживать

и жить с

целой серией

19-летних

жен

которые

стригут ему волосы

ногти

меняют слюнявчики

подтыкают на ночь и

кормят

его.

он изматывает

всех

кроме

себя.

поэт в Нью-Йорке

сегодня ужинаю не дома

нахожу столик один

и в ожидании заказа

достаю книгу, взятую у жены

Поэт в Нью-Йорке.

я часто беру с собой разные вещи почитать

чтобы не приходилось смотреть на

людей.

я обнаружил, что стихи плохи (для меня)

эти самые стихи, написанные в 1929

в том году, когда рухнул рынок

ценных бумаг.

я закрываю книгу и смотрю на

людей.

приносят мой заказ.

еда тоже плоха.

некоторые утверждают, что плохое и хорошее

приходят полосками.

надеюсь, что так.

я ожидаю хорошего, кладу ломтик

цыпленка под лимоном себе в

рот, жую

и делаю вид, что все

сравнительно

прекрасно.

не продается

я просто сидел в баре

non compos mentis.

до Рождества

оставалась примерно неделя.

большой Эд торговал снаружи

ёлками.

он зашел в

бар.

"Господи, как холодно-то

там!"

большой Эд взглянул на меня.

"Хэнк, сходи постой там

с моими ёлками.

если кто-нибудь захочет купить

какую-нибудь, зайдешь и

позовешь меня."

я встал снаружи.

на мне была рубашка с коротким рукавом.

куртки у меня не было.

шел снег.

было холодно, как лед

но как такой славный

лед.

я к снегу не привык

но снег мне нравился.

я стоял с ёлками.

я простоял так минут

20

потом вышел большой

Эд.

"никто не подходил?"

"нет, Эд."

"зайди, скажи Билли-Бою

чтоб налил тебе за

мой счет."

я зашел

отыскал табурет.

Билли-Бою я сказал:

"двойной скотч и воду,

за счет Эда."

Билли-Бой начислил.

"продал ёлок-то?"

"ни одной."

Билли-Бой оглядел

посетителей.

"эй, Хэнк не продал

ни одной ёлки."

"в чем дело, Хэнк?"

спросил кто-то.

я не ответил.

я отхлебнул из

стакана.

"как же так вышло, что ни одной ёлки

не продано?" спросил кто-то

еще.

"как пчела прилипнет к

меду, как за днем приходит

ночь

в вони времени,

это

произойдет."

"что произойдет?"

"кто-то продаст ёлку

хотя это не обязательно

буду я."

я допил.

повисла

тишина.

затем кто-то произнес:

"этот парень какой-то

чокнутый."

будучи там

и с теми

я решил

что против этого

мне нечего

возразить.

это

самовосторженная чушь, когда

знаменитости собираются вместе поаплодировать своему мнимому

величию

вы

недоумеваете, где же

настоящие

в какой

гигантской пещере

прячутся

пока

смертельно бездарные

выходят на поклон

похвалам

пока

дураков

одурачивают

вновь

вы

недоумеваете, где же

настоящие

если настоящие

существуют.

эта

самовосторженная чушь

длится

десятилетиями

и

за некоторыми исключениями

веками.

это

так тягостно

так абсолютно безжалостно

это

перемалывает кишки в

порошок

сажает надежду на цепь

это

превращает простые вещи

вроде

отодвинуть штору

или

надеть ботинки

или

выйти на улицу

в более сложные

почти

окаянные

когда

знаменитости собираются

поаплодировать своему

кажущемуся

величию

когда

дураков

одурачивают

вновь

человечество

ах ты больное

уёбище

теперь

дойти до сюда

соскальзывая в старость

десятки лет прошел

не встретив никого

поистине злого

не встретив никого

поистине исключительного

не встретив никого

поистине хорошего

соскальзывая в старость

десятки лет ушли

по утрам хуже всего.

в заблуждении

воитель

я возвращаюсь после долгого, но

победного дня

на скачках.

она встречает меня с каким-то

мусором

который я выношу и сваливаю

в мусорный

бак.

"Господи боже мой," говорит она,

"закрывай плотнее крышку!

муравьи расползутся

везде!"

я закрываю плотнее крышку.

я думаю об Амстердаме.

я думаю о голубях, слетающих с

крыши.

я думаю о Времени, болтающемся

на

бумажной скрепке.

она права, конечно: крышка

должна быть

закрыта плотнее.

я медленно

возвращаюсь

в

дом.

исповедь

в ожидании смерти

как кошки

которая прыгнет на

постель

мне очень и очень жаль

свою жену

она увидит это

окоченевшее

белое

тело

потрясет его разок, затем

быть может

еще раз:

"Хэнк!"

Хэнк не

ответит.

не смерть меня

тревожит, а моя жена

оставленная с этой

кучей

ничего.

я хочу чтобы

она знала

однако

что все те ночи

когда я спал

с нею рядом

даже бессмысленные

споры

были вещами

навсегда великолепными

и те трудные

слова

которые я всегда боялся

сказать

теперь сказать

можно:

я люблю

тебя.

шарахнутый

конченный,

не могу найти рукоятку

шарахнутый по башке в проходных дворах неизвестности,

слишком много темных дней и ночей,

слишком много недобрых полудней, плюс

постоянный залип на

дамах смерти.

я

кончен. заверните

меня, упакуйте

меня,

швырните птицам Нормандии или

чайкам Санта-Моники, я

больше не

читаюсь

я

больше не

размножаюсь,

я

беседую со старичьем поверх тихих

оградок.

это здесь, что ли, рас-

комплексуется

мой суицидный комплекс?: когда

меня спрашивают по телефону:

а вы когда-нибудь знали Керуака?

я теперь пропускаю вперед машины на трассе.

я не бил никого по морде 15 лет.

я вынужден вставать пописять по 3 раза за ночь.

и когда я вижу какую-нибудь секс-бомбу на улице, то

перед глазами у меня стоят только

хлопоты.

я

кончен, вернулся к квадрату,

пью в одиночестве и слушаю классическую

музыку.

в умирании главное - как подготовишься.

тигр бродит в моих снах.

сигарета у меня во рту только что взорвалась.

любопытные вещи до сих пор

случаются.

нет, я никогда не знал Керуака.

вот видите:

жизнь моя прошла

не напрасно

в конце

концов.

писатель

когда я думаю обо всем, что вынес, пытаясь быть

писателем - обо всех тех комнатах во всех тех городах,

когда я жевал крошки пищи, что

не прокормили бы

и крысу.

я был так тощ, что моими лопатками

можно было резать хлеб, вот только хлеб у меня

бывал редко...

а тем временем я записывал разное

снова и снова

на кусочках бумаги.

и когда переезжал с одного места на

другое

мой картонный чемодан так и

выглядел: бумага снаружи, набитая

бумагой внутри.

каждая новая хозяйка квартиры

спрашивала: "чем вы

занимаетесь?"

"я писатель."

"о..."

когда я обосновывался в крохотных комнатках, чтобы предаться своему

ремеслу

многие из них жалели меня, кормили

кусочками, вроде яблок, грецких орехов,

персиков...

много они знали

что это

было практически все, чем я

питался.

но вся их жалость заканчивалась, когда

они обнаруживали у меня бутылки из-под дешевого

вина.

нормально быть голодающим пистелем

но не

голодающим писателем, который

пьет.

пьяницам никогда ничего

не прощают.

но когда мир смыкается над тобой очень

быстро

бутылка вина кажется весьма

разумным другом.

ах, все эти квартирные хозяйки,

по большинству тяжелые, медлительные, их мужья

давно покойные, я до сих пор вижу этих

дорогуш

ползающих вверх и вниз по лестницам

своего мирка.

они разлиновывали само мое существование:

если б они не позволяли мне

пожить лишнюю недельку, не платя

время от времени,

я бы оказался на улице

а я не мог ПИСАТЬ

на улице.

было очень важно иметь

комнату, дверь, эти

стены.

ох, те темные утра

в тех постелях

прислушиваюсь к их шагам

прислушиваюсь к их кашлю

слышу, как спускается вода в их

унитазах, нюхаю, как готовится

их еда

в то же время ожидая

хоть какого-нибудь слова

об отправленном в Нью-Йорк

и в целый мир,

мои отправления тем образованным,

интеллигентным, снобоватым, врожденным,

формальным, комфортным людям

там

они поистине не торопились

сказать, нет.

да, в темных постелях

с квартирными хозяйками, шебуршившимися вокруг

слонявшимися без толку и шпионившими, точившими

кухонную утварь,

я часто думал о тех редакторах и

издателях

которые не признавали того

что я пытался сказать

по-своему

по особому

и я думал, должно быть

они неправы.

за этой мыслью следовала

другая, гораздо хуже

первой:

может быть, это я

дурак:

почти каждый писатель думает

что он пишет

исключительные работы.

это

нормально.

быть дураком -

нормально.

и после этого я

вылезал из постели

находил кусок

бумаги

и начинал

писать

снова.

они не кушают так, как мы

мой отец за едой.

его уши двигались.

он жевал с огромной энергией.

я желал ему сгореть в аду.

я наблюдал за вилкой в его руке.

я наблюдал , как она кладет пищу ему в рот.

то, что ел я, было безвкусным и смертельным.

его огрызки разговора вонзались мне в мозг.

слова сбегали мне по позвоночнику.

они проливались мне в башмаки.

"кушай, Генри," говорила моя мать.

он говорил: "многие люди голодают и не кушают так хорошо, как мы!"

я желал ему сгореть в аду.

я наблюдал за его вилкой.

она набирала еще больше пищи и закладывала ее ему в рот.

он жевал по-собачьи.

его уши двигались.

к тем жестоким поркам, что он мне закатывал, я был готов.

но смотреть, как он ест - от этого наступала тьма.

прямо на клеенку.

прямо на зеленые и синие деревянные подставки для салфеток.

"кушай, а не то я высеку тебя по твоей проклятой заднице," говорил он мне.

позже в жизни я заставил его кое-что заплатить.

но он до сих пор мне должен.

и я никогда не смогу вернуть долг.

можно, я скажу

ад строится

часть за частью

кирпич за кирпичом

вокруг

тебя.

это постепенный,

а не быстрый

процесс.

мы строим свою

собственную

преисподнюю,

обвиняем

других.

но ад есть

ад.

земной ад есть

ад.

мой ад и

ваш

ад.

наш

ад.

ад, ад,

ад.

песнь

ада.

надевать

ботинки

по

утрам.

ад.

разорванный первым дыханием

дни на исходе

а перила поблескивают

в раннем утреннем солнце.

отдыха не будет

даже в мечтах.

теперь, осталось лишь

исправить

сломанные мгновенья.

когда даже просто существовать кажется

победой

то наша удача определенно

истощилась.

тоньше кровавого ручейка

к смерти.

жизнь - грустная песня:

мы слыхали слишком много

голосов

видали слишком много

лиц

слишком много

тел.

хуже лиц ничего не было:

грязная шутка, которой никто

не может понять.

варварские, бессмысленные дни тотально

у тебя в черепе;

реальность - выжатый досуха

апельсин.

нет никакого плана

никакого выхода

никакой божественности

никакого воробышка

радости.

мы не можем сравнить жизнь ни

с чем - это

чересчур унылая

перспектива.

относительно говоря,

нам всегда доставало

мужества

но, в лучшем случае, шансы

оставались неравными

а

в худшем -

неизменными.

но самое худшее:

не то, что мы истратили их

впустую

а то, что они были

истрачены

на нас:

вышедших из

Чрева

пойманных

светом и

тьмой

пораженных и онемевших

одиноких в умеренном поясе

тупой агонии

и вот

дни на исходе

а перила поблескивают

под ранним утренним солнышком.

Элвис жив

мальчик собирался сесть на автобус и

съездить посмотреть

Поместье Грэйслэнд

но тут

Линии Грэйхаунда объявили

забастовку.

на автостанции

было всего два служащих

и два маршрута

а очереди

от 50 до 65 человек

каждая.

после двух часов в очереди

один из служащих сказал

мальчику

что его автобус

отправится

как только появится

водитель-сменщик.

"когда это произойдет?"

спросил мальчик.

"точно мы

не знаем," был

ответ.

мальчик спал на полу

в ту ночь

но к 9 утра

на следующий день

сменщик

так и не

прибыл.

мальчику пришлось ждать

еще в одной очереди

чтобы попасть

в туалет.

наконец, ему досталась

кабинка, он тщательно

поправил

дезинфецированное бумажное

сиденье унитаза,

стянул

брюки,

трусы

и

сел.

к счастью

у мальчика был

карандаш.

он нашел чистое

местечко

среди всех

размазанных и безумных

каракуль и

рисунков

и очень

аккуратно

и

жирно

вывел печатными буквами:

ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ

затем метнул

первую.

мой кореш на автостоянке ипподрома:

после 9 долгих заездов среди алчных рож отъетых

жарким воскресеньем, которое с трудом рифмуется со

здравым смыслом

я укокошил еще один день,

вышел с хлопающими шнурками (сам

тайно желая оказаться в замшелой

пещере, скажем,

и смотреть черно-белые мультики

а беспричинная простота успокаивает

попутанные мозги)

а мой кореш-служитель подкатывает

машину, разогревая 8-летней

давности двигатель, выскакивает:

"как делишки, малыш?"

"делишки взяли меня за кадык, Фрэнк,

я готов выкинуть белый флаг."

"на тебя не похоже, малыш, ты мой

вожак!"

"у тебя гораздо лучше получается,

Фрэнк..."

сажусь в машину, накидываю ремешок, надеваю

дорожные очки, перевожу на первую...

"эй, чувак," засовывает он голову в

окно, "пошли нарежемся и

дюлей кому-нибудь выкатим, и поищем себе

пизденку!"

я отвечаю ему: "надо подумать."

выезжая, я вижу его в зеркальце

заднего вида: он показывает мне

средний палец.

я улыбаюсь впервые за 7 или

8 часов.

слушайте сюда, вы

отпетые придурковатые ублюдки

поэты

с вашими

идиотскими свитками

вы так

помпезны

в своем

знании

так

уверены

что вы

круто катитесь

к

нирване

вы

вялые ошмотья

человечества

вы

имитаторы

других

претендентов

вы до сих пор

не вышли

из-под сени

Матери

вы

никогда не

торговались

со

Зверем

вы никогда не

пробовали

весь вкус

Ада

вы никогда

не видели

Края

себя

вы никогда

не оставались наедине

с

острыми как бритвы

стенами

вы

отъявленные ублюдочные придурки

со своими

идиотскими свитками

нечего

тут

знать

некуда

путешествовать

ваши

жизни

ваши

смерти

ваши

идиотские

свитки

бесполезны

отвратительны

и

не так настоящи

как

бородавка

на

заднице

хряка.

вас

отвергли

обстоятельства.

до

свиданья.

искорка

я всегда презирал все те годы, часы,

минуты, что отдавал им как рабочий труп, от этого

на самом деле у меня болела голова, нутро, меня

выворачивало и слегка сводило с ума - я не мог постичь

убийства своих лет

однако мои сотрудники не подавали признаков

агонии, многие казались даже довольными, и

видеть их вот такими сводило меня с ума почти так же, как

тупая и бессмысленная пахота.

рабочие покорялись.

работа вколачивала их в ничтожество, их

выскребали и вышвыривали.

я презирал каждую минуту, каждую минуту, искалеченную

унижением

и ничто не облегчало монотонности.

я подумывал о самоубийстве.

я заливал киром свои немногие свободные часы.

я работал десятки лет.

я жил с наихудшими бабами, они убивали то,

чего не удавалось убить работе.

я знал, что умираю.

что-то внутри подсказывало мне: валяй, сдохни, усни, стань как

они, прими.

а потом что-то во мне говорило: нет, спаси хоть крохотный

кусочек.

не нужно много, лишь искорку.

искорка может весь лес

подпалить.

всего лишь искорка.

сохрани ее.

я думаю, что сохранил.

я рад, что сохранил.

как же, черт возьми

мне повезло.

искусство физиогномики

давно ушедшие по перевалу, лица

серые и белые и черные и смуглые, и

глаза, всех цветов глаза.

глаза - странные, я жил с одной женщиной,

по крайней мере - одной, с которой секс был честным,

беседа - сносной, а иногда, казалось

даже появлялась любовь

но тут я внезапно заметил глаза, увидел в них

как тьма заляпала стены вонючего

ада.

(разумеется, я доволен, что нечасто приходится

видеть собственные глаза, губы, волосы и так

далее -

я избегаю зеркала с продуманной

регулярностью.)

давно ушедший по перевалу, лицо у него было как

бородавчатый пирог, жирный и неподнявшийся, и он подошел ко

мне на товарной станции, меня зверски тошнило

и это новое блюдо потрясло мои внутренности, мое психо-

пацанячье нутро, когда он произнес: "зарплаты никак не

дождусь, последний никель так сжимал, что

буйвол от боли воет." он показал мне этот

никель.

круто, но пива-то нет, я отошел от него,

с лицом белым, как яркая фара, я отошел

от него и ушел к лицам не-

белых, которые

ненавидели меня с природной

легкостью.

давно ушедшие по перевалу, лица квартирных хозяек,

обреченные, напудренные, старые сиреневые лица, старые милые пупсики

с мужьями, ушедшими так давно, скорбь поутихла, но

по-прежнему жива, пока я поднимался за ними по лестницам почти

вековой древности в какую-нибудь комнатешку и всегда

говорил им: "ах, очень славная комнатка..."; чтобы затем

заплатить, закрыть дверь, раздеться, лечь на эту

кровать и выключить свет (постоянно стояли ранние

сумерки) чтобы затем вскоре услышать все тот же звук:

шебуршанье моих старых друзей: либо тараканов, либо

мышей, либо крыс.

давно ушедшие по перевалу, теперь мне интересно, как там Инез

и Ирэн и их небесно-голубые глаза и их чудесные

ноги и груди

но главным образом

их лица, лица вытесанные из мрамора, какие

иногда дарят

боги, и

Инез и Ирэн сидели передо мной в классе и постигали

алгебру, кратчайшее расстояние между двумя точками,

Версальский Договор, Аттилу-Гунна и

т.д.

а я наблюдал за ними и думал, интересно, о чем

думают они?

ни о чем особенном,

скорее всего.

и мне интересно, где они сегодня вечером

с этими своими лицами эти 5 десятилетий и 2 года

спустя?

кожа, покрывающая кость, глаза, что

улыбаются; быстро, погасить свет, пускай тьма

танцует...

самое прекрасное лицо, что я видел, принадлежало

газетчику, продавцу новостей, старине, давно ушедшему

по перевалу

который сидел в ларьке на углу Беверли и Вермонта,

его голова, его лицо выглядели в точности так, как

его звали: Жаба. Я видел его

часто, но мы редко разговаривали, а

потом Жаба умер внезапно

и ушел по перевалу

но я всегда буду помнить его

и однажды ночью

я вышел из бара напротив

он сидел на месте, в своем ларьке и

посмотрел на меня и сказал: "ты и я, мы знаем одни и те же

вещи."

я кивнул, показал два больших пальца, и это большое Жабье

лицо, эта большая Жабья голова запрокинулись в лунном свете

и захохотали самым ужасным и настоящим

хохотом, что я когда-либо

слышал.

давно ушедшие по перевалу

победа

те сделки, что мы заключили

мы

сохранили

и

когда псы часов

гонятся по пятам

ничего

нельзя отнять

у нас

кроме

наших жизней.

Эдвард Сбрагья

раскуривая крохотные сигаретные бычки, пока мир накатывает волнами на

берег, я

обжигаю свои

тупые губы

думаю о

Манфреде Фрайхерре фон Рихтгофене

und sein

Fliegerzirkus.

мой кот садится на окошко ванной, а я

зажигаю новый

окурок

а Норвегия подмигивает, и псы преисподней молятся за

меня

внизу моя жена изучает

итальянский

язык.

а тут, наверху

я бы половину собственной задницы отдал за

нормальное

курево...

я

чихаю

затем

подскакиваю: маленький красный уголек пепла упал мне на

белый белый

живот - я

выковыриваю пламенный кусочек

пальцами:

немножко

больно

я печатаю голышом: вижу свою хмурую душу

теперь

с маленькой розовой

точкой ожога.

вот видите: у меня здесь наверху свое

шоу, мне не нужны ни Вегас, ни кабельное

тв,

этикетка на моей винной бутылке утверждает

в частности:

"...наш винодел, Эдвард Сбрагья, сохранил

свежий фруктовый аромат винограда Пино Нуар и Напа

Гамэй..."

псы преисподней молятся за меня, а

мир волнами омывает

пляж.

бродя по клетке

вялое предположение в часы тяжких трудов, в ловушке отцовских

теней.

тротуары за окнами кафе одиноки

весь день.

мой кот глядит на меня и не уверен, что я такое, а

я смотрю на него и меня радует, что я испытываю

то же самое

к нему...

прочтя 2 номера знаменитого журнала 40-летней

давности, убеждаюсь: та писанина, что была для меня никудышней тогда

до сих пор

такая

же

и ни один из писателей не дожил.

иногда где-то работает

какая-то странная

справедливость.

иногда

нет...

начальная школа была первым пробуждением грядущего долгого

ада?

встреч с другими существами, столь же кошмарными, как и мои

родители.

а это я никогда не считал

возможным...

когда я получил медаль за Ружейные Приемы на

военной переподготовке

меня вовсе не интересовала

победа.

меня вообще ничего особо не интересовало, даже

девчонки казались поганой дичью

для охоты: слишком много ради слишком

малого

по носам перед тем, как заснуть, я часто раздумывал, что я

буду делать, кем стану:

грабителем банков, пьянчугой, нищим, идиотом, обычным

работягой.

я останавливался на идиоте и обычном работяге, это

казалось удобнее, чем что бы то ни было

другое...

самое лучшее в почти-голоде и недоедании - это

когда наконец

поешь

такая прекрасная и вкусная и

волшебная штука.

люди, едящие 3 раза в день всю жизнь

никогда на самом деле не

знали вкуса

пищи...

люди странные: их постоянно злят

банальные вещи,

а крупные вопросы

вроде

полнейшей растраты жизни впустую

они, кажется, едва ли

замечают...

по поводу писателей: я обнаружил, что большинство

плавало вместе.

у них были школы, учреждения,

теории.

группы собирались и боролись друг с

другом.

существовала литературная политика.

были и игрища, и

злоба.

я всегда считал, что писательство -

одинокая профессия.

до сих пор считаю...

животных никогда не заботят ни

Рай, ни Ад.

меня

тоже.

может, поэтому

мы

с ними ладим...

когда появляются одинокие люди

я вскоре начинаю понимать, почему

другие оставляют их в

покое.

и то, что было бы

для меня

благословеньем

для них -

кошмар...

бедный бедный Селин.

написал всего лишь одну книгу.

про остальные не стоит.

но что это была за книга:

Voyage au bout de la nuit.

она вытянула из него

всч.

она кинула его шибаться

придурком

мотаться в

тумане

непредвиденных обстоятельств...

Соединенные Штаты - очень странное

место: достигли своего пика в

1970

и с тех пор

с каждым годом

деградируют

на 3,

пока сейчас

в 1989-м

не наступил 1930-й

в том, как

всё делают.

не нужно ходить в кино

чтобы посмотреть фильм

ужасов.

рядом с почтой, откуда я отправляю

свои работы,

есть психушка.

я никогда не оставляю машину возле почты,

я паркуюсь перед психушкой

и иду пешком.

я прохожу мимо дурдома.

некоторым из менее безумных разрешается

выходить на крыльцо.

они сидят там, как

голуби.

я чувствую, что мы с ними

родственники.

но рядом не сажусь.

я прохожу мимо и бросаю свои работы

в щель ящика первого класса.

предполагается, что я должен знать, что

делаю.

я иду обратно, смотрю на них и

не смотрю на

них.

сажусь в машину и

уезжаю.

мне разрешается водить

машину.

я веду ее до самого своего

дома.

я заезжаю в проезд,

думая,

что же это я делаю?

вылезаю из машины

и один из моих 5 котов подходит ко

мне. прекрасный он

парень.

я нагибаюсь и глажу

его.

и мне становится хорошо.

я - в точности то, чем и должен

быть.

стая

снова собаки за старое, они скачут и

рвутся, отступают, кружат, затем

бросаются опять.

а я уже подумал было, что с этим покончено,

подумал, что они

забыли; а их только

больше стало.

а я стал старше,

теперь

но собаки

не стареют

и, как всегда, они вгрызаются не только в

тело, но и в

разум, и в дух.

теперь

они окружают меня

в этой самой комнате.

они не

красивы; они - псы

из преисподней.

и тебя они тоже

отыщут

хоть ты и один

из них

теперь.

вопрос и ответ

он сидел голый и пьяный в комнате летней

ночи, ковыряясь кончиком ножа

под ногтями, улыбаясь, размышляя

обо всех тех письмах, что получил

где говорилось, что

то, как он жил и писал об

этом -

заставляло их идти дальше, когда

всч казалось

поистине

безнадежным.

положив нож на стол, он

щелкнул по нему пальцем

и тот завертелся

мигающим кружком

под лампой.

кто, к дьяволу, придет и спасет

меня? подумал

он.

и когда нож перестал вращаться

ответ пришел:

тебе придется

спасать себя самому.

по-прежнему улыбаясь,

а: он зажег

сигарету

б: он налил

себе

еще

в: щелкнул по ножу

еще

раз.

письмо почитательницы

я читаю вас уже очень давно,

сейчас только что уложила Билли-Боя в кроватку

он подцепил где-то 7 гадких клещей,

я - 2,

мой муж Бенни - 3.

некоторым из нас нравятся жучки, другие их

терпеть не могут.

Бенни пишет стихи.

он был в одном с вами журнале

как-то раз.

Бенни - величайший писатель в мире

только он с характером.

однажды он устроил чтения, и кто-то

засмеялся над одним его серьезным стихотворением

и Бенни вытащил свою штуковину прямо

там

и нассал на сцену.

он говорит, что вы пишете хорошо, но не

смогли бы носить его яйца и в бумажном

кульке.

как бы то ни было, я сегодня наготовила ЦЕЛУЮ КАСТРЮЛЮ

МАРМЕЛАДА,

мы все тут просто ОБОЖАЕМ мармелад.

Бенни вчера потерял работу, сказал своему

начальнику, чтоб тот засунул ее себе в жопу

но я свою сохранила тут у нас в

маникюрном салоне.

знаете, а педики ходят сюда делать себе

маникюр?

вы ведь не педик, а, Мистер

Чинаски?

как бы то ни было, мне просто захотелось вам написать.

ваши книги здесь читают и

читают.

Бенни говорит, что вы - старый пердун, вы

пишете довольно неплохо, но что вы

не смогли бы носить его яйца в

бумажном кульке.

вам нравятся жучки, Мистер Чинаски?

мне кажется, мармелад уже остыл, и его

можно есть.

поэтому до свидания.

Дора

держитесь за животики

будет хорошо свалить

отсюда,

просто уехать,

хлоп и всё, удрать от

воспоминаний об этом

и всч

такое,

но в том, чтобы остаться, тоже есть

своя прелесть:

все эти малютки,

считающие себя

горяченькими штучками

а теперь живут в захезанных

квартирах

с нетерпением ожидая

следующей

серии

какой-нибудь Мыльной Оперы,

и все эти парни,

те, что в самом деле

думали

что у них

получится,

ухмылялись, бывало, в

Ежегодном Альбоме своими

гладкокожими

рожами,

теперь они

менты,

секретари-машинисты,

операторы

бутербродных лотков,

конюхи,

плюхи

в пыли.

хорошо оставаться

рядом

чтоб посмотреть, что

станет со

всеми

остальными - только

когда пойдешь в

ванную,

избегай

зеркала

и

не смотри

что

смываешь.

конченный

мяч вылетает на

базу, а я его

не

вижу.

мой средний уровень упал до

.231

мелочи постоянно

раздражают меня

и я не могу спать

ночами.

"ты еще вернешься,

Гарри," говорят мне

товарищи по команде.

затем ухмыляются и

втайне

довольны.

меня вывели из игры ради

22-летнего

пацана.

он там смотрится хорошо:

сила, куча драйвов

в нападении.

"стать тренером не думал?"

спрашивает менеджер.

"нет," отвечаю я, "а

ты?"

когда я приезжаю домой, жена

спрашивает: "в основной состав

сегодня вечером попадешь?"

"не-а."

"не волнуйся, он тебя

введет."

"нет, не введет. Я буду

на замене до конца

сезона."

я захожу в ванную и

смотрю в

зеркало.

я не 22-летний

пацан.

засада от того, что это

кажется, произошло

за одну ночь.

один вечер я был хорош.

на следующий,

кажется, я уже

кончен.

я выхожу из ванной

и моя жена говорит:

"не волнуйся, тебе надо всего лишь

немного

отдохнуть."

"я тут уже думал податься

в тренеры," говорю я

ей.

"конечно," отвечает она, "а после

этого, спорим, из тебя выйдет

хороший менеджер."

"ага, черт, возьми," говорю я, "по телику

есть что-нибудь?"

ноль

темный привкус во рту, шея затекла, ищу

свой звуковибратор, музыка у меня по радио недужна,

ветры смерти просачиваются в тапочки, а

сегодня в почте ужасное письмо от бледной не-

души

которая требует зайти повидаться со мной

в награду, утверждает она, за то, что отвезла меня домой

с пьянки в Пасадене

20 лет назад.

к тому же, один из котов насрал на коврик сегодня

утром

а в первом заезде, на который я поставил днем

лошадь скинула жокея

вырываясь из ворот.

внизу

у меня висит большое фото Хемингуэя

вдрабадан пьяного еще до полудня в Гаване, валяется на полу

раззявив рот, большое брюхо пытается вывалиться

из рубашки.

мне так же, как этому фото, а я даже не пьян.

может,

в этом-то и проблема.

в чем бы она ни была, она есть, и еще хуже, ей

быть бы не следовало

поскольку мне всегда везло, мне не следовало бы даже

быть здесь

после всего, что я сделал с собой

и после всего, что сделали

мне

мне следовало пасть на колени перед богами и возносить

хвалы.

вместо этого я измываюсь над их добротой тем, что

нетерпелив

к миру.

может быть, чертовски хороший сон на всю ночь вернет меня

к мягкому благоразумию.

но в данный момент я обвожу взглядом эту комнату, и, как

и я сам, она вся в беспорядке: вещи повылазили

с мест, скучены, перемешаны, потеряны, перевернуты

и я не могу ничего поправить, не хочу.

может, прожив эти мелочные дни, мы подготовимся

к опасным.

безглазо в пространство

номер не пройдет, обсос, уже

вырубили свет,

завалили задний ход

а

передний весь в огне;

твое имя никому ничего не говорит;

в опере играют только

в шашки;

городские фонтаны ссут

кровью;

крайности раздраены

а

лучшего цирюльника

вздернули;

тусклые души вознеслись;

картонные - улыбаются;

любовь к навозу единодушна;

номер больше не пройдет, обсос,

могилы опростались на

живых;

последнее - первое,

потеряно - всч;

гигантские псы скорбят в одуванчиковых

грезах,

пантеры приемлют клети;

луковое сердце обиндевело,

судьба обнищала.

трубы разума умолкли, ибо

хохот дураков заливает весь воздух;

победители мертвы

а

новорожденные сражены;

реактивные лайнеры блюют безглазыми в

пространство;

номер больше не пройдет, обсос, к этому

всч шло

с самого начала

и теперь

приехали

и ты его не тронешь не почуешь не увидишь

потому что везде кругом ничего а

ты смотришь вверх или вниз или оборачиваешься или садишься или встаешь

или спишь или бежишь

номер не пройдет, обсос.

номер больше не пройдет

обсос обсос обсос

и

если ты этого еще не понял

меня не удивляет

а

если понял, обсос, удачи

тебе

в темноте

на пути в никуда.

пятнашки

нечего ловить в

Амстердаме;

сыру не нравится

блоха;

центральный нападающий

поворачивается

бежит назад

в своей дурацкой

форме,

подгадал

тютелька в тютельку:

мяч и человек

встречаются как

одно

он

ловит его в перчатку

точно

в одном ключе со

вселенной;

нечего ловить в

восточном

Канзас-Сити;

и

вы заметили

как

мужики стоят

бок о бок

у писсуаров,

хорошо натасканные в этом

действии,

глядя прямо

перед собой;

центральный нападающий

пускает его

в

подсекающего

который пожирает глазами

бегунов;

солнце ныряет

вниз

а где-то

старая

женщина

открывает окно

смотрит на

герань,

идет за чашкой

воды;

нечего ловить в

Нью-Йорке

или

в выражении

глаз

человека

сидящего на

стуле

напротив

вас

он

собирается

задать вам

некие

вопросы о

неких

вещах

особенно

о том

что

делать

когда нечего

ловить.

жил-был сейчас

тогда ладно, раскаты грома в полночь, смерть на

площади.

мои ботинки нужно почистить.

моя пишущая машинка молчит.

я пишу это ручкой

в старой желтой

тетрадке

опираясь

спиной на стенку

за

кроватью.

Хемингуэй сказал: "это больше не

придет."

и вслед - дуло

в

рот.

не писать - не хорошо

но пытаться писать

когда не можешь -

еще хуже.

эй, мне есть чем оправдаться:

у меня ТБ, и

антибиотики отупляют

мозг.

"ты будешь писать снова," уверяют

меня люди, "ты станешь

лучше, чем

обычно."

приятно слышать.

но машинка молчит

и смотрит на

меня.

а тем временем, каждые две или три

недели

почта приносит мне письмо от поклонника

где говорится, что

конечно же

я, должно быть,

величайший писатель

на свете.

но

машинка молчит

и смотрит на

меня....

сейчас одно из

самых странных времен

в моей

жизни.

я должен сыграть

Лазаря

а не могу даже

ботинок

почистить.

Городской Билли

его бывало звали

"Городской" Билли.

у "Городского" были такие

длинные руки

и он размахивал ими

импульсивно

и с большой

силой.

когда ты дрался с

"Городским" Билли

то никогда не знал

откуда прилетят

тумаки: "Они прилетают

из Города..."

"Городской" однажды поднялся

до самого

4-го места в своей весовой

категории,

а потом вылетел

из первой

десятки.

затем он опустился до

6-раундовых боев,

затем до 4.

тумаки по-прежнему

шли из

Города

но уже можно было

видеть, как они

прилетают.

затем он стал просто

спарринговым

партнером.

последнее, что я слышал о нем:

он уехал

из города.

сегодня я чувствую себя

"Городским" Билли,

сидя вот в этом

синем садовом кресле

под

каштаном,

наблюдая, как

соседский мальчуган

кидает

баскетбольный мяч,

делает несколько

хитрых шажков

вперед

и забрасывает

мяч

в

кольцо

над

дверью в

гараж.

я только что принял

свои

пилюли.

на счет 8

с кровати

я наблюдаю за

3 птицами

на телефонных

проводах.

одна

улетает.

за ней

другая.

остается одна,

затем

и она

исчезает.

моя машинка

тиха, как

могильная плита.

и я

вынужден наблюдать

за птицами.

просто подумал, что

стоит тебе

сообщить,

ебила.

больной

быть очень больным и очень слабым - очень странная

штука.

когда все силы уходят на то, чтобы добраться

от спальни до ванной и обратно, это похоже на

шутку, но

тебе не смешно.

снова в постели, ты вновь размышляешь о смерти и приходишь

всч к тому же: чем ближе к ней

тем менее грозной она

становится.

у тебя много времени на исследование стен

и снаружи

птицы на телефонных проводах приобретают большое

значение.

а еще есть телевизор: мужики играют в бейсбол

день за днем.

никакого аппетита.

еда на вкус как картон, от нее начинаешь

болеть, сильнее, чем

болеть.

добрая жена продолжает настаивать, чтобы ты

поел.

"доктор сказал..."

бедная милая.

и коты.

коты запрыгивают на постель и смотрят на меня.

смотрят, не мигая, потом

спрыгивают обратно.

что это за мир, думаешь ты: ешь, работай, ебись,

умирай.

к счастью, у меня заразное заболевание: никаких

посетителей.

на градуснике 155, упала с

217.

я похож на узника концлагеря.

я

он и есть.

и все же, мне повезло: я пирую одиночеством, я

никогда не буду скучать по толпе.

я мог бы прочесть великие книги, но великие книги меня

не интересуют.

я сижу в постели и жду, чтобы вся эта штука сдвинулась с места

туда или

сюда.

как и все

остальные.

только один Сервантес

всё бестолку, я должен признать,

у меня первая настоящая

писательская непруха

за более чем

5 десятилетий

печатания на машинке.

меня можно с горем пополам простить:

я долго

болел

и мне уже почти

70.

а когда вам уже почти

70, то вы ни на минуту не забываете о

возможности

сыграть в ящик.

но мне не дает расслабиться

тот факт, что

Сервантес

написал самую великую свою работу

в возрасте

80 лет.

но сколько

Сервантесов

вокруг нас?

я избалован тем, как

легко и просто создавал

свои вещи,

а вот теперь эта

жалкая

загвоздка.

и вот теперь

в этом духовном запоре, я

стал очень несдержан,

наорал на жену

дважды на этой неделе,

один раз хряснул стаканом

в раковину.

поганая форма,

нервы ни к черту,

плохой

стиль.

мне следует принять эту

писательскую непруху.

черт, да мне повезло, что я еще жив,

повезло, что у меня нет

рака.

мне повезло в сотне

разных смыслов.

иногда ночью

в постели

в час или два ночи

я начинаю думать о том

как мне повезло

и эти мысли не дают мне

спать.

ладно, я всегда писал

эгоистично, то есть чтобы ублажить

самого себя.

записывая разные вещи, я

мог лучше

жить с ними.

теперь же это

прекратилось.

я вижу других стариков с палочками

сидящих на лавочках автобусных остановок,

неподвижно глядящих прямо на солнце и

не видящих ничего.

и я знаю, что есть и другие

старики

в больницах и домах

призрения

сидящие, выпрямившись, на

постелях

кряхтящие на

подкладных горшках

смерть - ерунда, братишка,

это жизнь -

трудная.

писать было моим источником

юности,

моей шлюхой,

моей любовью,

моей рулеткой.

боги избаловали меня.

однако, смотрите: мне до сих пор

везет,

поскольку писать о

писательской непрухе

лучше, чем не писать

вообще.

то, что я знал мертвых

то, что я знал мертвых и теперь сам

умираю

пока они грузят ложками сакоташ с

лапшой

себе в черепа

и всё им

по фиг.

то, что я знал мертвых и теперь сам

умираю

в мире, давно

ушедшем

оставлять всё -

чепуха.

любить - тоже

было чепухой.

то, что я знал мертвых и теперь сам

умираю

пальцы, исхудавшие до

кости,

не возношу я

никаких молитв.

то, что я знал мертвых и теперь сам

умираю

умирая

я знал мертвых

здесь, на земле

да и в других местах;

одинокий теперь,

одинокий тогда,

одинокий.

вы пьете?

вымытая на берег, старая желтая тетрадка

снова вынута

я пишу в постели

как и в прошлом

году.

увижу доктора

в понедельник.

"да, доктор, слабость в ногах, головокружение, головные

боли и спина у меня

болит."

"вы пьете?" спросит он.

"зарядку

делаете, витамины

принимаете?"

мне кажется, я просто болен

от жизни, от тех же самых, однако

текучих

факторов.

даже на скачках

я смотрю, как мимо пробегают лошади

и это кажется

бессмысленным.

я ухожу рано, купив билеты на

оставшиеся заезды.

"уже уходите?" спрашивает сердобольный

клерк.

"да, мне скучно,"

отвечаю я.

"если вы думаете, что скучно

там," сообщает он мне, "вам следует быть

здесь."

вот я и здесь

возлежу на подушках

снова

просто старикан

просто старый писатель

с желтой

тетрадкой.

что-то

идет по

полу

ко

мне.

о, это всего лишь

мой кот.

на этот

раз.

"Д"

врач коллекционирует произведения искусства

и журналы у него в приемной -

Художественные

у них плотные обложки, глянцевые страницы

и крупные цветные

фотографии.

секретарша называет мое имя, и

меня вводят в приемную, где

стены украшены картинами

и схемой человеческого

тела.

входит врач: "как ваши

дела?"

не очень, думаю я, иначе меня бы здесь

не было.

"так," продолжает он, "меня удивляет

биопсия, я этого не

ожидал..."

врач - лысый, дочиста выскобленный

розовый парниша.

"я почти всегда могу определить по одному лишь

внешнему виду; на этот раз я

промахнулся..."

он замолк.

"продолжайте," говорю я.

"ладно, скажем так: существует

4 типа рака - А, Б, Ц, Д.

так вот, у вас

Д.

и если б у меня был рак, я бы предпочел

ваш тип:

Д."

доктор ввязался в крутой бизнес

но плата

хороша.

"ну что ж," говорит он, "мы его просто выжжем,

о кей?"

я растягиваюсь на столе, а у него в руках

инструмент, я чувствую его жар

опаляющий воздух

но еще

я слышу и жужжание

вроде дрели.

"сейчас все кончится, и

глазом моргнуть не успеете..."

маленькое образование - прямо внутри

моей правой ноздри.

инструмент касается его

и

комнату наполяет запах

жженой плоти.

затем он останавливается.

затем начинает

снова.

боль есть, но она острая и

сосредоточенная.

он снова

останавливается.

"теперь сделаем это

еще раз, чтобы

почистить

хорошенько."

он вновь включает

инструмент.

на сей раз боль самая

сильная.

"ну-ну..."

все кончено, не нужны никакие повязки,

оно

прижглось.

затем я оказываюсь у стола

секретарши, та выписывает счет, я

расплачиваюсь своей

Мастеркарточкой, за дверь

вниз по лестнице и там

на стоянке

меня ждет

мой верный автомобиль.

в сегодняшнем дне осталось

еще много дня.

я зажигаю сигарету, завожу

машину и

выметаюсь оттуда

к чертям собачьим

направляясь к чему-то

еще.

на дне

на дне часа

притаился

дымящийся коготь

красный поезд

письмо домой

глубоко прожаренный блюз.

на дне часа

притаилась

песня, что мы пели вместе

мышка на чердаке

окно вагона под дождем

перегар дедовского вискача

безразличье попечителя тюрьмы.

на дне часа

притаились

знаменитости, изрядно поглупевшие

церкви с облезшей белой краской

возлюбленные, выбравшие гиен

школьницы, хихикающие над атрофией

самоубийственные океаны ночи

на дне часа

притаились

глаза-кнопки на картонном лице

библиотечные книги, сжатые намертво.

на дне часа

притаился

осьминог

Глория, сошедшая с ума, выбривая подмышки

разборки урлы

вообще никакой туалетной бумаги в вокзальном сортире

спустившая шина на полпути в Вегас.

на дне часа

притаилась

мечта о барменше, как о той девчонке, что нужна

первый и единственный хоум-ран

отец, сидящий на толчке с открытой дверью

храбрая и быстрая смерть

групповуха в Веселом Доме.

на дне часа

притаилась

оса в паутине

слесари, съехавшие в Малибу

смерть матери, как колокольчик, что так никогда и не зазвенел

отсутствие мудрых стариков.

на дне часа

притаился

Моцарт

забегаловки, где цена плохой и быстрой еды превосходит часовой заработок

сердитые женщины и обманутые мужчины и потускневшие дети

домашний кот

любовь, как рыба-меч.

на дне часа

притаились

17,000 человек, вопящих при хоум-ране

миллионы, смеющиеся очевидным приколам телевизионного комика

долгое и отвратительное ожидание в конторах собеса

Клеопатра, жирная и безумная

Бетховен в могиле.

на дне часа

притаилось

проклятие Фауста и половое совокупление

грустноглазые псы лета, заблудившиеся в улицах

последние похороны

Селин, которому снова не повезло

гвоздика в петлице добросердечного убийцы.

на дне часа

притаились

фантазии, запятнанные молоком

наше хамское вторжение на другие планеты

Чаттертон, выпивающий крысиный яд

бык, которому следовало убить Хемингуэя

Париж, как прыщик в небесах.

на дне часа

притаился

обезумевший писатель в пробковой камере

фальшивость Бала Старшеклассников

подводная лодка с лиловыми отпечатками подошв.

на дне часа

притаилось

дерево, кричащее в ночи

место, которого никто не нашел

будучи так молод, ты думал, что сможешь это изменить

будучи средних лет, ты думал, что сможешь это пережить

будучи стар, думаешь, что сможешь от этого спрятаться.

на дне часа

таится

2.30 утра

и предпоследняя строка

и за нею - последняя.

творческий акт

ради разбитого яйца на полу

ради 5 Июля

ради рыбки в бочке

ради старика в комнате 9

ради кошки на заборе

ради себя

не ради славы

не ради денег

надо врубаться все дальше и дальше

с возрастом

блеск тускнеет

когда молод - легче

любой может подняться к

вершинам время от времени

пароль -

постоянство

всё, что угодно, что

подстегивает ее

эту жизнь, танцующую перед

Миссис Смерть.

подвид нагих бутонов

бесполезность слова

очевидна.

мне бы хотелось заставить

этот

листок бумаги

визжать и плясать и

смеяться

но

клавиши лишь

бьют по нему безобидно

и

мы соглашаемся

только на долю

целого.

эта незавершенность - всё, что

у нас есть:

мы ищем одно и то же

снова и снова

опять и опять.

мы - глупцы,

одержимые.

бесполезность слова

очевидна.

писатели могут лишь притвориться, что

преуспевают

иные притворяются хорошо, иные

не очень

однако

ни один из нас не подошел и

близко

ни один из нас даже не

приблизился

сидя за этими

машинками

нам приличествует

сделать

жизнью

нашу непристойную

профессию.

спутница

я не один.

она сейчас здесь.

иногда мне кажется, что ее

нет

затем она

прилетает обратно

утром, или в

полдень, или

ночью.

птица, которую никто не хочет.

она моя.

моя птица боли.

она не поет.

эта птица

качающаяся на

ветке.

вы знаете и я знаю и ты знаешь

что пока рвется желтый навес

пока кот прыгает, дикоглазый

пока старый бармен опирается на дерево стойки

пока спит колибри

вы знаете и я знаю и ты знаешь

пока танки репетируют на липовых полях сражений

пока твои шины снашивают шоссе

пока карлик, надравшийся дешевым бурбоном, орет один в ночи

пока быков тщательно выращивают для матадоров

пока трава следит за тобой и деревья следят за тобой

пока море таит тварей огромных и истинных

вы знаете и я знаю и ты знаешь

печаль и славу двух шлепанцев под кроватью

балет твоего сердца танцует с твоей кровью

юных девчонок любви, которые однажды возненавидят свои зеркала

сверхурочные в аду

обед тошнотворным салатом

вы знаете и я знаю и ты знаешь

конец, каким мы его теперь знаем

он кажется таким паршивым трюком после паршивой агонии, но

вы знаете и я знаю и ты знаешь

радость, что иногда подваливает из ниоткуда

восходит соколиной луной поперек невозможности

вы знаете и я знаю и ты знаешь

косоглазое безумство тотального ликования

мы знаем, что нас, в конце концов, не накололи

вы знаете и я знаю и ты знаешь

пока мы смотрим на свои руки свои ноги свои жизни свой путь по-своему

спящего колибри

убиенных мертвецов армий

солнце, что сжирает тебя, пока стоишь к нему лицом

вы знаете и я знаю и ты знаешь

мы разобьем смерть

3

солнце падает наискось

словно золотая сабля

а шансы

выравниваются

шоу-биз

я не могу его иметь

и ты не можешь его иметь

и мы его не

получим

так и не ставь на него

и даже не думай о

нем

просто вылезай из постели

каждое утро

мойся

брейся

одевай

себя

и выходи в

него

потому что

вне этого

остается лишь

самоубийство и

безумие

поэтому просто

нельзя

ожидать слишком много

вообще нельзя

ожидать

поэтому делай

так:

работай со скромной

минимальной

базы

типа как

выходи наружу

и радуйся, что твою машину

может быть еще

не угнали

и если не угнали -

то, что шины

не

вспороты

затем залазь

внутрь

и если она

заводится - ты тоже

завелся.

и

это наипроклятущее

кино

что ты когда-либо

смотрел

поскольку

ты сам

в нем -

низкий бюджет и

4 миллиарда

критиков

и самый долгий

прокат

на который

можешь

рассчитывать -

один

день.

тьма и лед

меня бросают в дрожь колокольчики и неслышная арфа, когда

я проезжаю по Западной Авеню и вижу, что надгробья

лежат плоско вместо того, чтобы стоять прямо на лужайке кладбища: наша пристойная

модерновость не желает расстраивать нас Окончательностями, пока мы

платим 22% интереса по своим кредитным карточкам.

я еду дальше по улице

чувствуя себя прекрасно от того, что не выгляжу заблудившимся.

нам нужны наши ориентиры (вроде кладбищ), нам нужен наш

кир и наши обязанности.

нам нужно так много вещей, которые мы считаем

ненужными.

странно тогда, что, едучи на юг, я начинаю думать о

МИР КВАДРАТЕН, ИНК. - заведении, собирающемся и

обсуждающем тот факт, что: мир квадратен, и Северный Полюс располагается

в ЦЕНТРЕ КВАДРАТА и удерживает все, чтобы не соскользнуло

за край, и что этот КРАЙ на самом деле - СТЕНА

ТЬМЫ И ЛЬДА, и что никто и ничто не может пройти ее насквозь

и что

когда мы ДУМАЕМ, что едем вокруг земного шара, мы всего-навсего

ЕДЕМ ВОКРУГ КВАДРАТА, в конечном итоге прибывая туда же

откуда начали.

я жду у светофора, загорается зеленый и я двигаюсь дальше

думая: что же, может, те планеты, что мы считаем круглыми, -

иллюзии, да и солнце, и луна - они в действительности квадратны

тоже.

что ж, ничего нельзя исключать; я голосую за круг

но все ж таки соображаю, что недалеко ушли те времена, когда

ВСЕ думали, что ответ - КВАДРАТ.

останавливаюсь у другого светофора, жду, а меня тем временем удерживает от того, чтобы свалиться

за КРАЙ ТЬМЫ И ЛЬДА, Северный Полюс, стоящий в

ЦЕНТРЕ КВАДРАТА.

свет меняется, я еду дальше, сворачиваю влево, проезжаю несколько кварталов, сворачиваю

вправо, еду еще около квартала, сворачиваю влево, проезжаю квартал, сворачиваю вправо, затем

налево и я у своего проезда, сворачиваю, медленно подъезжаю к

гаражу

мимо мандаринового дерева, и мандарины на нем круглые, но

гаражные ворота - квадратны, и меня до сих пор в дрожь бросает от

колокольчиков и неслышной арфы

глушу мотор

вылезаю

выпрямляюсь

пока еще живой.

я иду по дорожке.

боже, вещи снова становятся интересными: говорят, на Северном

Полюсе есть бездонные кратеры, а глубоко в земле живут

Существа из Открытого Космоса

у себя там внизу

в чудесном, прекрасном и мирном Королевстве, я приближаюсь к

двери, готовлюсь открыть ее, вовсе не уверенный в том, что будет

ожидать меня по другую сторону - вечно грызет эта

опаска

в общем и целом, но не всегда, гарантированная, и покуда Северный Полюс удерживает меня

от падения либо с Изгиба, либо с

Края

я толкаю деревянную стену и вхожу, достаточно готовый и

не готовый.

большая прогулка

ладно,

придет день, и вы увидите меня в пластмассовом

шлеме, длинных чулках,

гоночных очках с двойными линзами;

я буду пробираться на своем 10-

скоростном мотоцикле по променаду

лицо мое будет напряжено

как канталупа, а

в рюкзаке

возможно, будет лежать

библия, вместе с

бутербродом с ливерной колбасой и

красным-прекрасным

яблоком.

по одну сторону

морской прибой будет все биться и

биться

а я буду

жать себе дальше -

хорошо поживший

человек,

пожил, возможно,

немножко безрассуднее

чем следовало: слишком

много волос в

ушах, и рожа

плохо выбрита;

ладно там, губам моим

никогда больше не

целовать

девственниц; я запоем глотаю

соленый воздух

не будучи

уверенным,

когда

но почти уверенным

где.

хорошо, скольжу себе

дальше

подпоясавшись уже сыграть

в ящик,

солнце, словно

желтая перчатка, уже

готово меня сцапать

проезжаю компанию

молодняка

сидящую в своих

штуках с откидным верхом.

"Иисусе Христе," слышу я

голос, "вы

знаете, кто это

был?"

был?

был?

ах вы

полупердончики!

ошметки

кроличьих

какашек!

я газую

пинком, я

переваливаю через

горку

в полосу

тумана,

ноги мои

напрягаются, а

прибой

всё

бьется.

маленькое кафе

берешь табурет, разворачиваешь газету, официантка приносит

яву, заказываешь бекон, а

здесь все стары, согбенны и бедны, наверное, тут

самые старые люди во вселенной

завтракают

и внутри темно, как в перчатке

и некоторые посетители разговаривают друг с другом,

только голоса их надломлены и поцарапаны, и говорят они

о простых вещах,

таких простых

что ты думаешь, они шутят, но

они горбятся над своими тарелками, не улыбаясь...

"Касмир когда умер, на нем были его зеленые ботинки..."

"угу."

странное тут место, ни грусти, ни озлобленности, вентилятор

над головой вращается медленно, одна лопасть немного погнута,

щелкает о решетку: "а-щёлк, а-щёлк, а-щёлк..."

никто

не замечает.

приносят мою еду, она горячая и чистая, но такой кофе, как

здесь - ни за что (хуже нет), это как пить воду, скопившуюся в

следах на раскисшей дороге.

официантка-старушка - милашка, одета в линялое розовое, еле

ходит, она

без всего.

"ты в самом деле меня любишь?" спрашивает она молодого мексиканца, жарящего

картошку. "почему?"

"потому что я ничего не могу с собой поделать," отвечает тот, проводя лопаточкой

под массой жареного рагу, переворачивая

ее.

я ем, вчитываюсь в газету, общее представление, которое я получаю -

конец света еще пока не наступает, но

упадок подползает в

стоптанных теннисных

тапках.

в дверном проеме возникает старик, он большой как-то

неправильно и загораживает тот немногий свет, что еще

остался.

"эй, кто-нибудь видел Верна?"

ответа нет, старик

ждет, ждет добрую минуту с половиной, затем испускает

пук.

я его слышу, его все слышат. ах-

ха.

он подымает руку, чешет себе за левым ухом, пятится из

проема и

исчезает.

"этот крысоёб," говорит кто-то, "выхарил у маленькой Лоры

все ее приданое."

последний кусочек гренка протискивается мне в горло, я вытираю рот, оставляю

чаевые, поднимаюсь заплатить

по счету.

касса - старомодная, из тех, где

ящичек выскакивает, когда бьешь по

клавишам.

я был последним, кто сел есть, я же первый, кто

уходит, остальные по-прежнему сидят

ковыряясь в тарелках, пытаясь проглотить

кофе.

дойдя ло машины, я грею двигатель, думаю:

славное местечко, скорее как случайная

любовь, может, как-нибудь вернусь сюда

разок

другой.

затем выезжаю задним ходом, разворачиваюсь и въезжаю в

реальный мир

снова.

мочалка

уезжаю утром на скачки

жена спрашивает меня:

"ты хорошо выжал свою

мочалку?"

"да," отвечаю я.

"ты никогда ее не выжимаешь," говорит она,

"важно, чтобы ты выжимал

свою мочалку

хорошо."

я сажусь в машину,

завожу ее,

выезжаю задом по дорожке.

конечно же, она права, это

важно.

с другой стороны

мне не хочется вступать в

пререкания по поводу

мочалок.

она машет мне на прощанье,

я машу ей в ответ,

затем сворачиваю влево,

спускаюсь с холма.

прекрасный солнечный

день

и великие вопросы вырисовываются

на горизонтах

истории.

с Карфагеном в зеркальце

заднего вида,

я втекаю во

Время.

сидя за ИБМ

еще одна неподвижная, жаркая летняя ночь,

маленькие насекомые роятся вокруг моего бокала, моей

бутылки вина.

я в который раз размышляю о собственной смерти

а по радио заканчивается симфония

Брамса.

лошади сегодня не побежали (здесь,

по крайней мере), зато во многих уголках

земли

происходили пальба, убийства, бомбежки.

в наличии всегда имеется

некое

состязание.

и годы идут медленно, и годы

идут быстро, и годы идут

мимо.

кажется, не так уж и давно

старый Генри Миллер был еще

жив,

всегда находил себе новых молодых девчонок, чтоб стирали пыль

с его абажуров, позировали ему и готовили для него

славную маленькую пищу.

что за бабник, ему их вечно

не хватало.

во всяком случае, 5 моим котам не нравится жара, они

сидят снаружи под прохладными кустами можжевельника

слушая, как я

печатаю.

иногда они приносят мне подарки:

птичек или мышек.

тогда у нас возникает небольшое недо-

понимание.

и они пятятся назад

глядя на меня

и глаза их говорят: этот парень совсем рехнулся,

не понимает, что так оно и должно

работать.

еще одна жаркая, летняя ночь, а я сижу тут

и играю в писателя

снова.

и самое худшее

разумеется

то, что слова никогда

по-настоящему не прорвутся ни для кого из

нас.

иными ночами я вытягивал лист

из машинки и

держал его над зажигалкой

щелкал ею

и ждал

результата.

"Хэнк, ты опять жжешь свои вещи?"

спрашивала моя жена.

как бы то ни было, вот еще один композитор по

радио

и со своими нотами он может сделать

только это и ничего больше.

я горжусь им, однако еще

мне грустно за него.

радио - старое и пыльное

и через

динамик

он говорит со мной.

как будто он там прячется

а мне бы хотелось его утешить, скажем так:

"прости, бедняга, но

у творения есть свои

пределы."

еще одна жаркая летняя ночь

еще один листок бумаги в этой машинке,

больше насекомых, больше сигарет в

этом месте, в это время, ура ура, потерялся

в скверном множестве дней

динамик в радио вибрирует, дрожит

когда композитор волной подымается на меня,

хорош сукин сын

такой храбрый, несмотря на пределы

а коты ждут под можжевельником

и я подливаю себе еще вина, еще вина,

еще вина.

мой кореш будда

надо помыть этого будду, что сидит у меня на столе -

на нем пыль и копоть

главным образом - на животе и груди; ах,

мы с ним претерпели множество ночей вместе; мы

претерпели банальности и ужас; в неурочное время мы

ржали

чисто - теперь

самое малое, чего он заслуживает - это хорошей

протирки

мокрой тряпкой;

поистине ужасными были

некоторые долгие ночи, но

будда был хорошей, тихой

компанией; он никогда не смотрит прямо на меня, но

кажется, всегда посмеивается - он

смеется над этой жижей

бытия: ничего с ней не поделаешь.

"зачем меня чистить?" спрашивает он теперь, "я только снова

испачкаюсь."

"я всего-навсего играю в тупое здравомыслие," отвечаю

я.

"пей свое вино," говорит он, "это

у тебя лучше всего получается."

"а," спрашиваю я, "что у тебя лучше всего

получается?"

он отвечает: "у меня получается почти наблюдать за

тобой."

тут он замолкает.

он держит нитку четок с

кисточкой.

как он вообще сюда

попал?

интервьюеры

интервьюеры возникают

и нет ничего, что можно было бы

им по-настоящему

сказать.

очень

неловко

и самый легкий выход -

напоить

и себя

и их.

иногда есть еще и

оператор со звуко-

режиссером

поэтому всч превращается

в вечеринку и

нужно

много бутылок.

не думаю, чтобы им тоже хотелось

слушать литературную

чушь.

кажется, все складывается

как надо:

позже

я получаю письма:

"я по-настоящему хорошо провела

время..."

или: "это был самый лучший день

во всей моей жизни."

как странно, когда всё, что я

помню

о любом конкретном вечере, это

прощание у

дверей

со словами: "не забудьте

ничего, чтобы не

пришлось

возвращаться."

шизанутое время

дама ну другом конце бара все смотрит и смотрит на

меня, я опускаю голову, смотрю в другую сторону, зажигаю

сигарету, бросаю еще один взгляд: по-прежнему на меня таращится, она

очаровательно одета и, сама по себе, ну, это, можно

сказать, красива.

ее взгляд сливается с моим; я

приподнят и нервничаю, затем

она встает, идет в дамскую комнату:

какой зад!

какая грация!

какая газель!

я краем глаза вижу свое отражение в зеркале за стойкой, отвожу

взгляд.

она вернулась; потом подходит бармен: "это вам

от дамы на том конце бара."

я киваю ей в благодарность, поднимаю стакан, улыбаюсь,

жахаю.

она снова смотрит, что за странное и наслажда-

бельное переживание.

я смотрю перед собой, изучаю тыльные стороны рук - неплохие

руки, по сравнению с другими.

затем внезапно меня осеняет:

она перепутала меня с кем-то

другим.

я слезаю с табурета и медленно иду к выходу,

наружу, в ночь; прохожу полквартала по

бульвару, чувствую, что надо покурить, извлекаю

пачку из кармана куртки, смотрю

с любопытством на марку (я их не

покупал): СМЕРТЬ написано

там.

матерюсь, швыряю пачку на мостовую, иду к

следующему бару: с самого начала это знал:

шлюха.

пришельцы

вы можете не поверить

но существуют люди

проходящие по жизни с

очень малым

трением или

беспокойством.

они хорошо одеваются, кушают

хорошо, спят хорошо.

они довольны

своей семейной

жизнью.

у них случаются мгновения

скорби

но в конечном итоге

они необеспокоены

и часто чувствуют себя

очень хорошо.

и когда они умирают

то это легкая

смерть, обычно - во

сне.

вы можете не поверить

но

такие люди действительно

есть.

но я - не

такой.

о нет, я - не

такой,

я даже близко не подошел к тому,

чтобы стать

одним из

них.

но они

там

а я

тут.

шокотерапия

бой, что я видел

после того, как телекамеры

выключили,

боец в зеленых

трусах и

боец в синих,

лишь 50-75

абсолютно молчащих

людей

остались,

слышно, как

приземляется

каждый удар

сокрушительно

посреди

пота, слюны

крови,

вздохов

агонии,

напитки больше

не разносят,

весь свет

зажжен,

тысячи пустых

мест,

колокол прозвонил

заканчивая

раунд,

лязгнул

прямо в

тебя

а боксеры

отошли назад

сели на свои

табуретки

и их начали

промакивать

безразличные

секундатны.

мы все были

в аду

все до единого

и я

встал

и ушел

в тот раз.

между заездами

я знаю, что не должен вас

беспокоить, сказал он.

у вас есть на это право, ответил

я.

но, продолжал он, я хочу сказать вам

что не спал всю ночь

читая вашу

последнюю книгу.

я прочел все ваши

книги.

я работаю на

почте.

о, сказал я.

и я хочу взять у вас интервью для

нашей газеты.

нет, сказал я, никаких

интервью.

почему? спросил он.

я устал от интервью, они ни к чему

никакого отношения

не имеют.

послушайте, продолжал он, я облегчу вам

его, приеду к вам

домой или угощу вас обедом у

Муссо.

нет, спасибо, сказал я.

послушайте, интервью, на самом деле - ни для какой

не газеты, оно для

меня лично, я писатель и хочу

свалить с

почты.

слушайте, сказал я, просто придвигайте стул

и садитесь за

машинку.

никакого интервью? спросил он.

нет, ответил я.

он

отошел.

лошади уже выходили на дорожку

к следующему заезду.

от разговора с молодым человеком

мне стало

худо.

они думали, что писательство

имеет что-то общее с

политикой этого

занятия.

они не были просто

достаточно сумасшедшими

у себя в голове

чтобы сесть за

машинку

и выпустить слова

с треском.

они не хотели

писать

они хотели

преуспеть в

писании.

я встал и пошел

делать ставку.

нет смысла позволять небольшому

разговору

портить себе

весь день.

плюханье

тупые,

Господи Боже мой,

до чего некоторые люди тупые

можно слышать, как они

плюхаются в

своей тупости

а глаза их

таращатся из

голов.

у них есть

большая часть их

частей: руки, ноги,

уши, ляжки, локти,

внутренности, ногти,

носы и так

далее

но

ничего в них

нет

однако

они способны

разговаривать,

строить предложения -

но все, что выходит

у них изо ртов -

заплесневелейшие

понятия, искаженнейшие

поверья,

они - хранилища

всех очевидных

глупостей

которыми

нафаршировали

себя

и мне больно

смотреть на них

слушать их,

мне хочется

сбежать и спрятаться

мне хочется

избежать их всеобъемлющего

ничтожества

нет

фильма ужасов

хуже,

убийства

настолько

нераскрытого

но

мир

продолжается

и они

продолжаются

тупо

плюща

мои кишки на

части.

в потемках

иными ночами не спишь.

конечно

3 или 4 кота на постели

тут не помогут.

моя жена любит приносить их

снизу

но

дело не всегда в котах, едва

ли в чем-то вообще дело,

скажем,

перерабатываешь системы ставок на лошадей в

мозгу, или луна холодная,

спина чешется,

мысли о смерти там,

снаружи

с той стороны жалюзи

или

я думаю славные вещи о своей

жене, она такая маленькая

под этим одеялом, маленький

комочек, и всч

(смерть, возьми меня первым, пожалуйста,

этой даме нужно нежное пространство

мира

без меня).

потом пароходная сирена воет из

гавани.

я отрываю голову от подушки, растягиваю

свою толстую шею, вижу

часы:

3:36 утра.

это всегда делает свое дело: посмотреть на

часы.

к 3:45 я уже сплю, совсем

как коты, совсем как моя

жена,

а жалюзи прикрывают нас

всех внутри.

Селин с тростью и корзинкой

сегодня вечером я ничто

я потерял контакт со стенами

я видел слишком много голов, рук, ног,

слышал слишком много голосов,

я утомлен длительностью,

вся музыка - старая музыка,

ничего не колышется в воздухе.

у меня на стене фотография

Селина,

у него в руке трость,

несет корзинку,

одет в пальто, оно для него тяжеловато,

длинная прядь волос падает на лицо,

его ошеломила жизнь,

собаки оторвались на нем,

должно быть, слишком много

слишком чересчур.

он идет через лесок,

этот врач,

этот печатник слов,

всч, чего он хочет - это умереть,

вот всч, чего он хочет,

а его фото - на стене

а сам он мертв.

этот год

1988

все эти месяцы

несли

в себе ужасность

которой раньше я

не ощущал.

я зажигаю сигарету и

жду.

ни больше, ни меньше

редактор, критик, ханжа, остроумец:

чего ожидаешь ты от меня

теперь, когда моя юность

утекла и даже средние

года

ушли?

я ожидаю того, чего всегда

ожидал:

жесткой заводной строки

и чуть-чуть помощи

от

богов.

когда смыкаются стены

должно быть больше, что

сказать

а не

меньше.

каждый день до сих пор -

молот,

цветок.

редактор, критик, ханжа, остроумец:

в могиле нет

зеркал.

и я по-прежнему - вот эта

машинка

эта бумага

и все прочие

итакдалее.

потерянные и отчаявшиеся

было славно мальчишкой в темном кинотеатре,

тогда войти в мечту казалось гораздо легче, чем

теперь.

мне нравились фильмы про Французский Иностранный Легион

больше всего, а было их тогда

множество.

мне нравились форты, и песок, и

потерянные и отчаявшиеся люди.

эти люди были храбрецами, и у них были прекрасные

глаза.

я никогда не встречал таких людей

в своем квартале.

соседи были сгорбленными и

жалкими, злыми и

трусливыми.

я собирался вступить во Французский Иностранный Легион

и сидел в темных кинотеатрах и был

одним из них.

мы сражались много дней без пищи

и почти совсем без

воды.

потери были ужасающими.

наш форт был окружен, нас оставалось

очень немного.

мы прислоняли наших погибших товарищей к бойницам с

ружьями, наведенными на

пустыню

чтобы арабы думали, что не

убили многих из нас

иначе нас бы

взяли штурмом.

мы перебегали от мертвеца к мертвецу

стреляя из их винтовок.

сержанта нашего ранили

3 или 4 раза, но

он по-прежнему командовал нами

выкрикивая приказы.

потом еще больше нас погибло с честью, потом

нас осталось только двое

(один из них сержант), но мы

продолжали сражаться, затем у нас кончились

патроны, арабы карабкались на стены

по лестницам, и мы спихивали их обратно

прикладами винтовок, но все больше и больше

их лезло через край, их

было слишком

много, нам

конец, ни шанса, но тут раздавался звук

ГОРНА!

подкрепление идет!

свежее и отдохувшее на громоносных

конях!

они кидались в атаку массой по песку,

сотнями

в яркой и пылающей форме.

арабы кубарем скатывались со стен

бежали к своим лошадям, спасая

жизни

но большая часть их была

обречена.

затем сержант, познав победу, умирал

у меня на руках,

"Чинаски," говорил он мне, "форт

наш!"

он слабо улыбался, голова откидывалась назад и его

не становилось.

потом я снова оказывался дома

снова оказывался в своей комнате.

сгорбленный, жалкий и злой человек

входил в нее и говорил:

"марш на улицу стричь газон.

я вижу, как травинки торчат!"

снаружи, во дворе

я толкал косилку по той же самой траве

еще раз

туда-сюда

туда-сюда

не понимая, почему это все храбрые люди с

прекрасными глазами - так далеко отсюда,

спрашивая себя, будут ли они еще там

когда я к ним приеду.

драчун

на самом деле, я действительно думаю, что

мой отец был

безумен,

то, как он водил

машину,

давя на клаксон,

матерясь на пешеходов;

то, как он влезал в

яростные разборки

в общественных местах

по поводу самых

ничтожных происшествий;

то, как лупил

своего единственного ребенка

почти ежедневно

по малейшему

поводу.

конечно, драчуны

иногда встречают своих

хозяев.

помню, однажды

захожу домой

а мама

говорит мне:

"твой отец побывал

в ужасной

драке."

я пошел искать его,

и нашел сидящим

на унитазе

в ванной с

открытой

дверью.

лицо его было сплошной массой

синяков, рубцов,

глаза заплыли

от фингалов.

у него даже рука была

сломана

и в гипсе.

мне было 13 лет.

я стоял и смотрел

на него.

я смотрел на него

довольно долго.

затем он заорал:

"какого черта

вылупился?

в чем твоя проблема?"

я еще немного на

него посмотрел,

потом

отошел.

должно было

пройти 3 года

прежде

чем я сшиб его

на

задницу, безо всякой

проблемы

с этим

вообще.

жернова

некоторые люди

перемалываются жерновами

делая свое

несчастье

предельным

фактором

существования

до тех пор

пока, наконец

не становятся

просто

автоматически

несчастными,

а их

подозрительные

расстроенные

оскаленные

я

перемалываются

дальше

и

пуще

и

ради

и

сквозь

причем их единственное

утешение

это

повстречаться

с другим

несчастным

человеком

или

создать

его.

подойди поближе и ни шиша не увидишь

в наше время

я знаю пару мужиков

которые, кажется,

влюблены

а их дамы относятся к

ним

с безразличием или

того хуже.

этих мужиков сжирает

их

злосчастье, не могут

выкарабкаться из своего

залипа.

со мной тоже

было

так,

только

гораздо

хуже:

я был очарован и

обольщен

бордельными бедламами,

подонистыми проблядьми,

зачаточными проститутками,

подгульфичными

мадамами -

все уличные

мегеры

вселенной

находили меня,

а я

находил их

мудрыми

остроумными и

прекрасными

тогда.

только после того, как

мне немного повезло с

дистанцией и временем

я сумел

осознать

что

эти дамы

были даже ничтожнее

ничтожества.

поэтому

теперь

когда эти мужики

рассказывают мне свои печальные

истории

я ничего не могу

сказать

поскольку для меня

их женщины выглядят

как

подгульфичные

бедламы,

зачаточные

пробляди,

бордельные

мадамы

и

подонистые

проститутки,

не говоря уже

о ссакожуйных

мегерах.

кем они

вероятнее

всего

и являются.

правда-то

правда,

однако

в маленькие

крошечные и

редкие

мгновения

я спрашиваю себя

чем

казался

я сам

своим

дамам?

побирушки

бедные

на большой трибуне

играют на

ежедневные двойные пари

экзакты

на 6

на 9

у них кошмарные

работы

или

никакой работы вообще

они приходят сюда

битыми

за еще одной

трепкой.

сношенные башмаки

рубашки без

пуговиц,

линялая и мятая

одежонка -

заглохшие глаза,

они -

нестиранные

нежеланные

побирушки

большой трибуны.

и пока разворачивается один заезд

за другим

из них обыденно

высасывают

деньги и

надежду

потом

когда заканчивается

последний

и немногим

остается

забегаловка

чуть-чуть принять

и купить

лотерейный

билет.

а

остальным:

ничего.

побирушки

большой трибуны.

у Государства

получится.

у ипподрома

получится

благодаря

Дням Живых

Мертвецов.

что ж,

лошадки -

красивые

все равно.

старый игрок

на нем те же самые штаны

тот же самый пиджак

те же самые ботинки

изо дня в день.

рубашка незаправлена.

ботинки без шнурков.

волосы - седы и

нечесаны.

лысеет.

он медленно подходит сделать

свои ставки, затем

медленно возвращается на

место.

он смотрит каждый заезд

бесстрастно.

он залип на одной лишь

невозможности.

он так устал.

старый игрок.

небеса, горы,

музыка - ему ничто

не важно.

он залип на

невозможности.

время начала скачек

некоторые из старых толстосумов до сих пор добираются до

стоянки Торфяного Клуба Санта-Аниты

и старые толстосумы до сих пор покупают кадиллаки -

а он свой кэдди уже едва водит -

и служитель помогает им обоим

выбраться из него.

он жирен и приземист, белотелый, с

веселенькими голубыми глазками, а она выше его ростом,

держится с достоинством, но тупа, и спина у нее

согбена.

дорого одетые

они оба движутся ко входу в

Торфяной Клуб

где и проглатываются навсегда

а труба зовет к столбу

и лошадь номер один выступает

на дорожку

прекраснее всех людей

прекраснее всего мира

и

начинается.

временами

время от времени я до сих пор рассматриваю возможность гикнуться: газовая труба, окно

19 этажа, 3 квинты виски за 4 часа или

впечататься на 85 м/час в бетонный

блок.

моя первая мысль о самоубийстве пришла, когда мне было 13 и

осталась со мной с тех пор

во всех портаках:

иногда я скорее просто забавлялся ею, маленькие ни к чему не обязывающие

репетиции;

в другие разы

действительно старался как черт

убить себя.

однако, она никогда всеобъемлюще не интенсивна, она больше как

выбор: сходить в кино или

нет, купить ли новую пару

башмаков.

на самом деле, годы проходят и мысли о самоубийстве

почти полностью

отмирают.

потом

внезапно

возвращаются, типа:

слушай сюда, малыш, давай-как еще разок

вмажем.

и когда она возвращается, то звучит довольно

убедительно

но не сколько в уме (как в

старину), а странным образом самоубийство подстерегает в неподходящих уголках,

в затылке или

сразу под подбородком

или вдоль рук, словно рукава

свитера...

раньше било по печенкам, теперь это почти как

подхватить

крапивницу.

еду себе в машине, включив

радио, а оно на меня прыгает, и я улыбаюсь

ему

вспоминая прежние дни

когда те, кого я знал, думали, что

мои дерзкие сумасбродные выходки происходят из

храбрости...

я буду ездить несколько часов

взад-вперед по чужим улицам в

чужих кварталах

временами

осторожно притормаживая

там, где на дороге играют

дети.

буду парковаться

заходить в кафе

пить кофе

читать газеты.

я буду слышать голоса, беседующие о

смехотворных и скучных

делах.

буду возвращаться в машину

ехать дальше

и мгновенно

все развеется:

мы все живем в том же самом мире:

придется платить за бензин, покупать

новые очки для чтения, понадобится

новая шина

левая задняя

и мне кажется, я сбрасывал мусор в бак

своего соседа.

прекрасно быть нормальным снова, и

когда я заезжаю к себе

крупная белая луна улыбается мне

сквозь ветровое стекло

вечера.

я ставлю на тормоз, выхожу, запираю дверцу

машины, столетия печали, радости и

равновесия пройдут со мной к дверям

когда я вставлю ключ

отопру

зайду внутрь

в который раз избежав

неизбегаемого, я подойду к

кухонному шкафчику за

бутылкой

отпраздновать

это

или

то, что бы там ни было,

не было,

будет,

не

будет -

как вот

сейчас.

шарики

сегодня застрелили парня

продававшего шарики

на перекрестке.

они остановили машины на

обочине

и подозвали

его.

он

подошел.

они заспорили с ним о

цене

воздушного шарика, хотели, чтобы он

скинул

цену.

он ответил, что не может.

один из них начал

обзывать его.

второй вытащил пистолет

и выстрелил ему в

голову.

дважды.

он упал

прямо там

на улице.

они забрали его шарики,

сказали: "теперь можно устроить

вечеринку," и

уехали.

есть и другие парни

на этом перекрестке, они

торгуют апельсинами

в основном.

они тогда ушли

и на следующий день на

перекрестке их не было

и на следующий

и после.

никого не было.

узнали

я был в аэропорту

стоял в секции прилета

с женой

ждал рейса ее

сестры

когда подошел молодой человек:

"вы не Генри Чинаски?"

"ну, да..."

"о, я так и думал!"

наступила пауза.

потом

он продолжал: "вы не

представляете, что это

для меня значит!

не могу поверить!

я прочел все ваши книги!"

"спасибо," сказал я, "я должен быть

благодарен за своих

читателей."

он назвался и мы

пожали руки.

"это моя жена," начал я...

"Сара!" воскликнул он, "я знаю ее

по вашим книгам!"

еще одна пауза.

затем:

"я покупаю все ваши книги у Рыжего

в Барокко...

до сих пор не могу поверить, что это

вы!"

"так и есть," рассмеялась моя жена,

"это он!"

"ладно," произнес он, "оставлю вас

наедине!"

"передавайте Рыжему привет."

тут молодой человек

отвалил.

"нормальный он был," сказал я,

"обычно я их не

перевариваю."

"сам же сказал, ты должен

быть благодарен за своих

читателей."

"чертовски правильно..."

тут подкатили самолет ее сестры

и мы задвигались вместе с остальными

навстречу тем, кого знали мы, и тем,

кто знал

нас.

они и мы

все они сидели на парадной веранде

беседуя:

Хемингуэй, Фолкнер, Т.С.Элиот,

Эзра Паунд, Гамсун, Уолли Стивенс,

э.э.каммингс и кое-кто еще.

"послушай," сказала моя мать, "ты разве не можешь

попросить их умолкнуть?"

"нет," ответил я.

"они несут чушь," сказал мой

отец, "им бы на работу

устроиться."

"у них есть работа," ответил

я.

"дьявольская же у них работенка," сказал отец.

"вот именно," подтвердил

я.

тут внутрь ввалился

Фолкнер.

нашел виски в

буфете и вышел с

бутылкой.

"ужасный тип,"

сказала моя мать.

потом встала и выглянула

на веранду.

"с ними какая-то женщина,"

сказала она, "только похожа она на

мужчину."

"это Гертруда," сказал

я.

"там еще один парень мускулами

играет," сказала она, "говорит, что

завалит любых

троих."

"это Эрни," сказал

я.

"и он," отец ткнул в мою сторону,

"еще хочет быть как они!"

"это правда?" спросила мать.

"не как они," ответил я, "а

с ними."

"найди себе, черт возьми, работу,"

сказал отец.

"заткнись," ответил я.

"что?"

"я сказал "заткнись", я слушаю

этих людей."

мой отец посмотрел на свою жену:

"это не мой

сын!"

"надеюсь," сказал я.

Фолкнер ввалился в комнату

снова.

"где телефон?" спросил

он.

"за каким дьяволом?" спросил

отец.

"Эрни только что вышиб себе

мозги," ответил тот.

"видишь, что бывает с такими

людьми?" завопил отец.

я поднялся

медленно

и помог Биллу

отыскать

телефон.

удача — не дама

будучи полу-молодым, я рассиживал по барам

набравшись по уши

думая, что со мной может что-то

произойти, в смысле, я пробовал дам:

"эй, кроха. слушай, золотой берег

плачет по твоей красоте..."

или что-нибудь вроде.

их головы никогда не поворачивались, они смотрели

перед собой, прямо вперед,

скучая.

"эй, крошка, слушай, я

гений, ха ха ха..."

тихие перед зеркалом бара, эти

волшебные создания, эти тайные сирены,

большеногие, рвущиеся наружу из своих

платьев, на кинжальных

каблучках, в серьгах, с клубничными ртами,

просто сидели там, сидели там,

сидели там.

одна из них заявила мне: "ты мне

наскучил."

"нет, крошка, ты все поняла

наоборот..."

"ох, заткнись."

затем входил какой-нибудь хлыщ, какой-нибудь приятель

аккуратненький в костюмчике, с карандашными усиками, при бабочке;

он был худощав, легок, утончен

и так знающ

и дамы щебетали его

имя: "о, Мюррей, Мюррей!"

или что-нибудь вроде.

"привет, девочки!"

я знал, что могу запросто уложить такого

ебунца, но едва ли это имело значение в общем

раскладе вещей,

дамы просто кучковались вокруг Мюррея

(или чего-нибудь вроде), а я просто продолжал заказывать

напитки,

деля с ними музыку из автомата

и слушая смех, доносившийся

снаружи.

я спрашивал себя, какие дивные дива

я пропускал мимо, какую тайну

волшебства, то, что знали только они,

и чувствовал себя снова идиотом на

школьном дворе, иногда человек так никогда оттуда

и не выбирается - меченый, с одного взгляда

можно определить

и вот так

меня отторгали,

"я - утраченный лик

Януса," мог сказать я в какое-то

мгновение тишины.

разумеется, чтобы меня

проигнорировали.

они вываливали гурьбой

к машинам, запаркованным сзади

куря

смеясь

чтобы, наконец, умчаться

к какой-нибудь виртуозной

победе

оставляя меня

продолжать надираться

меня одного

сидящего там

затем рожа

бармена возле

моей:

"ПОСЛЕДНИЙ ЗАКАЗ!"

его мясистое равнодушное рыло

дешевка в дешевом

свете

чтобы выпить последнюю

выйти к десятилетней давности машине

на обочине

влезть внутрь

чтобы поехать очень осторожненько

к своей снятой внаем

комнатешке

вспоминая школьный двор

снова,

переменку,

как выбирают предпоследним

в бейсбольную команду,

то же самое солнце светит и на меня

и на них,

а теперь уже ночь,

большинство людей в мире -

вместе.

с сигаретой, прилипшей к губе,

я слышал шум

мотора.

редактор

он сидел на кухне за столом в уголке

читая рукописи пиша по краткому отказу

на каждую натягивая на место скрепку затем

засовывая страницы обратно в коричневые

манильские конверты

он читал так час и тридцать пять

минут и не нашел ни единого стихотворения

что ж придется сделать как всегда

и для следующего номера: написать стихи самому и

сочинить имена авторам.

где же талант?

за последние 3 десятка лет поэты

сплющились

напрочь словно читаешь барахло

из дома

недоумков.

но

он приберег Рабовского

напоследок

Рабовский присылал по 8 по десять стихов скопом

но всегда среди них было одно-два

стоящих.

он вздохнул и вытащил стихи

Рабовского.

медленно прочел их закончил

поднялся подошел к холодильнику

вытащил

банку пива хрустнул крышкой и снова

сел

он заново прочел все стихи все они

были ни к черту даже Рабовский

обосрался.

редактор достал отпечатанный бланк отказа

написал: "должно быть, у вас была плохая

неделя."

засунул стихи назад в

бумажный конверт запечатал швырнул

поверх кучи на отправку

потом взял пиво подсел к жене

на кушетку

она смотрела Джонни Карсона

и он посмотрел

Карсон никуда не годился

Карсон знал, что он никуда не годится но

деваться ему было

некуда.

редактор встал с банкой пива в руке и

начал подниматься по

лестнице.

"ты куда?" спросила

жена.

"в постель спать."

"но еще рано."

"черт побери да знаю я!"

"вовсе не нужно так на это

реагировать!"

он зашел в спальню щелкнул

выключателем на стене

маленькая яркая вспышка и

верхний свет

перегорел.

он сел на край постели и допил

пиво в

темноте.

пригнись и забудь

сегодня на скачках

я стоял один

смотрел под ноги

когда увидел эту

пару ботинок

направлявшуюся прямиком

ко

мне

моментально

я зашевелился

вправо

но он-таки часть меня

сцапал:

"много сегодня

заработал?"

"ага," ответил я

и смылся.

не очень много лет назад

я стоял бы

там

пока эта поскользнувшаяся

душа

разгружала бы свои

порожняки на

меня

обссыкая мне день

и мои чувства

поскольку он заставил меня заплатить

за то, где позволил

себе присутствовать

в уме и в

жизни.

довольно.

однако, сторож я

брату своему.

сторожу от него

себя.

моментальные снимки на скачках

я иду в мужской сральник

двинуть кишечником,

встаю смыть.

что за черт.

что-то кроваво-темное

падает в

унитаз.

мне 70, я

пью.

побывал на смертном ложе

дважды.

я нагибаюсь за тем, что

упало...

маленький горелый

кусочек жареной картошки

с

обеда.

пока рано...

херня выпала у меня из

рубашки...

я заканчиваю оправку,

выхожу и смотрю

заезд.

моя лошадь бежит

второй

в рывке

к

финишу

25-к-одному.

не возражаю.

затем вижу этого парня -

подбегает ко мне,

вечно

небрит, очки

всегда готовы свалиться

с носа,

он меня знает

и, возможно, я знаю

его.

"эй, Хэнк, Хэнк!"

мы трясем друг другу руки, как две

заблудшие души.

"тебя всегда приятно видеть,"

говорит он, "это меня

освежает, я знаю, у тебя

тяжелая житуха

совсем как у

меня."

"конечно, пацан, как

твои дела?"

он рассказывает мне, что

крупно выиграл

затем

убегает.

на большом табло

над головой

мигают первые ставки

следующего

заезда.

я сверяюсь с программкой

решаю уйти из

клуба,

попытать удачу на

большой трибуне.

все равно

именно там место

трудяге-игроку,

правильно?

правильно.

экс-идол

я никогда не смотрю телевизор, поэтому не знаю

но мне говорили, что он играл главную роль в

очень долгом

сериале.

теперь

он снимается в эпизодах

я вижу его на скачках почти каждый

день ("у меня раньше бабы из жопы

лезли," как-то проинформировал он меня).

а люди до сих пор его помнят, называют

по имени, и моя жена часто спрашивает: "ты

видел его сегодня?"

"о, да, сукин сын еще тот игрок."

скачки - то место, куда ходишь, когда остальная

деятельность отмирает.

он до сих пор выглядит как знаменитость - то, как

ходит и разговаривает, и

не было ни разу, когда я встречался с ним и не чувствовал бы себя

хорошо.

табло мигает.

небо сотрясается.

горы зовут нас домой.

тепловая волна

еще одна.

сегодня ночью люди сидят пьяные или обдолбанные или некоторые

сидят у телевизоров

опущенные.

у немногих есть кондиционеры.

соседские собаки и кошки валяются повсюду

в ожидании лучших времен.

а я помню машины на трассе сегодня

некоторые застряли на скоростной полосе

с задранными капотами.

в жару больше убийств

больше домашних ссор.

Лос-Анжелес горит уже

несколько недель.

даже отчаянно одинокие не звонят

и хотя бы поэтому

всё кажется почти

не напрасным:

эти мяучащие голоски доварились до

молчания

а я слушаю музыку давно покойного человека

написанную в 19-м

веке.

у нас нет денег, милая, зато у нас есть дождь

называйте это парниковым эффектом или как угодно

но сейчас дожди просто не те

что были раньше.

я особенно помню дожди

периода депрессии.

денег тогда не было, зато было

много дождя.

дождь шел не просто ночь или

день,

дождь ШЕЛ 7 дней и 7

ночей

а в Лос-Анжелесе дождевые стоки

не предназначены для такого количества

воды

и дождь хлестал ГУСТО и

ГАДКО и

ПОСТОЯННО

и СЛЫШНО было, как он колошматит

по крышам и вбивается в землю

водопады его низвергались

с крыш

и частенько бывал ГРАД

большие КУСКИ ЛЬДА

бомбили

взрывали

врезаясь во всч

и дождь

просто не хотел

ПРЕКРАЩАТЬСЯ

и все крыши текли -

сковородки

с кастрюльками

расставлялись повсюду;

в них громко капало

и их приходилось опорожнять

то и

дело.

дождь захлестывал тротуары

шел через лужайки, карабкался по ступенькам и

входил в дома.

были и тряпки, и кухонные полотенца,

а дождь часто прорывался сквозь

туалеты: кипящий, бурый, бешеный, кружащийся,

и старые машины стояли на улицах,

машины, с трудом заводившиеся даже в

солнечный день,

а безработные мужчины стояли

глядя из окон

на старые машины, умиравшие

словно живые твари

снаружи.

безработные мужчины,

неудачники в неудачное время

были заключены в свои дома вместе с

женами и детьми

и с

домашними любимцами.

любимцы отказывались выходить

и оставлять отходы в

чужих местах.

безработные мужчины сходили с ума

взаперти со

своими некогда прекрасными женами.

вспыхивали чудовищные ссоры

когда уведомления о закрытии

падали в почтовые ящики.

дождь с градом, банки бобов,

хлеб без масла; жареные

яйца, яйца вкрутую, яйца

всмятку, бутерброды с

арахисовым маслом, и по невидимой

курице

в каждой кастрюльке.

отец, никогда не бывший хорошим человеком

в лучшем случае, бил мою мать

когда шел дождь

а я кидался

между ними,

ноги, колени,

вопли

пока они не

расходились.

"Я убью тебя," орал я

на него. "Ударишь ее еще раз

и я тебя убью!"

"Убери этого сучонка

отсюда!"

"нет, Генри, ты останешься со

своей мамой!"

все семьи были в

осаде, но я полагаю, что наша

выдерживала больше ужаса, чем в

среднем.

а ночью

когда мы пытались уснуть

дожди по-прежнему шли

и вот в постели

в темноте

разглядывая луну напротив

исшрамленного окна

так храбро

сдерживающего

большую часть дождя,

я думал о Ное и о

Ковчеге

и думал: вот он наступил

снова.

мы все думали об

этом.

а затем, вдруг сразу, он

прекращался.

казалось, он всегда

прекращается

около 5 или 6 утра,

тогда воцарялся мир,

но не совсем тишина

поскольку отовсюду продолжало

капать

капать

капать

и тогда еще не было смога

и к 8 утра

прорывался

пылающе желтый солнечный свет,

ван-гоговски желтый -

сумасшедший, ослепительный!

и тогда

водосточные трубы

освободившись от потоков

воды

начинали разбухать в

тепле:

ПУМ! ПУМ! ПУМ!

и все вставали

и выглядывали наружу

и там были лужайки

всч еще мокрые

зеленее любого

зеленого

и птицы

на лужайках

ЧИРИКАЛИ как ненормальные,

они не ели толком

7 дней и 7 ночей

и устали от

ягод

и

ждали, чтобы червяки

поднялись наверх.

птицы выщипывали

их

и заглатывали

их; там были

дрозды и воробьи.

дрозды старались

воробьев отогнать

но те,

обезумевшие от голода,

были меньше и проворнее

и получали

своё.

мужчины стояли на крылечках

куря сигареты,

теперь зная

что им придется идти

туда

искать эту работу

которой, вероятно, там

нет, заводить эту машину

которая, вероятно, не

заведется.

и некогда прекрасные

жены

стояли у себя в ванных

причесывая волосы,

нанося грим,

пытаясь снова собрать воедино

свой мир,

пытаясь забыть ту

ужасную печаль, что

схватила их,

не зная, что смогут

приготовить мужьям на

завтрак.

а по радио

нам говорили. что

школа уже

открылась

и

вскоре

я уже был

в пути туда

массивные лужи на

улицах,

солнце - словно новый

мир,

родители мои остались в том

доме,

я прибыл в класс

вовремя.

Миссис Соренсон приветствовала нас

словами: "у нас не будет сегодня

обычной перемены, двор еще

слишком мокрый."

"О-О!" завыло большинство

мальчишек.

"но мы займемся

кое-чем особенным на

перемене," продолжала она,

"и это будет

весело!"

ладно, мы все стали думать

что же это

будет

и двухчасовое

ожидание

показалось долгим сроком

пока Миссис Соренсон

ходила по классу

преподавая свои

уроки.

я смотрел на маленьких

девочек, все они выглядели такими

хорошенькими, и чистенькими, и

внимательными,

они сидели тихо и

прямо

и их волосы были

красивы

в свете калифорнийского

солнца.

затем прозвонил звонок на перемену

и мы все стали ждать

веселья.

тогда Миссис Соренсон сказала

нам:

"теперь вот чем

займемся - расскажем

друг другу о том, что мы делали

во время грозы!

начнем с первого

ряда и пойдем по кругу!

итак, Майкл, ты

первый!.."

что ж, мы все начали рассказывать

свои истории, с Майкла

и дальше, и дальше,

и вскоре поняли, что

все мы лжем, ну, не

совсем лжем, но в основном

лжем, и некоторые мальчишки

начали хихикать, а некоторые

девчонки начали на них

гадко поглядывать, и

Миссис Соренсон сказала:

"ладно, я требую

тут

чуточку тишины!

мне интересно, чем

вы занимались

во время грозы

даже если вам самим

это не интересно!"

поэтому нам всем пришлось рассказать свои

истории - ну и байками же

они были.

одна девочка сказала, что

когда вышла

радуга

она увидела на ее

конце лицо Бога.

она только не сказала

на каком именно.

один мальчик рассказал,что высунул

удочку

из окна

и поймал маленькую

рыбку

и скормил ее своему

коту.

почти все

наврали.

правда просто была

слишком ужасной и

неловкой, чтобы

о ней рассказывать.

затем прозвенел звонок

и переменка

закончилась.

"спасибо," сказала Миссис

Соренсон, "это было очень

мило.

а завтра двор

подсохнет

и мы снова

воспользуемся

им."

большинство мальчишек

закричало ура

а маленькие девочки

сидели очень прямо и

тихо,

такие хорошенькие, и

чистенькие, и

внимательные,

с красивыми волосами

в солнечном свете, который

мир, может быть

никогда больше

не увидит.

преступление и наказание

Мистер Сэндерсон были директором

моей средней школы

и казалось, что большую часть

времени

я проводил в кабинете

Мистера Сэндерсона

и понятия не имел

за что.

училка отправляла меня вниз

с запечатанным

конвертом.

Мистер Сэндерсон открывал

его

читал содержимое

и после этого смотрел на

меня.

"так, опять за

старое!

мы себя просто не можем

вести,

правда?"

он всегда говорил одно и

то же.

мне довольно-таки нравилась мысль

быть плохим

но я и представления не имел

что я

плохой.

я не протестовал

поскольку

думал, что

учителя -

придурки

и что

Мистер Сэндерсон -

придурок,

поэтому

протестовать

было

некому.

естественно и не

родителям

которые были еще тупее

чем

все

остальные.

"хорошо," говорил тогда Мистер

Сэндерсон, "ступай в телефонную будку,

закрой дверь

и не выходи, пока я

не

разрешу."

то была одна из таких

застекленных телефонных будок с

маленьким стульчиком.

ни разу, пока я сиживал там,

телефон не

зазвонил.

и внутри было

душно.

там можно было только

размышлять

а размышлять мне

не хотелось.

Мистер Сэндерсон это знал.

еще там лежали

журналы

но все они были

скучными,

журналы для

расфуфыренных дам

но я читал их

все равно

и от этого мне действительно

становилось паршиво,

чего и хотел Мистер

Сэндерсон.

наконец

через час-два

он колотил в

дверь своим

кулачищем и орал: "ЛАДНО,

ТЕПЕРЬ МОЖЕШЬ

ВЫЙТИ

И Я НЕ ХОЧУ БОЛЬШЕ

НИКОГДА ТЕБЯ ЗДЕСЬ ВИДЕТЬ!"

но

я возвращался еще

много раз

никогда не зная

за что.

в конце концов

будто отмотав

срок

я вышел из этой

средней школы

и пару

лет спустя

прочел

в газете

что Мистера Соренсона

осудили

оштрафовали и

посадили в тюрьму

за

растрату

школьных

фондов.

пока я сидел

в телефонной будке

забавляясь с

самим собой

этот сукин

сын

плел

свои

макли.

мне захотелось

сходить в

тюрьму

и вывалить

на него

кучу

Дамских Домашних Журналов

но, конечно же

я этого не сделал.

мне и так было неплохо

от того

что все так

обернулось.

солдат, его жена и бродяга

я был бродягой в Сан-Франциско, но как-то раз умудрился

сходить на симфонический концерт вместе с хорошо-

одетыми людьми

и музыка была ничего, но что-то в

публике не срасталось

и в оркестре

и дирижер ни к

черту,

хоть здание и было прекрасным, а

акустика - изумительной

я предпочитал слушать музыку в одиночку

по радио

и после действительно вернулся к себе в комнату и

включил радио, но

в стену забарабанили:

"ЗАТКНИ ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ ХЕРНЮ!"

по соседству жил солдат

со своей женой

он вскоре собирался ехать туда за-

щищать меня от Гитлера, поэтому

я вырубил радио и сразу услышал, как его

жена сказала: "не надо было так."

а солдат ответил: "ЕБАТЬ ЭТОГО ПАРНЯ!"

и я подумал, что очень мило с его стороны

отдавать такие приказы своей жене.

конечно,

она так и не собралась этого сделать.

как бы то ни было, я никогда больше не ходил на живой концерт

и в ту ночь слушал радио очень

тихо, прижавшись ухом к

динамику.

за войну платишь ее цену, а мир - никогда не надолго, и

миллионы молодых людей повсюду умрут

и слушая классическую музыку, я

слышал, как они занимаются любовью, отчаянно и

скорбно, под Шостаковича, Брамса,

Моцарта, сквозь крещендо и кульминацию,

и через общую

стену нашей тьмы.

Отход Бонапарта

Фредом его звали.

он всегда сидел в конце

бара

возле входа

и всегда был там

с открытия до

закрытия.

он бывал там больше

меня, а это кое-что да

значит.

он никогда ни с кем

не разговаривал.

просто сидел

хлеща стаканами

бочковое пиво.

смотрел прямо перед собой

через весь бар

но ни разу ни на кого

не взглянул.

да, и вот еще

что.

он вставал

время от времени

и шел к

музыкальному автомату

и всегда ставил

одну и ту же пластинку:

Отход Бонапарта.

он играл эту песню

весь день и всю ночь

напролет.

это была его песня,

без базара.

он никогда от нее

не уставал.

а когда бочковое пиво

ударяло ему в голову

он поднимался и крутил

Отход Бонапарта

6 или 7 раз

подряд.

никто не знал, ни кто он такой,

ни чем

живет,

лишь то, что он обитал в

гостиничном номере

через дорогу

и был первым посетителем

в баре

каждый день

как только

открывались.

я выкатил предъяву Клайду

бармену:

"слушай, у нас крыша

скоро поедет от этой

его штуки.

рано или поздно, все остальные

пластинки

меняют

а

Отход Бонапарта

остается.

что это

значит?"

"это его песня,"

ответил Клайд.

"что, у тебя нет

песни?"

ну вот, захожу я в тот день

около часу

и все завсегдатаи

на месте

а Фреда

нет.

я заказал,

затем спросил громко:

"эй, а где

Фред?"

"Фред умер,"

ответил Клайд.

я посмотрел на дальний конец

бара.

солнце пробивалось сквозь

жалюзи

а на последней табуретке

никого

не было.

"ты меня разыгрываешь,"

сказал я, "Фред в

сортире или

где-нибудь еще."

"Фред сегодня утром

не пришел," сказал Клайд, "поэтому

я сходил к нему в

номер

а он там

лежит

холодный как

ящик из-под

сигар."

все

затихли.

эти парни никогда

разговорчивыми не были

все равно.

"что ж," сказал я, "по крайней мере,

не придется больше

слушать

Отход Бонапарта."

никто ничего

не сказал.

"эта пластинка

по-прежнему в

машине?" спросил

я.

"да," ответил

Клайд.

"ладно," сказал я,

"крутану ее

еще разок."

я встал.

"постой,"

сказал Клайд.

он обошел стойку,

подошел к

музыкальному

автомату.

в руке

он держал

маленький ключик.

вставил ключик

в машину

и открыл

ее.

засунул руку внутрь

и

вытащил

пластинку.

затем взял

ее и

сломал

о

колено.

"это была его

песня," сказал

он.

затем запер

ящик,

унес сломанную

пластинку

за стойку

и

кинул

в мусор.

название

бара

было

У Драгоценности.

он стоял на углу

Креншо и

Эдамса

и теперь его

там уже

нет.

спустившая шина

шина спустила на трассе

11 утра

по пути на север

я съехал на

обочину -

небольшая полоска

на краю

шоссе

вытащил домкрат

и

запаску

приступил к

работе

мимо пролетали

пришпоренные тачки

било воздухом и

шумом

сотрясалось все

а в довершение всего

прочего

было

холодно

ледяной

ветер

и я думал

Господи ты Боже мой, пощади,

у меня получится

эту дрянь починить?

это хорошее

место будет, чтобы

спятить и

бросить все

к чертям.

но я присобачил

новое

колесо,

старое -

в багажник

и вот я уже

снова в

машине

я загнал ее

в круговерть

движения

и вот еду

как ни

в чем

не бывало

передвигаюсь дальше

со всеми

остальными

и все мы

в ловушке собственного

мелкого воровства

и собственных

гниющих

добродетелей

я гнал ее

по-тяжелой

сделал скоростную

полосу

нажал на

кнопку

а антенна моего

радио

резала небо

на ломтики.

о, я был бабник еще тот!

спрашиваешь

себя о

том времени

когда

бегал сквозь женщин

как псих

в чистом поле

с этим абсолютным

презрением к

трусикам, кухонным полотенцам,

фотографиям

и всему остальному

снаряжению -

вроде

слияния

душ.

что

ты

пытался

сделать

что

догнать?

это было как

охота.

сколько

удастся

подстрелить?

на скольких

наткнуться?

имена

туфельки

платья

простыни, ванные

спальни, кухни

задние

комнаты,

кафе,

собачки

клички собачек,

клички детей;

отчества,

фамилии, придуманные

псевдонимы.

ты доказал, что это

легко.

доказал, что это

можно сделать

снова и

снова,

эти ноги, задранные

ввысь

за спиной у большей части

тебя.

или

они сверху

или

ты

сзади

или

оба

на боку

плюс

другие

изобретения.

песни по радио.

машины на стоянке.

телефонные голоса.

разлитие

напитков.

бесчувственные

разговоры.

теперь ты знаешь

что был всего-навсего

ебливым

кобелем,

слизнем, обернутым вокруг

слизня -

липкие ракушки в

солнечном свете, или

туманными вечерами,

или в темной

темноте.

ты был

идиотом

природы,

не доказывающим,

а

доказываемым.

не мужчиной, а

претворяющимся

планом,

не вонзающим,

а

пронзаемым.

теперь

ты это знаешь.

тогда

ты думал, что ты

такой

умный чертяка

такая скотина

такой

бычище

такой

гадкий мальчишка

ухмыляясь поверх стакана

с вином

планируя свой следующий

ход

какой же

тратой времени

ты был

ты, великий

всадник

Аттила

источников и

прочих мест

ты мог бы

проспать это

все

и никто бы никогда

о тебе не

спохватился

никогда бы

не спохватился

о тебе

вообще.

дремлющий вулкан

бармен у Муссо

помнит меня, когда

я ходил

в рванье,

бывало

наваливался на стойку

с

худшими и громогласнейшими из

всех баб

и

мы, бывало

пили слишком много

опрокидывали стаканы

становились

гнусными.

теперь

я вхожу

чинно с

интервьюером

кинорежиссером

или каким-нибудь

актером

или

со своей женой

и нежным

другом-

двумя.

временами

теперь

я вижу, как бармен

смотрит на меня

и я знаю

он думает

про тогда

про то, как

было

и я смотрю

на него в ответ

и во взгляде

моем

читается:

я тот же

самый, друг, только

обстоятельства

изменились

а

я

точно такой же.

затем

оборачиваюсь

к

тому

с кем я сейчас

и они

тоже

кажется

думают.

ну когда же он

начнет

сходить с ума

снова?

ничего

не остается,

друг,

только

подождать

и

посмотреть.

занятия по творческому письму

виноват, я ходил на такие однажды

в колледже

и первое, что понял -

я могу вздуть по первое число любую

пару-тройку человек там

зараз

(физически

то есть)

но

разумеется

мерять этим творчество

нельзя.

к тому же

я заметил, что советы профессора

что делать

и чего не делать

чтобы стать писателем, были

довольно бледным и стандартным барахлом

которое ни к чему бы не

привело.

кой-чего из студенческих работ

зачитывалось в классе

и я обнаружил, что они до неприличия

неумелы.

я сидел в одиночестве на заднем ряду с

презрительной миной

отмечая далее, что

мужики не похожи на мужиков, а

бабы не похожи не баб.

опять-таки

так ценить творчество нельзя.

но то, что они выдавали на-гора

походило на то

кем они были.

что ж

по крайней мере, препод ставил мне

пятерки за те работы

что я ему сдавал

но я получил общую четверку за

плохую посещаемость.

я также знал, что

каждый студент в этом классе

кроме одного

был

творчески обречен.

и даже тому одному

стукнет полтинник

прежде, чем на его работу

обратят хоть

малейшее внимание.

немного дольше

чем даже он

сам

ожидал.

прохладный черный воздух

часто из той комнаты, где я печатаю, я выхожу на этот маленький

балкончик

а там - ночь

прохладный накат черного воздуха.

я стою в шлепанцах, трусах и майке, посасывая

сигаретку, мне видны завивающиеся тормозные огни

машин на извилистой Трассе Бухты.

они всё едут и едут, эти огоньки, никогда не останавливаются

и я поистине недоумеваю, что жизнь до сих пор здесь есть

после всех этих столетий, после ада

всех наших ошибок, и нашей мелочности, и нашей

алчности, нашего

себялюбия, нашей желчности,

жизнь до сих пор здесь есть

и мысль об этом странно воодушевляет

меня.

конечно, я слегка обалдел от многих часов

печатания.

а теперь

все та же собака в том дворе резко налево гавкает на меня

снова.

он должен знать, этот старый пердун в трусах,

он уже должен знать меня.

я поворачиваюсь и возвращаюсь в комнату, где печатаю.

машинка у меня электрическая, она включена и

гудит гудит гудит гудит.

вчера ночью я сделал кое-что странное: выдрав из себя

несколько стихотворений

я накрыл машинку чехлом

потом нагнулся и поцеловал ее разок, и сказал:

"спасибо тебе, большое."

после 50 лет в игре я, наконец, поблагодарил свою

машинку.

теперь я сажусь к ней и ТРАХАЮ ЕЕ, не касаюсь

слегка, Я ТРАХАЮ ЕЕ, я хочу это слышать, я хочу, чтоб она пустила в ход свои

трюки, она спасала мою жопу от худших из баб и

худших из мужиков и

худших из работ, она плавила мои кошмары в нежное

здравомыслие, она любила меня, когда я опускался ниже некуда, и из-за нее я

казался себе душою более великой, нежели когда-либо

был.

Я ТРАХАЮ ЕЕ Я ТРАХАЮ ЕЕ

и знаю, каково им всем было, писателям, когда

катило хорошо, когда катило жарко.

смерть, я отхватил тебе руки и ноги и

голову.

прости, я знаю, ты просто делаешь то, что

должна

даже этой гавкающей псине

но теперь

Я ТРАХАЮ ЕЕ

ТРАХАЮ ЕЕ

и жду.

шакалы

по ходу лет мне, казалось, везло все больше

но теперь эти шакалы

эти штурмовики из прошлого появляются вновь, как будто

ничего не

произошло (я не против литературной

критики, если только зависть и злоба

не просвечивают)

и теперь я встречаюсь с шакалами там, где

едят и т.д.

некоторые даже подходят к дверям

притаскивая целые семейства - мамаш, папаш,

престарелых тетушек...

шакалы включают свой шарм

и я не возражаю, пускай все останется

в прошлом, я разливаю напитки и

слушаю.

все происходит только после, как правило

через недельку:

приходит толстая рукопись с

запиской: "не могли бы вы это прочесть?

издатель хотел был от вас

предисловие..."

я собираюсь с духом, хлопаюсь на кровать, заглядываю

в нее: письмо сноровисто

но где-то там чего-то ужасно

не хватает, неестественная пустота...

от рукописи мне становится хреновато;

я роняю ее не

пол.

как-то вечером я заглянул

ненадолго в театр, где

показывали мое видео, и

когда я уже уходил

подходит ко мне поэт, в руке

стакан дешевого бесплатного вина,

суется своим лицом ко мне

и повторяет заново ту же самую

свою речь, как будто забыл

что уже произносил мне

ее раньше.

"помните меня? мы встречались у Л.

тут этот новый журнал начинается,

будет круче Роллинг

Стоуна...

они вот чего от меня хотят:

я беру интервью у вас, вы - у меня,

получаем по штуке каждый, может

больше..."

(упомянутый шакал обрушился на меня в своей

статье после того, как упросил, чтобы я

сходил с ним на бокс.

его рожа была постоянно

у меня перед глазами, всч говорил, говорил.

"слушайте," сказал я ему, "давайте просто

посмотрим бои..."

он рассказал

мне, что пришел освещать

поединки, но он их не освещал:

статья была обо мне: об

ужасном человеческом существе,

пьянчуге, чей час давно прошел.)

теперь он совался своим рылом ко

мне на этом тротуаре,

повторяя свой шпиль: "я возьму интервью

у вас, вы - у меня... штука,

что скажете, а,

а?"

"я дам вам знать," ответил

ему я.

однако, он плелся за мной,

суясь ко мне своим лицом...

что ж, подумал я, придется

ему вмазать.

но сначала я попробовал

кое-что другое:

"пошел от меня на хуй!"

он попятился, и я ушел

в лучшее место...

неделька проходит, я возвращаюсь со

скачек как-то вечером, а меня ждет

большая посылка: 3 из его последних

книги от местного издательства.

я пролистал страницы:

беззаботный, шутливый стиль

играющий в открытого, доброго

человечного парня, но похоже, что

писал он это на бензедрине

хлеща вас лохмотьями своей

души,

но это было скорее

скучно, нежели

отчаянно.

еще там была записка с номером

телефона, домашний адрес:

"я возьму интервью у вас, вы -

у меня, редактор считает, что

это великолепная идея... и тут

по куску на каждого из

нас, может больше..."

я зашел на кухню и

вывалил его в помойное

ведро.

я покормил котов и тут зазвонил

телефон.

новый голос:

"Чинаски?"

"да?"

"послушайте, вы меня не знаете

но меня зовут Ковшик

и у меня для вас есть классное

предложение."

"слушайте, как вы узнали мой

номер телефона?"

"эй, чувак, а какая

от этого разница?"

я повесил трубку.

через секунду телефон зазвонил

снова.

я вошел в переднюю комнату

выглянул в южное окно, там

было прекрасно: деревья, лужайка,

кустарник,

ни единого шакала на

виду.

теплый свет

один

сегодня

в этом доме,

один с

6 котами

которые рассказывают мне

без

напряга

всё, что только

можно

знать.

4

под сенью розы

Динозаврия, мы

родились вот так

вот в это

пока меловые лица скалятся

пока Миссис Смерть смеется

пока лифты ломаются

пока политические ландшафты рассыпаются

пока фасовщик из супермаркета сдает на степерь в колледже

пока масляная рыба отрыгивает свою масляную добычу

пока солнце прячется под маской

мы

родились вот так

вот в это

в эти тщательно безумные войны

в этот вид разбитых фабричных окон пустоты

в эти бары, где люди больше не разговаривают друг с другом

в эти драки, кончающиеся стрельбой и поножовщиной

родились вот в это

в больницы, настолько дорогие, что дешевле сдохнуть

в адвокатов, дерущих так много, что дешевле признать себя виновным

в страну, где тюрьмы переполнены, а психушки закрыты

в место, где массы возносят дураков до богатых героев

родились вот в это

идем и живем сквозь это

умираем из-за этого

задавлены из-за этого

кастрированы

растлены

лишены наследства

из-за этого

одурачены этим

использованы этим

обоссаны этим

сведены с ума и тошним из-за этого

свирепееем

нечеловечеем

этим

сердце почернело

пальцы тянутся к глотке

к пистолету

к ножу

к бомбе

пальцы тянутся к бесчувственному богу

пальцы тянутся к бутылке

к пилюле

к порошку

мы родились в эту прискорбную смертельность

мы родились в правительство, что 60 лет как в долгу

что вскоре будет неспособно даже заплатить проценты по этому долгу

и банки сгорят

деньги станут ненужными

на улицах воцарится открытое и ненаказуемое убийство

останутся лишь пистолеты и бродячие толпы

земля станет бесцельна

пища станет всеубывающим воздаянием

ядерная власть будет захвачена многими

взрывы беспрестанно будут сотрясать землю

радиоактивные роботы будут выслеживать друг друга

богатые и избранные будут наблюдать с космических платформ

дантовский Ад станет выглядеть детской площадкой

солнца видно не будет и навсегда останется ночь

деревья умрут

все зеленое умрет

радиоактивные люди будут пожирать плоть радиоактивных людей

море будет отравлено

озера и реки исчезнут

дождь станет новым золотом

гниющие тела людей и животных будут смердеть на темном ветру

нескольких последних выживших одолеют новые и отвратительные болезни

а космические платформы погибнут от трения

от истощения припасов

от естественного воздействия общего разложения

и прекраснейшая тишина, никогда не слышанная раньше

родится из этого.

солнце по-прежнему будет прятаться

в ожидании следующей главы.

порезался при бритье

Никогда не бывает, как надо, сказал он, как народ выглядит

как музыка звучит, как слова

написаны.

никогда не бывает, как надо, сказал он, всч, чему нас

учат, все любови, за которыми мы гоняемся, все смерти, которыми мы

умираем, все жизни, которыми мы живем,

они вечно не такие, как надо,

они едва-едва приближаются к тому, как надо,

те жизни, которыми мы живем

одна за другой,

сваленные в кучу в виде истории,

отходы биологического вида,

сокрушение света и пути,

не совсем как надо,

едва ли вообще как надо

сказал он.

мне ли не знать? ответил

я.

я отошел от зеркала.

стояло утро, стоял день, стояла

ночь.

ничего не изменилось

заперто в одном месте.

что-то мигнуло, что-то сломалось, что-то

осталось.

я сошел по лестнице и

прямо в него.

клевая работа

некоторые работы тебе нравятся,

у некоторых есть чистое

нежное ощущение,

вроде той, когда я

разгружал вагоны

с мороженой

рыбой.

рыба приезжала упакованной

в ящики размерами с гроб,

прекрасно

тяжело и

почти

неподъемно.

у тебя были толстые рукавицы

и крюк

и ты багрил эту

чертову дрянь

и тащил ее по

полу и сталкивал

скользом наружу в

поджидавший

грузовик.

и странно, но там

не было нарядчика,

они просто пустили

нас на самотек

зная, что мы

всё сделаем.

мы всегда

отправляли одного из

парней за еще одной

бутылкой

вина.

было скользко и

холодно в тех

вагонах.

мы тягали ту

обледенелую рыбу,

пили вино

и треп так и

летал.

была там

ссора-другая

но ничего

серьезного.

я выступал миро-

творцем.

"кончайте хуйню

пороть!

тащим

рыбу

отсюда!

йе!"

затем мы уже

ржали и

пиздели

снова.

к вечеру

мы все смолкали.

рыба казалась

все тяжелее и

тяжелее.

лодыжки трещали,

колени

ушибались

а вино

тяжестью оседало

нам в

кишки.

к тому времени, как

доходил до своего последнего ящика

вытаскивал его

уже оттуда

одним лишь напряжением

нервов.

когда отмечался

на проходной

даже карточка

казалась

тяжелой.

а затем оказывался

в своей старой машине

передвигаясь к

своему месту,

к своей халабуде,

не зная

хорошие времена

или преисподняя

ожидают

тебя.

но мороженая рыба

с которой

работал,

эта мысль была

приятна и

успокаивала,

и ты вернешься

за добавкой,

багрить гробы

и тащить.

наступала ночь

и ты зажигал

фары

и мир был

довольно неплох

в тот

момент.

последнее место в конце

я всегда изучал дерево стойки

бара, волокна, царапины,

сигаретные ожоги.

в этом что-то было, но я

не совсем мог понять, что же

именно

и от этого продолжал изучать.

еще один прикол - смотреть на свою

руку вокруг

стакана.

есть что-то в

руке вокруг

стакана - нежно

завораживающее.

и, конечно же, вот еще что:

все пьяницы так делают:

берешь свой ноготь большого пальца и медленно

сдираешь этикетку

с бутылки пива, что

мокла в ледяной воде.

курить сигареты - тоже хороший

спектакль, особенно ранним утром

когда за спиной у тебя

венецианские жалюзи,

дым завивается кверху и образует свои

рассеивающиеся узоры.

это дает человеку ощущение

мира

и поистине так, и больше того,

особенно если одна из твоих любимых

старых песен

исходит из

музыкального ящика.

а если бармен стар

и немного устал и самую чуточку

мудр

хорошо смотреть, где

он или что делает -

моет стаканы или облокачивается

о стойку или

пропускает по-быстрому

украдкой

или что бы он ни делал

всегда славно просто

видеть кусочек его,

подмечать белую

рубашку.

белая рубашка -

важный реквизит, на фоне которого

и рядом с которым

пьешь

к тому же ты слушал

шум уличного движения,

машина за машиной.

это не намеренное

слушание - оно больше

само по

себе.

а лучше всего, когда

шел дождь

и можно было слушать

шины по

мокрой улице.

бар был самым лучшим

местом, чтобы прятаться.

время поступало под твой

контроль, время, в которое можно

вступить, время, в котором можно ничего не

делать.

ни гуру не нужен,

ни бог.

ничего не ожидаешь, кроме

себя

и ничего не теряется

неожиданному.

мой дядя Джек

мой дядя Джек -

это мышь

это дом в огне

это война, готовая начаться

это человек, бегущий по улице с ножом в спине.

мой дядя Джек -

это пирс Санта-Моники

это пыльная голубая подушка

это скребущийся черно-белый пес

это однорукий человек, зажигающий сигарету одной рукой.

мой дядя Джек -

это ломтик сгоревшего тоста

это место, в котором забыл поискать ключ

это удовольствие от находки 3 рулонов туалетной бумаги в чулане

это худший сон в жизни, который не можешь вспомнить.

мой дядя Джек -

это шутиха, взорвавшаяся у тебя в руке

это твой перееханный кот за калиткой в 10:30 утра

это выигрыш в кости на стоянке в Санта-Аните

это человек, к которому ушла твоя женщина в ту ночь в дешевом гостиничном номере.

мой дядя Джек -

это твой дядя Джек

это смерть, нагрянувшая товарняком

это клоун с плачущими глазами

это твой домкрат и твои ногти и вопль самой большой горы сейчас.

область паузы

у тебя она должна быть, иначе стены

сомкнутся.

ты должен отказаться от всего, вышвырнуть

все, отринуть все.

ты должен посмотреть на то, на что смотришь

или подумать то, что думаешь

или сделать то, что делаешь

или

не делаешь

не рассматривая личной

выгоды

не принимая совета.

люди изнашиваются

стремлением,

они прячутся в общих

привычках.

их заботы - это заботы

стада.

немногие владеют способностью таращиться

на старый башмак

десять минут

или думать о чудных вещах

вроде того, кто изобрел

дверную ручку?

они становятся неживыми

поскольку неспособны

сделать паузу

разделать себя

раскрутить петлю

развидеть

разучиться

раскататься начисто.

послушать свой неистинный

смех, а затем

уйти

прочь.

мой первый компьютерный стих

ушел ли я путем смертельного дыханья?

прикончит ли эта машина меня

там, где не прикончили кир, бабы и

нищета?

смеется ли Уитман надо мной из могилы?

не все ли равно Крили?

тот ли тут интервал, что надо?

а во мне?

будет ли Гинзберг выть?

утешь меня!

дай мне удачи!

дай добра!

растормоши меня!

я снова девственник.

70-летний девственник.

не еби меня, машина

еби.

кому какое дело?

говори со мной, машина!

мы можем выпить вместе.

повеселиться.

думаю обо всех тех, кто возненавидит меня за этим

компьютером.

мы их прибавим к остальным

и пойдем

дальше.

так значит, это начало

а не

конец.

Россини, Моцарт и Шостакович

те, кого я услышу сегодня вечером

после того, как прочел о смерти Рыжего Грэйнджа

мы с женой ужинали сегодня в японском ресторане

и я сказал ей, что Рыжий Грэйндж умер.

я заказал красные бобы мороженое на десерт.

жена моя отказалась.

война в Заливе по-прежнему шла.

мы сели в машину, и я отвез нас сюда.

теперь я слушаю Россини

который умер до Рыжего Грэйнджа.

вот публика аплодирует.

вот музыканты готовятся к Моцарту.

о Рыжем Грэйндже чертовски много написали в газетах.

вот начинается Моцарт.

я курю маленькую сигаретку, импортную индийскую.

4 из моих 6 котов спят в соседней комнате.

моя жена - внизу.

снаружи - холодная, по-прежнему зимняя ночь.

я дую дымом в настольную лампу и смотрю, как он завивается.

Моцарт играется очень хорошо.

Шостакович готовится.

поздний вечер четверга.

а Рыжий Грэйндж умер.

стыдно

великие мозги и хорошее тело редко

сочетаются.

или великое тело и хорошие

мозги.

или великое тело и великие

мозги.

но что еще хуже - не очень хорошие мозги и

не очень хорошее тело сочетаются

часто.

фактически, это почти целое

население.

и все они

воспроизводят еще больше

самих себя.

удивительно ли, почему мир -

там, где он есть

сейчас?

заметьте только существо, сидящее рядом с вами

в кинотеатре

или стоящее впереди в

очереди в супермаркете.

или читающее Обращение к

Нации.

что боги позволили нам существовать

так долго

так паршиво.

пока улитка ползет домой

к манне.

что за писатель

что мне нравилось в э.э.каммингсе

так это то, что он оторвался от

святости

слова

и с шармом

и азартом

давал нам строки

вспарывавшие

навоз.

как это было необходимо!

как мы усыхали

старо

устало.

конечно же, потом пришли все

эти

копиисты

э.э.каммингса.

они тогда скопировали его

как другие

копировали Китса, Шелли,

Суинберна, Байрона и

др.

но был только

один

э.э.каммингс.

конечно же.

одно солнце.

одна луна.

один поэт,

такой.

похмелья

у меня, вероятно, их было больше

чем у любого из живущих

и они меня не прикончили

пока

но в иные такие утра я чувствовал себя

ужасно близко к

смерти.

как вы знаете, хуже всего пить

на пустой желудок, много

куря при этом и чередуя великое множество

напитков

разных типов.

а самые худшие похмелья - когда вы

просыпаетесь в своей машине или в чужой комнате

или на задворках или в тюрьме.

худшие похмелья - когда вы

просыпаетесь и осознаете, что совершили

нечто абсолютно мерзкое, невежественное и

возможно опасное вчера ночью

но

не совсем помните, что это

было.

и просыпаетесь в различных степенях

беспорядка - части тела у вас

повреждены, деньги пропали

и/или, вероятно и часто, пропала ваша

машина, если она у вас была.

вы можете позвонить

даме, если были с дамой, чаще

всего она шваркнет трубкой

вам в ответ.

или же, если она в этот момент рядом с вами,

вы почувствуете на себе ее колючий и праведный

гнев.

пьянь никогда не прощают.

но пьянь простит себя

поскольку пьяни нужно выпить

снова.

нечестивая прочность нужна для того, чтобы

быть пьющей личностью многие

десятилетия.

ваших собутыльников это

убивает.

вы сами то и дело попадаете в

больницы

где часто звучат такие предупреждения:

"Еще одна рюмка убьет

вас."

но

вы их опровергаете

выпивая больше, чем еще одну

рюмку.

и приближаясь к возрасту трех

четвертей века

вы обнаруживаете, что вам, чтобы напиться

требуется все больше и больше

пойла.

а похмелья все хуже,

отходняки все

длиннее.

а самая замечательная

глупость -

вы не бываете недовольны тем, что

совершили это

все

и по-прежнему это

совершаете.

я сейчас это печатаю

под игом одного из

гадчайших бодунов

а внизу тем временем

стоят многочисленные и разнообразные

бутылки

спиртного.

это все было так зверски

славно,

эта безумная река,

это надувательское

грабительское

сумасшествие

которого я не хотел бы пожелать

никому

кроме себя,

аминь.

они повсюду

вынюхиватели трагедий вокруг

нас.

они встают по утрам

и начинают ко всему придираться

и ввергают себя

в ярость по

этому поводу,

в ярость, бушующую до

самого отхода ко сну,

и даже тогда

они ворочаются в своей

бессоннице,

не в силах избавить

мозги

от мелких препятствий

что встречаются

им.

они чувствуют, что все против них,

это заговор.

и постоянно

сердясь, они чувствуют

себя постоянно

правыми.

вы видите их на дороге

они дико сигналят

при малейшем

нарушении,

матерясь,

изрыгая свои

инвективы.

вы чувствуете их

в очереди

в банках

супермаркетах

кинотеатрах,

они напирают

вам на спину

наступают на

пятки,

они нетерпеливы до

неистовства.

они - везде

и везде

лезут,

эти яростно

несчастные

души.

на самом деле, они

испуганы,

никогда не желая оказаться

неправыми,

они бичуют всч

беспрестанно...

это зараза

болезнь

их

породы.

первый

которого я увидел

был моим

отцом

и с тех пор

я перевидал

тысячу

таких отцов,

десять тысяч

таких отцов

растрачивающих жизнь

в ненависти,

швыряющих свою жизнь

в

клоаку

и

неистовствующих

дальше.

война

война, война, война,

желтое чудовище,

пожиратель разума

и тела.

война,

неописуемая,

наслаждение

безумцев,

последний аргумент

неповзрослевших

мужчин.

к чему она?

к чему мы?

приближаясь к

последнему проблеску

своего шанса.

вот один цветок остался

вот одна секунда.

дышать вот так.

идиот

наверное, эта мысль возникла

когда мне было лет

одиннадцать:

стану идиотом.

я замечал нескольких по

соседству,

тех, кого люди называли

"идиотами".

хоть на них и смотрели свысока,

идиоты, казалось, вели

более мирную жизнь:

от них ничего не

ожидали.

я воображал себя стоящим на

перекрестках, руки в карманах,

слегка пуская слюни изо

рта.

никто бы меня не

доставал.

я начал осуществлять свой

план.

сначала это заметили на

школьном дворе.

одноклассники подкалывали меня,

дразнили.

даже отец мой заметил:

"ты ведешь себя как проклятый

идиот!"

заметила одна из моих учительниц,

Миссис Гредис с длинными шелковистыми

ногами.

она оставила меня после

уроков.

"в чем дело, Генри?

можешь мне рассказать..."

она обхватила меня

руками

и я приник

к

ней.

"скажи мне, Генри, не

бойся..."

я не сказал

ничего.

"можешь оставаться здесь

столько, сколько

захочешь, Генри.

можешь ничего не

говорить..."

она поцеловала меня в

лоб

а я протянул руку

и слегка коснулся

одной из ее шелковистых

ног.

Миссис Гредис была

горячей штучкой.

она оставляла меня после

школы почти каждый

день.

и все меня

ненавидели

но мне кажется, у меня

стояло

чудеснее некуда

для любого одиннадцатилетнего

пацана

во всем городе

Лос-Анжелесе.

это возражение

народ выживает, чтобы встать с разжатыми кулаками, в которых нет

ничего.

я помню стихотворение Карла Сэндберга "Народ,

Да."

мысль славная, но совершенно неточная:

народ выжил не благородной

силой, а ложью, компромиссом и

вероломством.

я жил с этим народом, я не очень уверен

с каким народом жил

Сэндберг.

но от его стиха я всегда приходил в бешенство.

то был стих, который лгал.

надо "Народ, Нет."

и тогда, и теперь.

и вовсе не нужно быть мизантропом, чтобы

такое сказать.

давайте же надеяться, что в будущих

знаменитых стихах

таких, как у Мистера Сэндберга,

будет больше

смысла.

Хемингуэй так никогда не делал

я читал, что он потерял чемодан, полный рукописей, в

поезде, и их так никогда и не нашли.

мне не сравняться с агонией такого

но как-то вечером я написал 3-страничное стихотворение

вот на этом компьютере и по недостатку прилежания и

практики

забавляясь командами

в меню

неким образом умудрился стереть стихотворение

навсегда.

поверьте, это трудно сделать

даже новичку

но мне почему-то

удалось.

теперь я не думаю, что эти 3 странички были

нетленкой

но несколько сумасшедших диких строк там было,

теперь ушедших навсегда.

достает это больше, чем чуть-чуть, это что-

то вроде того, когда опрокинешь хорошую бутылку

вина.

а если писать об этом, хорошего стихотворения

вряд ли получится.

и все же, я подумал почему-то, что вам будет

интересно.

если нет, то, по крайней мере, вы дочитали до этого места

а дальше

могут быть работы и получше.

давайте надеяться, ради вас

и

ради меня.

опять пора сюрпризов

всегда сюрприз для некоторых

когда убийцей оказывается этот чисто стриженный

тихий мальчик с нежной улыбкой

который ходил в церковь

и учился

почти на одни пятерки

а также отличался на атлетическом

поприще,

был добр к своим старшим,

обожаем молоденькими девушками,

стариками,

восхищал своих

ровесников.

"поверить не могу, что он это сделал..."

они всегда думают, что убийца должен

быть уродом, гадостью, несимпатичным,

что он должен подавать знаки,

сигналы злости и

безумия.

иногда и такие

убивают.

но потенциального убийцу никогда нельзя

судить по его

внешним признакам

ни политики, ни священника, ни

поэта.

ни собаку

ни женщину

виляющих

хвостами.

убийца может сидеть повсюду

вот вы, например -

читаете

что к чему.

молодым в Новом Орлеане

голодал там, сидел по барам,

а по ночам бродил по улицам

часами,

лунный свет вечно казался мне

фальшивкой, может, так оно и было,

а во Французском Квартале я смотрел

на лошадей, и кабриолеты проезжали мимо,

все сидели высоко в открытых

колясках, черный кучер, а

сзади - мужчина и женщина,

обычно молодые и всегда белые.

и я был всегда белым.

и едва ли меня очаровывал

мир.

Новый Орлеан был местом, где

прячутся.

я мог обоссать всю свою жизнь,

и никто не пикнет.

если не считать крыс.

крысам в моей темной комнатушке

очень не нравилось делить ее

со мной.

они были большими и бесстрашными

и лыбились на меня глазами

в которых читалась

немигающая

смерть.

женщины были выше меня.

они видели во мне что-то

ущербное.

была одна официантка

немного старше

меня, она довольно-таки улыбалась

медлила немного, когда

приносила мне

кофе.

уже это было для меня

много, этого было

довольно.

хотя что-то в

этом городе было:

он не давал мне чувствовать себя виноватым

за то, что меня не колыхали те

вещи, что были нужны столь

многим.

он оставлял меня в покое.

сидя на койке

с погашенным светом,

слыша шум

снаружи,

поднимая к губам дешевую

бутылку вина,

впуская тепло

винограда

в

себя

и слыша, как крысы

передвигаются по

комнате,

я предпочитал

их

людям.

потеряться,

может, даже окончательно свихнуться

не так уж и плохо,

если можешь

таким и остаться:

непотревоженным.

Новый Орлеан подарил мне

это.

никто никогда не называл

мое имя.

ни телефона,

ни машины,

ни работы,

ни

чего.

я и

крысы

и моя молодость,

единственное время,

то, которое

я знал

даже несмотря на

пустоту,

оно было праздником

не того, что

делаешь

а лишь того, что

знаешь.

проклятие Бука

стареешь, все больше беспокоишься

что могут не возобновить

права, беспокоишься, что похмелья

все дольше, беспокоишься, что можешь

не дожить до 85

беспокоишься, что стихи перестанут

приходить.

беспокоишься, что беспокоишься.

беспокоишься, что можешь умереть на

курорте.

беспокоишься, что можешь умереть на

шоссе, возвращаясь со

скачек.

беспокоишься, что можешь умереть у себя в

ванне.

беспокоишься, что остатки

зубов

не выдержат.

беспокоишься о том, как умрешь, но не о

смерти.

беспокоишься, что люди больше не будут

считать тебя опасным, когда ты

пьян.

беспокоишься, что забудешь, кто

враг.

беспокоишься, что забудешь, как

смеяться.

беспокоишься, что нечего будет

выпить в аду.

и беспокоишься, что придется

слушать

одно поэтическое чтение

за другим

за другим...

Лос-анжелесских поэтов

нью-йоркских поэтов

айовских поэтов

черных поэтов

белых поэтов

мексиканских поэтов

поэтов 3-его мира

женских поэтов

гомосексуальных поэтов

лесбийских поэтов

бисексуальных поэтов

бесполых поэтов

невезучих поэтов

знаменитых поэтов

мертвых поэтов

и т.д. поэтов.

беспокоишься, что табло на скачках

взорвется цветами

говна

и ночь никогда не

наступит.

Чарлз Львиное Сердце

ему 95, живет в большом двухэтажном

доме.

"они хотят отправить меня в дом

призрения. "к черту," говорю я им, "ЭТО

мой дом"."

он рассказывает о внуках.

он пережил своих

детей.

он навещает жену, которой тоже

95.

она в доме

призрения.

"выглядит она здорово, но не

знает, кто я такой."

он живет одним беконом, помидорами и

хлопьями для завтрака.

он живет на крутом холме.

раньше выводил своего песика

гулять.

умер песик.

теперь ходит один,

с прямой спиной,

с

дубовой палкой.

в нем 6 футов два дюйма,

поджарый,

веселый,

импозантный.

"дождаться не могут, когда я

умру, зарятся на мой дом

и деньги.

а я буду жить

назло им."

я вижу его в комнате наверху

по ночам -

смотрит телевизор или

читает.

он был женат дольше, чем

большинство мужчин

живет на свете.

женат до сих пор

только она не знает, что она

замужем.

он сидит у себя наверху

на вершине девяти с

половиной

десятилетий

ни прося, ни

давая

пощады.

он - океан

чуда,

он - сияющая

скала.

быстрый разумом,

такой быстрый.

когда смерть придет за

ним

ей должно стать

стыдно.

я так хочу видеть этот свет, горящий

в том окне

наверху!

когда там станет темно

мир будет другим

не таким волшебным

не таким хорошим

когда там станет темно.

в низкой облачности

испанцы всё правильно понимали и греки всч понимали

правильно, а

моя бабушка, вся в бородавках, ни

бельмеса.

Галилей больше, чем догадался - и

чем стало Солсбери?

от яркости страшного суда кто угодно

попутает, когда

ишаков с верблюдами до сих пор

употребляют.

Клеопатре бы понравилась

канадская грудинка, а

о холмах Рима

больше

никто не говорит.

финт финтит

а ванильного мороженого всегда

в избытке.

600,000 человек погибли в

блокаду Ленинграда

а у нас есть Седьмая

Шостаковича.

сегодня вечером снаружи

стреляли

а я сидел и тер

пальцами сальный

лоб.

дворцы, дворцы,

и океаны с черными

грязными

когтями.

кратчайшее расстояние между

2 пунктами

часто

невыносимо.

кто засунул яблоко

поросенку

в рот?

кто выщипал ему глаза

и подрумянил

вот так?

Кассиодор?

Катон?

авиаторы Мая

кости похороненных псов

зефирные поцелуи

пожелтевшее руно звука

кнопка

в ноге.

Вирджиния стройна.

Мадлин вернулась.

Тина зависла на джине.

Бекки - на телефоне.

не

отвечает.

я вижу тебя в чулане.

я вижу тебя в темноте.

я вижу тебя в гробу.

я вижу тебя на заднем сиденье

пикапа на

трассе в

Санта-Монику.

идеальное место, когда

идет дождь -

это под дождем

идти к

ферме

в полвторого

утра

там одинокий огонек

в верхнем

окне.

гаснет.

воет собака.

природу сна

лучше всего объяснит сам

сновидец.

улитка ползет домой.

пальцы ног под одеялом -

одно из самых волшебных

зрелищ

на свете.

дрова - это замерзший

огонь.

моя рука - это моя рука.

моя рука - это твоя рука.

голубой выстрел

нерва.

Тургенев

Тургенев

облако идет ко

мне

голубь произносит мое

имя.

корсаж

наверное, Ст.Классы были хуже всего.

мой друг Тедди начал ходить на

различные танцульки

и рассказывать обо всех делах.

отец одолжил ему машину

для такой

деятельности.

еще у него были новые наручные часы.

до сих пор длился период

депрессии, и у немногих из нас, пацанов

были наручные

часы.

Тедди все время заголял запястье

и смотрел на свои

часы.

он делал это по 3-4 раза

за десять

минут.

"какого черта ты постоянно

смотришь время?

собрался

куда-нибудь?"

"можеть быть, может быть..."

"ну так иди..."

"она поцеловала меня в

дверях, до сих пор чувствую ее

губы!"

"чьи губы?"

"Аннабелли, она поцеловала меня

у дверей после

танцев!"

"слушай, Тедди, пошли на

площадку, в

бейсбол сыграем."

"не могу выкинуть ее из головы.

у нее губы мягкие,

теплые..."

"Господи, чувак, кому

какое дело?"

"я купил ей корсаж на

танцы ходить, она была такой

красивой..."

"ты ее разве не

зажимал?"

"что?

послушай, я влюблен!"

"так это то, что надо

сделать прежде, чем кто-нибудь

другой ее трахнет."

"не смей так говорить, я

тебя предупреждаю!"

"я тебя завалю, Тедди,

даже с одним яйцом, привязанным

к спине."

он посмотрел на часы:

"мне пора идти..."

"пойдешь сам с собой играться,

Тедди?"

"кто бы говорил!

у тебя даже девчонки

нету!"

"ты не знаешь,что у меня

есть."

"у тебя нет ничего, кроме

своей руки."

"у меня есть две руки, Тедди."

я схватил его за рубашку и

подтащил к себе

поближе.

"и просто ради смеха я могу

по сраке тебе надавать

хорошенько."

"ты злишься просто потому

что у тебя никого

нет!"

я отпустил его.

"вали отсюда..."

Тедди повернулся и

ушел.

легко отделался на этот

раз.

в следующий надеру ему задницу

от киля до

клотика.

то был 1935 год.

я стоял на заднем дворе у

своих родителей.

субботний

день.

отец мой сидел дома

слушал радио,

Троянцы играли с

Нотр-Дамом.

моя мать тоже там

что-то делала и

ничего не делала.

я зашел через черный

ход.

мать возилась на

кухне.

"Генри, я видела, как Тедди

ушел.

такой славный

мальчик."

"ага..."

"я видела, что Тедди

весь разоделся на

танцы.

так хорошо

выглядел!"

"ага..."

"Генри, когда ты заведешь

себе хорошую девочку, на

танцы ходить!"

"я танцую с ними только в

постели!"

"НЕ СМЕЙ ТАК РАЗГОВАРИВАТЬ

СО СВОЕЙ МАТЕРЬЮ!"

то был отец.

он там стоял.

должно быть, половину

разговора.

"не доставай меня," сказал

я.

"Я ТЕБЯ ДОСТАНУ, Я ТЕБЯ ТАК

ДОСТАНУ, ЧТО НИКОГДА БОЛЬШЕ ТАК

НЕ ЗАГОВОРИШЬ!"

"во как, старик?

ну так давай, достань

меня!"

он стоял.

я стоял.

ничего не произошло.

"НУ ЛАДНО," заорал он,

"МАРШ К СЕБЕ В КОМНАТУ!

НУ!"

я прошел мимо него, через весь

дом и вышел в переднюю

дверь.

я шел по улице.

денег у меня не было, идти было

некуда.

я просто шел

дальше.

стоял жаркий летний день,

а я продолжал идти,

3 квартала, 4 квартала, 5

кварталов...

потом прошел мимо дворняги

которая шла в другую

сторону.

шерсть у нее была спутанной и грязной

а язык свисал по

одну сторону

пасти.

я остановился, обернулся и стал смотреть

как она убегает

трусцой.

потом повернулся в другую сторону и

продолжил свое

путешествие.

классическая музыка и я

понятия не имею, как все началось.

мальчишкой я полагал, что классическая музыка -

для хлюздей, а подростком чувствовал это

еще сильнее.

да, наверное это началось в том магазине

пластинок.

я сидел в кабинке, слушая то, что я

в то время

слушал.

затем услышал какую-то музыку в соседней

кабинке.

звуки казались очень странными и

необычными.

я увидел, как человек вышел из будки и

вернул пластинку продавщице.

я подошел к ней и попросил ту

пластинку.

та протянула мне ее.

я взглянул на конверт.

"но," сказал я, "это же симфоническая

музыка."

"да," ответила продавщица.

я взял пластинку с собой в будку

и поставил ее.

никогда не слыхал я подобной

музыки.

к несчастью, я больше не

помню, что это было

за великолепное

произведение.

я купил пластинку.

у меня в комнате стоял

проигрыватель.

я слушал пластинку

снова и

снова.

я завис.

вскоре я нашел магазин

подержанных пластинок.

там я обнаружил, что можно

сдать 3 альбома и

взамен взять два.

я был довольно-таки беден

но большая часть денег уходила у меня

на вино и

классическую музыку.

я любил их

смешивать.

я прошерстил тот магазин

подержанных пластинок

от и до.

вкусы у меня были странные.

мне нравился Бетховен, но

я предпочитал Брамса и

Чайковского.

Бородин не работал.

Шопен был хорош лишь

моментами.

Моцарт - только тогда

когда я сам чувствовал себя

хорошо, а я редко

себя так

чувствовал.

Сметану я нашел

очевидным, а Сибелиуса

внушающим трепет.

Айвзу было чересчур удобно в самом себе.

Голдмарка, как я чувствовал, сильно

недооценили.

Вагнер был ревущим чудом

темной энергии.

Гайдн - любовью, выпущенной на волю

в звук.

Гендель создавал вещи, которые

брали твою голову и поднимали ее

под потолок.

Эрик Коутс был невероятно

миленьким и проницательным.

а если я слушал Баха

достаточно долго

то не хотелось слушать

никого больше.

были и десятки

других...

я постоянно переезжал из

города в город

и возить с собой проигрыватель

с пластинками было

невозможно

поэтому я начал слушать

радио

и выбирать то, что

можно.

у радио проблема

была в том

что они играли несколько

стандартных работ снова и

снова.

я слышал их слишком часто

и предугадывал каждую ноту

прежде, чем она

наступала.

однако, хорошим было то

что временами я слушал новую

музыку, которой никогда раньше не

слышал, композиторов, о которых никогда

не слышал, не читал.

я был удивлен, что столько

композиторов, сравнительно неизвестных,

по меньшей мере, мне, могло

сочинить эти дивные

и будоражащие

работы.

работы, которых я никогда больше

не услышу.

я продолжал слушать

классическую музыку по радио

много десятков лет.

я и сейчас слушаю, пока пишу

это, 9-ю Малера.

Малер всегда был одним

из моих любимых.

можно слушать

его произведения вновь и

вновь, не

уставая от

них.

сквозь женщин, сквозь

работы, сквозь кошмарные

времена и хорошие времена,

сквозь смерти, сквозь

всч, в больницах и после них,

в любви и без, сквозь

десятилетия, прошедшие так

быстро

было так много

ночей, когда я слушал

классическую музыку по

радио.

почти каждая

ночь.

хорошо бы вспомнить название

той вещи, которую я впервые услышал в

кабинке магазина

но оно ускользает от меня.

по какой-то странной причине я все-таки

помню имя дирижера:

Юджин Орманди.

один из

прекраснейших.

и вот Малер в комнате

вместе со мной

и мурашки бегут у меня по

рукам, добираются до

затылка...

это все так невероятно

великолепно,

великолепно!

а я не могу прочесть ни ноты

этой музыки.

Но я отыскал такую часть

мира

что не сравнится ни с одной другой частью

мира.

она дала сердце моей

жизни, помогла мне добраться

до

сюда.

транспорт

я был жалким бродягой большую часть своей

жизни

и чтобы добраться из одного города в другой

я садился в автобусы.

не знаю, сколько раз

я видел Большой Каньон

по пути с востока на запад

и с запада на восток.

там были только пыльные окна,

затылки и шеи, остановки в

невыносимых местах для еды

и вечно тот старый

тоскливый блюз

запора.

да однажды - полумудовый романчик

безо всякой социально оправданной

ценности.

затем я вдруг начал ездить на

поездах.

еда была прекрасна

а комнаты отдыха

милы

и я оставался в вагонах-

барах.

некоторые были

такими роскошными:

круглые выпуклые обзорные

иллюминаторы

и большие купола

над головой,

солнце сияло прямо

внутрь через твое

стекло

а ночью можно было

нажраться

в стельку

и смотреть, как звезды и

луна едут

прям рядом с

тобой.

и самое лучшее - поскольку было больше

места

людей не тянуло

с тобой

разговаривать.

затем, после поездов, я обнаружил

себя в

реактивных самолетах,

быстрые броски в города и

обратно.

я выглядел как многие

другие:

у меня был чемоданчик

и я писал на кусочках

бумаги.

меня закрутило суетой.

и я суетился и травил

стюардесс, гоняя их за напитками,

один за другим.

еда и вид из окна были

паршивы.

и люди были склонны

заговаривать с тобой

но всегда существовали способы

это

пресечь.

самым худшим в полетах было то, что

в аэропортах тебя

ждали люди.

багаж - не проблема:

брал с собой сумку через плечо,

смену белья, носки,

одну рубашку, зубную щетку, бритву,

выпивку.

затем самолеты прекратились.

ты оставался в городе,

сходился с неприглядными

дамами и покупал

серии старых машин.

с машинами везло гораздо

сильнее, чем с

дамами.

ты покупал машины за

понюшку табаку

и водил их с классическим

безрассудством.

им никогда не требовалось сменить

масло, и они всч держались и

держались.

на одной были сломаны

амортизаторы.

на другой пружины торчали из

сиденья и впивались в

задницу.

у одной не было заднего

хода.

мне это было по кайфу,

как играть в

шахматы -

оберегаешь своего Короля от

шаха и мата.

еще одна заводилась только

когда стояла на

склоне.

была еще одна, где

фары не зажигались, пока не

натыкался на выбоину

БАМ.

конечно, все они умерли

в конце концов.

и у меня всегда поистине

разбивалось сердце, когда

приходилось смотреть, как их буксируют

на свалку.

еще одну я потерял, когда ее конфисковали

за вождение в нетрезвом

виде.

с арестплощадки мне прислали счет в

четыре раза больше, чем то, за сколько я ее

купил

поэтому я оставил ее

им.

самой лучшей машиной у меня была та, которую

мне отдала моя первая жена при

разводе.

ей было два года -

как и нашей совместной жизни.

а самой последней машиной у меня была (и есть)

самая лучшая, купленная новьем за

30,000 долларов наличными. (ладно, я выписал

им чек).

в ней есть всч: воздушный мешок,

тормоза с анти-запором, всё.

к тому же, 2 или 3 раза в год

люди присылают за нами лимузин

чтобы мы могли посещать различные

мероприятия.

они очень милы

поскольку тогда можно пить как

черту и не волноваться насчет

вытрезвителя.

но я собираюсь пропустить эту

фазу частного самолета, частной

яхты.

уход и аренда

могут оказаться подлинной болью в

заду.

скажу вам еще одно, тем не менее,

как-то ночью не очень

давно

мне приснилось, что я

могу летать.

то есть, просто работая

руками и ногами

я мог летать по

воздуху.

и я летал.

на земле

стояли все эти люди,

тянулись ко мне своими

руками и пытались стащить меня

вниз

но

не могли.

мне хотелось обоссать

их.

они так

завидовали.

а все, что нужно им -

проложить путь

наверх медленно

как это сделал

я.

такие люди думают

что успех растет на

деревьях.

а ты и я,

мы знаем

лучше.

преданный

большим кайфом

было быть довольно юным и

читать О Времени и о

Реке

Томаса Вулфа.

какая толстая и чудная

книга!

я перечитывал ее вновь и

вновь.

затем пара десятков лет

прошла

и я прочел книгу

еще раз.

я невзлюбил поэтическую прозу

с самого начала.

я отложил книгу и

обвел взглядом

комнату.

я чувствовал, что меня надули.

кайф ушел.

я решил уехать из города.

я был в Лос-Анжелесе.

два дня спустя я сидел в

грейхаундовском автобусе

направлявшемся в Майами.

и у меня лежала пинта виски

в одном кармане

и дешевое издание

Отцов и Детей

в

другом.

выжженный

самое поганое - когда бары закрывали

в 2 часа ночи

а я с дамой.

идти домой пару часов

соснуть,

затем сменщиком доставщика почты

прибыть к звонку в

5:30 утра.

сидеть там вместе с другими

сменщиками

на узенькой приступочке

за ящиками для

журналов.

слишком часто дают маршрут

упаковать в ящики и поднести

на 15-20 минут

позже,

пот льет по

лицу,

собирается в

подмышках.

у тебя все плывет, тошнит,

пытаешься поднять ящик,

стянуть его и

запихать в мешок, чтоб грузовик потом

подобрал.

ты работал на одних

нервах,

перегибался в

яму,

вертелся, сражался

а последние минуты,

последние

секунды

мчались к

тебе.

затем выйти на

маршрут с людьми

и собаками,

обходить

новый

маршрут,

заставляя ноги

идти,

заставляя ступни

ступать.

а солнце пропекает

тебя заживо,

ты продрался сквозь

свой первый

обход

осталось

еще 6 или 7.

никогда нет времени на обед,

вычтут из зарплаты

если опоздаешь на

5 минут.

одним вычитанием

больше и тебе

конец,

выгонят.

то был заработок,

смертельный

заработок: умудриться

закончить маршрут,

вернуться и зачастую

услышать

что тебя поставили

в ночную

сортировку, еще один

яйцелом.

или

если выберешься оттуда

приедешь

к себе

а там твоя леди

уже в жвак,

грязные тарелки в

раковине,

собака некормлена,

цветы неполиты,

постель

незастелена,

в пепельницах полно

раздавленных

бычков

в губной помаде.

затем - в ванну

с пивом.

ты уже больше не

юн,

ты уже больше не

что-то,

сношенный и

выношенный

а твоя дама в

соседней комнате

шепелявит глупости и

безумства.

наливает себе дешевого

вина один стакан

за другим.

всегда собирался

от нее избавиться,

прорабатывал

это,

ты в ловушке между

почтой и

ею,

тиски

смерти,

каждая сторона сокрушает

тебя.

"Господи, бэби, пожалуйста,

пожалуйста, просто заткнись

хоть ненадолго..."

"ах ты срань!

ты чё там

делаешь, с собой

играешься?"

выскочить с ревом из

этой ванны, все невозможности

того дня и той жизни

штопором вкручиваются в тебя

раздирая

всё.

из той ванны,

голой, ревущей ракетой

избитого тела и

разума:

"ТЫ БЛЯДЬ ПРОКЛЯТАЯ,

ДА ЧТО ТЫ ПОНИМАЕШЬ ХОТЬ

В ЧЕМ-ТО?

СИДИШЬ ТУТ НА СВОЕЙ

ДОХЛОЙ ЖОПЕ И

СОСЕШЬ СВОЕ ПОЙЛО!"

ворваться в соседнюю комнату,

озираясь,

стены кружатся вихрем,

весь мир кренится

против тебя.

"НЕ БЕЙ МЕНЯ! НЕ БЕЙ

МЕНЯ!

МЕНЯ БЬЕШЬ А

МУЖИКА

НЕ УДАРИШЬ!"

"НЕТ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, Я НЕ

УДАРЮ МУЖИКА, ТЫ ДУМАЕШЬ

Я СПЯТИЛ?"

выхватить у нее

бутылку,

опустошить дьявольски почти

половину ее.

найти еще одну,

откупорить,

налить здоровый стакан для воды

до краев,

затем шваркнуть им

о

стену,

взорвать его вот

так

в пурпурной славе.

найти новый стакан,

сесть и нацедить

полный.

она затихнет

к тому времени.

мы будем пить

час или около того

вот так.

затем -

одеться,

сигарета висит на губе,

чувствуешь себя несколько

лучше.

потом движешься

к двери.

"эй! куда это, к черту,

ты пошел?"

"я пошел в ебаный

бар!"

"без меня!

без меня не пойдешь, сволочь!"

"ладно, шевели

задницей!"

пойти туда вместе.

занять свои табуретки.

сидеть перед длинным зеркалом.

в зеркало ты всегда ненавидел

заглядывать.

сказать бармену:

"водку-7."

заставить ее сказать бармену:

"скотч с водой."

все было далеко-далеко

тогда,

почта, мир,

прошлое и

будущее.

взять принесенные напитки.

дерябнуть в первый раз в

темном баре.

жизнь не могла бы стать

лучше.

слово

там был Оден, не помню

в какой из комнаток я его впервые

прочел

и там был Спендер, и я тоже

не помню в какой

комнатке

а потом там был Эзра

и ту комнату я помню,

там была рваная занавеска

через которую залетали мухи

и это был Лос-Анжелес

и женщина сказала мне:

"Господи Боже, ты опять читаешь

эти Кантос!"

ей нравился э.э.каммингс, однако:

она считала его действительно

хорошим и она была

права.

я помню, когда прочел Тургенева,

тем не менее - я только что вышел из

вытрезвителя и жил

один

и думал, что он в самом деле

тонкий и смешной сукин

сын.

Хемингуэя я читал везде,

иногда по нескольку раз

и от него чувствовал себя смелее

и круче

пока однажды

все это просто не замерзло для меня

и даже хуже,

Эрни стал

раздражать.

мой период Джефферса происходил где-то

в Лос-Анжелесе, какая-то комната, какая-то

работа,

та же самая женщина вернулась

и сказала:

"Господи, как ты можешь читать это

барахло?"

однажды, когда ее не было

я нашел кучу журналов

под кроватью.

я вытащил их

и обнаружил, что там

всч про убийства

и про женщин

которых пытали, убивали,

расчленяли и так

далее с

отвратительными фотографиями

черно-

белыми.

такая дрянь не для

меня.

моя первая встреча с Генри

Миллером произошла по книжке в мягкой обложке

в автобусе через Аризону.

он был велик, когда держался

реальности

но когда пустился в заоблачные выси

когда приступил к философствованиям

то стал сухим и скучным

как проплывавший

пейзаж.

я оставил его в мужском сортире

когда мы остановились

у гамбургерной.

мне в руки попало Путешествие Селина

и я прочел его от корки до корки

лежа в постели жуя крекеры.

я все читал, жевал

крекеры и читал, читал,

хохоча вслух,

думая: наконец-то я встретил человека

который пишет лучше

меня.

я закончил книгу и потом

выпил много воды.

крекеры распухли

у меня внутри

и я заработал худшую

проклятущую желудочную

резь в

жизни.

я жил со своей первой

женой.

она работала в Департаменте

Шерифа Л.А.

и зашла и

увидела, как я корчусь

и стону.

"Ох, что случилось?"

"Я только что прочел величайшего

писателя

в мире!"

"Но ты говорил, что величайший - ты."

"Я второй, крошка..."

я прочел Записки из

Подполья Ф.Д.

в малюсенькой библиотеке

Эль-Пасо

проведя ночь

на скамейке в парке

во время песчаной

бури.

прочтя эту книгу

я понял, что мне еще долго

киселять как

писателю.

не знаю, где я прочел

Т.С.Элиота.

он оставил небольшую вмятинку

которая вскоре

загладилась.

было много комнат,

много книг,

Д.Г.Лоуренс, Горький,

О.Хаксли, Шервуд

Андерсон, Синклер Льюис,

Джеймс Тёрбер, Дос Пассос,

и т д

Кафка

Шопенгауэр, Ницше,

Раблэ.

Гамсун.

будучи очень молодым человеком

я работал экспедитором,

делал бары по

ночам,

возвращался в меблирашку,

ложился в постель

и читал

книги.

их было по 3-4

в постели со мной (каков

мужчина!) а после этого я

засыпал.

моя хозяйка квартиры, в конце концов, сказала

мне: "Знаете, вы читаете эти

свои книги в постели, и примерно через

каждый час одна из них

падает на пол.

Вы никому не даете

спать!"

(я жил на 3-м этаже.)

что за дни и ночи то

были.

теперь я не могу читать ничего,

даже газету.

и, разумеется, не могу смотреть

телевизор, если не считать

бокса.

я, правда, слышу кое-какие новости

по радио в машине

гоня по трассе

и ожидая сводок

о ситуации

на дорогах.

но знаете, моя прежняя

жизнь книгочея -

возможно, она уберегла меня

от убийства кого-нибудь,

себя

включая.

она уберегла меня от того, чтобы стать

промышленником.

она позволила мне терпеть

некоторых женщин

с которыми большинство мужчин

ни за что не смогло бы

жить.

она давала мне пространство,

паузу.

она помогла мне написать

вот это

(вот в этой комнате,

как и в других комнатах.)

возможно, для какого-нибудь молодого человека

которому сейчас

нужно

посмеяться над

невозможностями

которые есть здесь

всегда

после того, как нас

уже нет.

подстрелив луну в глаз

то была просто маленькая комнатка, без ванной,

плитка, кровать, 2 стула, кровать, раковина,

телефон в вестибюле.

я жил на 2 этаже гостиницы.

у меня была работа.

я возвращался к 6:30 вечера

а к 8

в комнате

собиралось 4-5 человек,

все алкаши

все пили вино.

иногда бывало

6 или 7.

большинство сидело на

кровати.

о, еще было радио,

мы заводили радио,

курили и

беседовали.

странно, но там

всегда было ощущение

возбужденности,

немного смеха а

иногда серьезные споры, которые были

несколько

глупы.

нас никогда не просили

потише,

управляющий никогда

не доставал нас,

полиция -

тоже.

за одним исключением

или двумя,

не бывало никаких

физический конфронтаций.

я всегда закрывал

вечеринки

около 3 часов утра.

"ах, да ладно тебе, Хэнк!

мы только

начали!"

"ладно, ладно,

все

вон!"

и,

за одним исключением

или двумя,

я всегда спал

без

дамы.

мы называли

то место

Отель из

Ада.

я понятия не имел

что мы

пытались

сделать.

думаю, мы

просто праздновали

то, что

живы.

эта маленькая комнатка

полная дыма и

музыки и

голосов,

ночь за ночью

за

ночью.

нищие, безумные,

потерянные.

мы освещали ту гостиницу

своими перекрученными

душами

и она любила

нас.

нирвана

шансов немного,

полностью отвязанный от

цели,

он - молодой человек

ехавший автобусом

по Северной Каролине

по пути

куда-то

и пошел снег

и автобус остановился

возле маленького кафе

в холмах

и пассажиры

вошли внутрь.

он сел у стойки

вместе с остальными,

заказал и

еду принесли.

еда была

особенно хороша

и

кофе.

официантка не

походила на тех женщин

которых он

знал.

она держалась непринужденно,

от нее

исходил

естественный юмор.

повар, жаривший картошку, говорил

сумасшедшие глупости.

посудомойка

сзади

смеялась, хорошим

чистым

приятным

смехом.

молодой человек наблюдал

за снегом за

окнами.

ему хотелось остаться

в этом кафе

навсегда.

любопытное чувство

проплыло сквозь него:

что всё

там

прекрасно,

что там останется

прекрасно

навсегда.

затем водитель автобуса

сообщил пассажирам

что пора на

посадку.

молодой человек

подумал: я просто сяду

здесь, просто останусь

здесь.

но потом

поднялся и пошел

за остальными в

автобус.

он нашел свое место

и взглянул на кафе

из автобусного

окна.

тут автобус тронулся,

вниз по склону,

вниз, подальше от

холмов.

молодой человек

смотрел прямо

перед собой.

он слышал разговоры

других

пассажиров

о других вещах,

или же они

читали

или

пытались

уснуть.

они не

заметили

этого

волшебства.

молодой человек

склонил голову

набок,

закрыл

глаза,

притворился, что

спит.

ничего больше

не оставалось -

только слушать

шум

мотора,

шум

шин

по

снегу.

приглашение

эй, Чинаски:

Я кинематографист из окрестностей Голливуда и

в настоящее время снимаю кино, в которое мне

бы хотелось включить и вас.

Природа фильма в том, что это кино о

Сатане-алкоголике, который решает бросить преисподнюю

на некоторое время и провести отпуск в

Голливуде.

Эта конкретная версия Сатаны - оттяжный

парень, которому всегда мало кира, ШЛЮХ

или приключений.

Сатана, пока он в Голливуде, находит своих

старых корешей (Призраков) Ричарда Бёртона,

Эррола Флинна и Иди Амина (еще жив).

Он постепенно надирается с этими

парнями, и они все вырубаются у него на руках, поэтому

ему нужно найти смертного, достойного того, чтобы

с ним выпить (ВАС).

Сцена, которую я предвижу с вами

будет заключаться в том, что вы будете посиживать в захезанной

забегаловке, квасить Мезкаль и играть в Русскую

Рулетку с Сатаной, а 2 большие жирные цыпочки

шлепают друг друга Салями.

Я бы хотел, чтобы все в этой сцене были

В ЖВАК.

Могу сказать сразу, что не смогу заплатить вам

ничего немедленно, кроме Кира и

приключений.

- Однако -

Я собираюсь, надеюсь, смочь выпустить

этот фильм когда-нибудь и буду счастлив

разработать контрактное соглашение, в котором

будет оговорен размер гонорара - (если вас это

интересует.)

И спасибо за то, что упомянули в своих

произведениях, КНУТА ГАМСУНА.

он стал одним из моих

любимых.

И не забывайте одного:

КОГДА СОМНЕВАЕШЬСЯ,

ОТРУБИСЬ!

порядок подач

Хемингуэй - в болоте

не может больше зафинтить

мяч,

опускаю его до 6-го

места.

ставлю Селина в

чистую,

он нестабилен, но когда

хорош, то лучше

не бывает.

Гамсуна я использую

на позиции номер 3,

бьет жестко и

часто.

начинающий, так, начинающим

возьму э.э.каммингса,

он быстр, может отбить

удар.

использую Паунда на

второй позиции, Эзра -

один из лучших подающих,

подал - побежал,

в этом деле.

5 место отдам

Достоевскому,

тяжелая подача, клево у него с

мужиками на базе.

7 позицию дам Робинсону

Джефферсу. вы можете придумать кого-нибудь

лучше?

да он скалу просверлит

с 350 футов.

8 место, у меня уже есть свой

кэтчер, Дж.Д.Сэлинджер,

если мы сможем его

найти.

а питчер?

как насчет Ницше?

силен!

все столы ломал

в тренировочном

зале.

тренеры?

я возьму Кьеркегора и

Сартра,

хмурые парни,

но никто не знает эту

игру лучше.

когда мы выставим эту команду на поле,

то все кончится,

джентльмены.

мы надаем кое-кому по

заднице, вероятнее всего -

вам.

открытый холст

слушаю органную музыку по радио

сегодня вечером,

дверь на балкончик

открыта,

11:07 вечера, холодно, ночь

молчания, если не считать

радио,

органной музыки,

и у меня возникает это видение -

худой, высокий человек за

клавишами, он более чем бледен, по-

чти мелово

бел.

музыка вскипает во

хмари.

стены вокруг него

некрашены, холодны,

сурово

безразличны.

бокал, полный вина, стоит

нетронутый

на грубом самодельном столе

справа от

него.

музыка просачивается сквозь его

кости,

столетия гнутся и

разворачиваются, а невидимый пес

тьмы

проходит мимо

полукругом

у него за спиной

и сливается с

нейронами.

человек продолжает

играть.

мир переворачивается вверх тормашками

с сосредоточенной нежностью

но стены, человек,

звуки продолжаются

как и раньше.

затем мир возвращается к своему

естественному ходу.

одна тональность порождает

другую.

звуки черных струн

с нанизанными бусами.

звук - един

однако не един.

потом музыка

смолкает.

человек сидит.

в нем нет ни мысли.

клавиши органа становятся

огромными.

стены вокруг него раздвигаются

быстрее, чем заметно

глазу,

затем

возвращаются.

человек кашляет, смотрит

влево,

опускает глаза,

касается клавиш и

вот он пленен

снова.

под сенью розы

разветвляясь, зарываясь,

опускаясь по лестнице в ад,

устанавливая заново исчезающую

точку, пробуя другую

биту, другую позу, меняя

диету и манеру

ходить, перенастраивая

систему, фотографируя свой

динозавровый сон,

водя машину

изящнее и бережнее,

замечая, что цветы разговаривают

с тобой,

осознавая гигантскую агонию

водяной черепахи,

ты молишься дождю, как

индеец,

вгоняешь свежий рожок в

автомат,

гасишь свет и

ждешь.