В тенях предвечерних

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Мх

В ТЕНЯХ ПРЕДВЕЧЕРНИХ

 

...Так, говорите, не рассказывал я историю про американский гимн? Не может быть. Я, правда, не репетировал давно — последний раз лет пять назад излагал ее самим же американцам, и некоторые подробности могли из памяти стереться. Но в свое время она мне стоила двух с половиной сердечных приступов и девятнадцати нервных срывов. Американцы? А что им — они в лежку были все.
Надо ли напоминать, что контора моя во Владивостоке — консульство, то есть, где я шесть лет оттрубил как рядовое позвоночное животное — от звонка до звонка, — располагается на улице Пушкинской. А улица Пушкинская знаменита тем, что она прямая такая, параллельная, и ветер там — как в дуле той самой пушки, именем которой она названа. Правда, некоторые утверждают, что ее назвали в честь великого русского поэта, неразрывно связанного всей своей солнечной биографией с городом нашенским. Оттого, мол, и пушка в полдень бахает, что связь эта — космическая.
И вот ее — улицу — продувает сквозняком с Тихого океана. Особенно зимой. Скажем, со скоростью 19 метров в секунду. И мороз — градусов 19. Итого при совпадении векторов получается температура -38. Нормально для крымской широты и колымской долготы. Главное — ходить на работу по утрам очень удобно: подхватывает и несет прямо к входу.
Так вот, и настало время генеральному консульству США, на ней стоящему, торжественно открываться. То есть построили-то его раньше, а тут решили открытие назначить. В аккурат на 12 декабря, чтобы подгадать к приезду на ДВР большой правительственной делегации из сопредельной страны Америки. С приглашением всех светил местной политики и дипперсонала из города Москва. Чтобы, значит, все как полагается было, и можно было в «Нью-Йорк Таймс» отрапортовать: мол, открылся еще один аутпост американской демократии. Биг дил, что называется.
А консульство строили под частную контору одного бывшего любителя научной фантастики, и здание получилось красивое. Но узкое. И пространства для того, чтобы разместить там сто с лишним выпивающих и закусывающих глав административных образований, прихлебателей, ВИПов и тусовки, в здании нет. Поэтому мудро решили проводить церемонию прямо на улице. Пушкинской. 12 декабря. С перекрытым дорожным движением и под красивым натянутым тентом цвета этой самой американской демократии — красно-бело-синим. Векторную графику и статистические данные для обычного зимнего климата на улице Пушкинской можно посмотреть выше.
Мы им говорим: ребята, это не есть вайабл десижн, прямо скажем, даже анвайз — такой сабантуй на морозе устраивать. А они в ответ: у нас есть варианты? Оптимисты, в общем, эти американцы. Ладно, на улице так на улице, нам-то что. Мы тут живем.
А шеф у меня в то золотое время, когда информационная служба была заведением уважаемым и внятным, а не придатком забюрокраченного Фогги-Боттомз, был человеком изумительным. Во-первых — похож на артиста Пуговкина. Во-вторых, археолог по образованию, а по призванию — большой любитель джаза. На джазе мы и сошлись, собственно. И девкам нашим нравился, они его ласково звали Грегусиком. Грегусик считал, что основной смысл работы по пропаганде американских ценностей в информационной службе США — иметь фан. Дипломат старой школы, короче.
И вот зовет меня Грегусик в кабинет:
— Макс? У нас торжественное открытие намечается, как ты, наверное, хорошо знаешь. А по американской традиции на торжественных открытиях принято исполнять американский национальный гимн. И национальный гимн страны пребывания тоже принято исполнять. И вот перед нами как перед культурно-развлекательным отделом консульства стоит задача — гимны исполнить. Есть идеи?
— Сами петь будем? — спрашиваю. Ибо Грегусик был такой человек, с которым можно по-человечески разговаривать.
Он смотрит на меня своими прекрасными тускло-голубыми глазами и говорит:
— Спеть можно — я, Макс, в тебя верю, — только едва ли коллеги из Вашингтона это оценят. У меня есть идея получше. Мы напишем электрическую депешу в Москву. Там — посольство, причем уже очень давно, наверняка на своих фанкшнз им есть что сыграть.
Сказано — сделано, ибо настал век электронной почты, и ни в барабаны бить не нужно, ни дымом с сопок семафорить. Пишет Грег депешу: так мол и так, для официального открытия консульства Владивосток запрашивает тэйпт вёршен американского национального гимна. Пленку просьба прислать паучем — диппочтой то есть, — что, в принципе, быстро, но приходит эта почта раз в неделю. И на этой неделе она уже была — сегодня. Поэтому следующая придет как раз за полторы недели до открытия.
Отправили, ждем. Занимаемся своими делами. Я газеты читаю. Грегусик контактеров наших окучивает — создает, значит, лояльную группировку граждан, поддерживающих идеи американской демократии и образа жизни. Джаз слушаем.
Неделя проходит, приносят нам мешок с пломбами, мы его радостно откупориваем и вытаскиваем «комплект презентационных материалов по истории американского гимна». Чего там только не было — и ноты на нескольких языках, и пачка аранжировок для различных составов, и открытки со словами, и постер очень красивый, и эдьюкейшенл слайд-шоу. И даже документальный фильм на видео в трех форматах и системах о том, как создавался национальный гимн мирового жандарма. Не было только аудиокассеты с самим гимном.
— Так, — говорит Грегусик. — Нас не поняли. Ну, впрочем, это типично — Москва. Есть идеи, Макс?
— Можно попросить кого-нибудь сыграть, — отвечаю.
— Можно. Какие варианты у нас есть?
А какие тут варианты? Тихоокеанский симфонический оркестр на грани распада, потому что год назад выписал себе австралийского дирижера и поссорился с ним (тот хотел квартиры всем музыкантам дать, но мэр пожадничал, и бездомные виолончели переехали в Кизляр). Можно бы знакомых джазменов попросить, да звучать как-то неправильно будет — у нас же тут не Олд Дикси, ей-богу. Выписывать музыкантов из хабаровского Театра оперетты — фондов нет, мы ж государственное, учреждение, а из Вашингтона эппрувала можно ждать до морковкина заговенья. А оркестр Тихоокеанского флота — ребята бравые, ко всему привыкшие, любым составом марши лабать научились: например, для тубы и скрипки «Прощание славянки» так раскладывали, что плакал весь индонезийский фрегат, заехавший на некогда секретную базу ТОФ с визитом вежливости. Но их звать нельзя. Потому что за полгода до этого их дирижера в Америку по обмену специалистами командование не пустило, и он теперь на весь ихний империализм зуб заточил.
А кроме того — погодные условия. У музыкантов языки к мундштукам примерзнут посреди улицы Пушкинской, а человеческие жертвы в такой день нам не нужны. Мы ж гуманисты, и для имиджа США плохо.
— Макс? — говорит Грегусик. — Я в тебя верю. Ты любишь музыку и сможешь это сделать. Я понимаю, что в твоей должностной инструкции этого нет.
Смогу, конечно. Мы ведь в век телекоммуникаций живем. Сел я на телефон и стал всех обзванивать. И спрашивать — очень вежливо: не найдется ли у них случайно записи американского народного гимна. Город-то открытый, порто-франко почти, так что гимн может найтись где угодно. Позвонил в крайдрамтеатр, в камерный театр драмы, в кукольный... В кукольном отыскалась партитура 1916 года. Позвонил в торгово-промышленную палату и в городскую администрацию. Городские администраторы у меня в ответ поинтересовались, есть ли у Америки гимн вообще — они слыхали, что Америка состоит из нескольких государств, поэтому чей именно гимн мне, пожалуйста, нужен. Большой прогресс, поскольку при прежнем мэре они были уверены, что апартеид — это столица Южной Африки. Впрочем у них все равно ни одного гимна не оказалось. В краевом Белом доме надолго задумались над вопросом, как же они принимают официальные делегации, а потом ответили, что гимн им без надобности, а флажки разных стран привозят из Кремля, куда по окончании визита и увозят обратно. Позвонил даже в краеведческий музей, австралийский ресторан и канадский мотель, где надо мной долго смеялся дежурный шеф-повар, хотя через полгода сам за американским гимном ко мне специальный взвод матрешек отрядил...
В качестве уже совсем последнего средства я позвонил друзьям в газету «Владивосток Ньюс». А редакторессой там в то время была некая милая англичанка пакистанского происхождения. И когда я сказал, что американскому консульству нужна вполне конкретная помощь от четвертой власти и сторожевых псов демократии, ответом мне был девятиминутный вой восторга, перемежаемый злорадным улюлюканьем.
— Ага, — сказала редакторесса. — Я не верю своим ушам. Вот и пресса вам понадобилась. Ладно — зароем топор войны. У нас есть менеджер по продажам, Карен, и она сможет тебе помочь.
А эту Карен я немного знал: глупенькая восемнадцатилетняя девка из какой-то орегонской деревни — кровь с молоком, клубника со сливками, от мамы-папы впервые в жизни уехала и сразу попала во Владивосток. Но в тот момент у нее было одно неоспоримое достоинство — она находилась в городе Сиэттл. Я позвонил ей напротив, через Тихий океан, где-то посреди вчерашней ночи и сказал:
— Карен, твоему отечеству требуется помощь. Ты записалась добровольцем? Тогда вперед. Администрации Клинтона нужна запись американского гимна.
— Не проблема, — ответила Карен, спросонья встав по стойке смирно. — Тебя какая версия интересует? Грандж или Хендрикс?
— ЛЮБАЯ! — заорал я. — На бытовой аудиокассете. Сможешь? Спасибо за кооперацию.
Она смогла на следующий день. Но возвращаться в Россию планировала только через неделю — примерно за сутки до официального открытия консульства. И я, успокоившись и безмерно гордясь собой, отправился рапортовать шефу. Тот радовался своему.
— Мне, — говорит, — все понятно. Мы депешу в культурную секцию отправляли, а там наверное русский сотрудник чего-то не разобрал. Поэтому я написал атташе по культуре. Ответ должен прийти скоро, хотя пауч уже не успеет.
Ответ пришел не просто скоро — молниеносно. Его написал робот: «Дорогие коллеги! Я вынужден вас проинформировать, что нахожусь в данное время в отпуске, поэтому все сообщения переводятся на имя...» ...того идиота, который в самом начале отправил нам весь этот комплект колониальных товаров.
И мы поняли, что, видимо, попали.
— Ладно, — говорит Грегусик. — Сделаем так. Я напишу послу. Ему ведь не захочется хрен знает в чем участвовать, а кроме того, мы с ним на курсах русского языка в Португалии вместе учились.
Посол тоже был эффективен, как робот. Ему-то что — куда послали, туда и посол. И ответил он на следующее утро примерно так: «Дорогой Грег. Знаешь, я тут поинтересовался у русского сотрудника, который на время отпуска замещает атташе по культуре, и он говорит мне, что у нас, оказывается, нет записи нашего гимна. А для официальных функций мы используем живой оркестр — благо их в Москве много».
Приехали. Грег довольно откинулся на спинку кресла и, покачивая носком ботинка в такт «Когда святые маршируют», промурлыкал:
— Я знаю, что мы можем сделать. Если гимна нет на всем Дальнем Востоке России и даже в ее европейской части нет, мы найдем его в Вашингтоне. У меня еще осталась на службе пара старых друзей и боевых соратников. А теперь я поехал, а ты тут прикрывай базы. Я в тебя верю.
А надо помнить, что в эти края должна была прибыть Большая Правительственная Делегация сопредельной державы — но прибыть довольно извилистым маршрутом: из Вашингтона в Москву, оттуда — на Сахалин, чтобы проверить, как там идет совместное освоение охотоморского шельфа на предмет откачки из него нефти, и уже оттуда — сюда. И Грегусик, как шеф информационной службы и консул по культуре в ответе за весь огромный регион, должен был вылететь на Сахалин, чтобы там эту делегацию по должности встретить, проводить, долететь обычным коммерческим рейсом до Владика и здесь проделать то же самое. Кто придумал, что Аэрофлот летает быстрее «Эйр-Форс-3», я не знаю, но таков был план, и его следовало выполнять.
Мы с коллегами остались в конторе, все при своих делах. У меня в голове тихо проигрывались начальные такты американского народного гимна и сами собой подбирались слова перевода:


Я был на грани помешательства, предвидя, что такое затишье — не к добру. Ждал экспресса из Вашингтона. Экспресс из Вашингтона явно тормозил на каждой станции.
Грегусик вернулся через пару дней — ворвался в нашу еще-официально-не-открытую контору, размахивая пластиковым пакетом с одинокой аудиокассетой. Друг оказался надежным — он не стал связываться с мировой почтовой службой, а передал копию записи с верным человеком из аппарата Белого дома. Единственный опознавательный признак связного, который он сообщил Грегу, — ярко-рыжая борода. И вот представьте картину: в Южно-Сахалинск прилетает правительственная делегация США. Взлетную полосу под «Боинги»-то там подготовили, но она все равно оказалась коротковата. Пилот знал свое дело и посадил правительственную махину прямо в гущу встречавших сотрудников КГБ и тайных агентов сопредельной державы, специально выписанных из Москвы. Отменили рейсы в Эгвекинот и на Шишкотан. Раскатали ковровую дорожку, выставили оцепление. Созвали партийно-хозяйственный актив и представителей национальных майноритей с хлебом-солью. На трапе показались полномочные представители. Все замерли. По заснеженному взлетному полю сахалинского аэропорта двигалась только одна фигура: археолог по специальности, джазмен по призванию, кадровый дипломат и глава информационной службы США на Дальнем Востоке прорвал все кордоны и колобком устремился к яркому опознавательному знаку — рыжей бороде, маячившей среди одинаковых людей в черном и сером.
Под прицелами снайперских винтовок связной передал ему подозрительный пакет с гимном. Обратно, правда, Грегусику пришлось катиться еще быстрее, потому что наши и не наши секьюрити не обрадовались такому нарушению дипломатического протокола. К облаве подключились доблестные пограничники и сотрудники линейного отдела милиции. Грегу до самого вылета рейса Аэрофлота пришлось прятаться с общем зале ожидания среди сахалинцев, жаждавших попасть на континент. Люди жили на садовых скамейках в зале месяцами и Грега приняли за своего. Но он успел.
Шеф был очень доволен собой. Он вызвал меня к себе и под кваканье Луи Армстронга сказал:
— Макс? Задача усложняется, но я в тебя верю. Теперь нам нужно записать два гимна на одну пленку — спина к спине. Ты понимаешь, что это значит? Без пауз — сначала наш, потом — наш. То есть ваш. Запись нужна профессиональная.
Чего тут не понять.
— Наши профессиональные контактеры с приморского радио и телевидения нас не подведут, Грег, — сказал я. — Они — мастера своего дела, а некоторые до сих пор висят на доске почета.
И я позвонил одной старой приятельнице из музыкальной редакции.
— Ленка, — сказал я. — Самому крупному ньюсмейкеру этого города — моему эмплойеру — оплоту американской демократии на Дальнем Востоке требуется твоя помощь. Только ты можешь это сделать. Нам нужно профессионально записать государственный гимн России. Я в тебя верю.
На том конце провода повисла пауза — видимо, Ленка соображала, каких добряков можно выхарить из-под моего эмплойера и оплота. То есть, это я думал, что она так думает, и уже заготовил пару приличествующих случаю фраз об информационной поддержке отсюда и в вечность. Но все оказалось проще.
— А какой у нас сейчас гимн? — осторожно поинтересовалась Ленка.
— Ёпть, ты ж в музыкальной редакции работаешь. Должна знать — когда я в последний раз читал газету, была траурная... то есть, торжественная песнь Глинки. Или еще какая-то хованщина.
— А-а, точно, — обрадовалась Ленка. — Только у нас в фонотеке ее нету.
— Как это нету? А что вы по утрам и вечерам играете?
— Так это редакция общественно-политических программ ставит. А у нас — нету. Мы — другая редакция.
— Хорошо, — говорю я с безграничным терпением, запас которого приберегал для общения с журналистами. — Ты можешь сходить и у них узнать, что именно государственное радио крутит в 6 утра и 12 ночи? Насколько я помню, от тебя до них идти один этаж вверх, прямо по коридору, шестая дверь налево.
— Это могу, — говорит Ленка. — Я тебе сейчас перезвоню.
Верная слову репортера, перезвонила минут через сорок. Наверное, лестница длинная была.
— Есть, — говорит. — Нашла. На профессиональной пленке. И больше того — сейчас я держу ее в руках. Тяжелая, зараза.
— Отлично, — отвечаю. — Щас еду.
Беру служебный навороченный джип, шпионскую кассету в пакетике и по сугробам гоню на радио. Тревога, однако же, не оставляет. Надо было б, конечно, копию сделать, но вашингтонская запись — такого качества, что мы это в детстве даже на мыльницах «Весна» крутить бы не стали. Шипит, свистит и скрежещет — я же знаю, как они в штаб-квартире родной конторы к музыке относятся: на их бюджетной технике только курсы английского для стран третьего мира катать, все равно ничего не поймут. Но — что есть, то есть. Авось, получится — все-таки профессионалы...
Приезжаю, включаем магнитофон, объясняю задачу:
— Вот это, — говорю, — гимн Америки. Слышишь, какой хорошенький? А вот сюда, — останавливаю пленку в аккурат, когда последние такты стихают, — нужно русский записать. Без пауз, спина к спине. Сможете?
— А то, — говорит Ленка. — Я сейчас техника позову. Он у нас специалист высшей категории.
Входит техник. Тут бы мне, конечно, развернуться и ходу оттуда, потому что лицо у техника — как у певца Аркадия Укупника. То есть без видимого подбородка, в очочках и не отягощенное мыслью. Я его в городе и раньше видел, но как-то не придавал значения.
Ставлю задачу технику. Тот кивает, смотрит на Ленку и говорит:
— Ты мне еще раз скажи — чего надо-то? А то у меня студийное время простаивает.
Ленка воспроизвела ему американский гимн три раза и ногтем отметила место на пленке, с которого — спина к спине, без пауз — нужно записать Глинку. Отдала металлический диск с утренней песенкой и шпионскую кассету из Вашингтона. И специалист высшей категории ушел. Я рвался следом, но меня не пустили — в студию посторонним как бы нельзя.
Прошло около часа.
— Ленка, — периодически спохватывался я, прихлебывая бледный радиорастворимый кофе, — а что так долго-то? Может, он не понял? Может, он весь орестр собирает, чтобы передать в записи все нюансы звучания? Ты бы проверила, а? Или давай я сам схожу.
— Сиди, — неизменно отвечала она. — Он — специалист высшей категории. Техника у нас старая и сложная. Он ее включает.
Наконец, этот Фил Спектор приморского радио бледной тенью возник в дверях. Ни слова ни говоря, отдал Ленке кассету и растворился в гулких коридорах, не дождавшись спасибо.
— Давай проверим на всякий случай, — предложила Ленка. — Хотя он меня никогда раньше не подводил.
Но я уже знал, что будет дальше. Мы вставили кассету, и из прокуренного репортерского диктофона величаво поплыли звуки торжественной песни Глинки. Запись действительно была очень качественной, раз нам удалось опознать, что ни единой ноты американского гимна на кассете не осталось. Ни с правой, ни с левой стороны.
Ленка была безутешна. Я, напротив, даже не очень удивился.
— Лиши его прогрессивки, Лена, — говорю. — И передай, что ни на какие банкеты в генеральное консульство его больше никогда не пригласят. В саму Америку можно тоже больше не ездить — он внесен в черный список. Навсегда. Как Усама бин-Ладен.
И я поехал обратно. Грегусик встретил меня очень приветливо. У него в кабинете было тепло, и по-прежнему маршировали святые.
— Макс? Только не говори мне, что твои профессионалы испортили пленку. Я все равно не поверю.
— Придется, Грег, — отвечаю. — Зато у нас теперь есть очень профессиональная запись русского гимна.
И я снова сел на телефон. Дозвонился до Благовещенска и Биробиджана. Из небытия вызвал Валерку-«хоквиндиста», который уже лет двадцать как не выныривает из низкой облачности чугуевской конопли. Подумал было, что не слишком дружественная к пользователю рок-группа «Топорики Раскольникова» простит мне самиздатовскую рецензию конца 80-х годов, где я тиражом семь экземпляров написал, что у них нет будущего, и сможет быстро залабать американский гимн на «курцвайле» — но у них басист уехал на Окинаву... Кончился рабочий день.
Честно говоря, я думал, что для меня он окажется последним. Но все равно дома обшарил половину Интернета. Странно и непоследовательно: почему американцы Четвертого июля все как один вывешивают флаги у крыльца, но не хранят национальный гимн в своих коллекциях мп-3-файлов... Зато во второй половине глобальной паутины снова нашлись слова и ноты. По крайней мере, информационные технологии были на высоте.
На работу утром меня несло пушкинским ветром, как на Голгофу. Но Грег был очень рад меня видеть:
— Макс? — сказал он. — Ю ноу вот? У нас есть гимн. Не забывай — я же археолог. Я раскопал культурный слой у себя дома и нашел вот это. Ты сможешь переписать звук с видеокассеты на аудио? Я в тебя верю.
И он вручил мне эфирную запись бейсбольного матча на кубок мира между «Нью-Йоркскими Живчиками» и «Чикагскими Быками» 1978 года. Архивную. Там же когда все это хулабалу обычно начинается, флагами машут, чирлидеры попками трясут, андроиды на поле выбегают и все радуются — гимн исполняют. И на видео, пока статисты все это проделывали, из-под рева толпы на Янки-Стэдиум действительно знакомые звуки доносились. Но не успели гимн доиграть, как в динамиках раздался отчетливый гнусавый голос из прошлого:
— Мяч в игреееееее!..
Как истинный любитель музыки, я сразу понял: переписать звук можно. Скажем, на цифру и вычистить. Во Владике это можно сделать примерно за неделю при наличии бюджета на представительские расходы. Есть у нас умельцы. Или по-другому — записать на трехсантиметровой ширины пленку и полтора месяца выковыривать из нее кусочки маникюрными ножницами. Такие умельцы есть в Москве. Но ни полутора месяцев на реставрацию, ни бюджета на какие бы то ни было расходы у нас не было. Потому что наступило 11 декабря.
И тут меня осенило. Я набрал номер пакистанской редакторессы.
— Ну что, журналисты? — спросил я без лишних церемоний. — Вы спасете мою задницу или как? Приехала Карен?
— Да, — ответили мне. — Почти. Мы знаем, что из Сиэттла на Аляску она вылетела. С Аляски на Камчатку — тоже. Причем, по расписанию. А вот куда делся самолет перед Сахалином, мы не знаем. В Южном аэропорт закрыли — их снегом занесло после вашего высокого визита. Но мы ждем ее с минуты на минуту.
Оставшуюся половину дня я глотал нитроглицерин и, как последний придурок, прятался в подсобке и пел американский гимн. Мяч по-прежнему оставался в игре.


Без двух минут конец моего последнего дня работы на правительство Соединенных Штатов в трубке раздался радостный голос:
— Хай, Макс, это Карен. Я привезла тебе кое-какой музыки. С тебя 12 баксов.
Мелочиться не было смысла. В голове тикал последний отсчет. Орегонская барышня-инженю подошла к заданию правительства очень сознательно — она привезла две версии своего гимна: одну для летучего синтезатора с оркестром, другую — в исполнении детского хора, специально для Олимпийских игр. В строгом смысле не рулила ни одна, но и вариантов больше не оставалось.
В тот вечер я старался дышать глубоко и ровно. Я больше не верил профессионалам — в конце концов, профессионалом был я сам: на стареньком гонконгском двухкассетнике «Сони», оставшемся с тех дней, когда я мародерствовал в Юго-Восточной Азии на судах загранплавания, я отмерял время по секундам, а длину пленки — по микронам. Щелкал хронометром и нервно вздрагивал, тыкая в стертые кнопки «плэй» и «рекорд». Спина к спине, без пауз я записал гимны двух великих держав в трех экземплярах: один погиб от мороза на торжественном открытии, второй навсегда остался в сейфе генерального консульства, а третий до сих пор бережно хранится у меня на полке рядом с кассетой Джими Хендрикса в Вудстоке. Я очень дорожу этой записью.
На следующее утро, за два часа до церемонии, Грегусик принял у меня из дрожащих рук кассету и терпеливо выслушал про два с половиной сердечных приступа и девятнадцать нервных срывов. Потом, слегка приглушив бодрый марш святых, посмотрел на меня выцветшими голубыми глазами бывшего археолога и кадрового дипломата и невозмутимо сказал:
— Макс? We are getting there. Я знал, что ты сможешь это сделать. But we are having fun, aren't we?