ДОМАШНЯЯ ДИЛЕММА

Speaking In Tongues
Лавка Языков

Карсон Маккаллерс

ДОМАШНЯЯ ДИЛЕММА

Перевел Дмитрий Волчек





В четверг Мартин Мидоуз ушел с работы пораньше, чтобы успеть на первый экспресс-автобус до дома. В этот час сиреневые краски вечера растворялись в слякоти, но, когда автобус выехал с центральной станции, наступила яркая городская ночь. По четвергам прислуга уходила раньше, и Мартин старался быстрее добраться до дома, поскольку в последний год с его женой творилось что-то неладное. В этот четверг он очень устал и, надеясь, что никто из обычных попутчиков не заведет с ним разговор, не отрывался от газеты, пока автобус не пересек мост Джорджа Вашингтона. На шоссе 9-В у Мартина неизменно возникало ощущение, что полпути позади, и даже в холодную погоду, когда лишь порывы сквозняка проникали в прокуренный автобус, он начинал глубоко дышать, уверенный, что вдыхает загородный воздух. Обычно в эти минуты он успокаивался и думал о домашнем уюте. Но в последний год чем ближе к дому, тем сильнее нарастало напряжение, и он уже не предвкушал конца поездки. Почти прижавшись к стеклу, Мартин смотрел на безжизненные поля и одинокие огни пролетающих поселков. Светила луна, бледная на темной земле и островках позднего рыхлого снега; сегодня пригороды казались Мартину пустынными и покинутыми. Он снял с багажной полки шляпу и сунул сложенную газету в карман пальто за несколько минут до того, как дернуть за шнурок, чтобы водитель остановился.
Коттедж стоял в квартале от автобусной остановки, возле реки, но не на самом берегу; если посмотреть из окна гостиной, видно улицу, двор на другой стороне, а за ними -- Гудзон. Это был современный коттедж на узком участке, слишком белый и совсем новый. Летом трава была нежной и яркой, и Мартин старательно ухаживал за небольшой клумбой и шпалерой роз. Но бурой зимой дворик был бесцветным, и коттедж казался голым. В этот вечер во всех комнатах маленького домика горел свет, и Мартин прибавил шагу, подходя к двери. У крыльца он задержался и убрал с дороги коляску.
Дети были в гостиной -- так увлеклись игрой, что не сразу заметили, что входная дверь отворилась. Мартин стоял и смотрел на своих чудесных красивых детей. Они открыли нижний ящик секретера и достали рождественские игрушки. Энди сумел включить елочную гирлянду -- зеленые и красные лампочки неуместно-празднично горели на ковре. Теперь он яркой гирляндой пытался обмотать деревянную лошадку Марианны. А Марианна сидела на ковре и обрывала у ангела крылышки. Дети кинулись к отцу с воплями восторга. Мартин вскинул пухленькую девочку на плечо, Энди бросился ему под ноги.
-- Папа, папа, папа!
Мартин осторожно опустил девочку и несколько раз качнул Энди, как маятник. Затем поднял гирлянду.
-- А это что такое? Помоги-ка мне положить ее в ящик. Нельзя играть с розеткой. Я ведь тебе уже говорил. Я серьезно, Энди.
Шестилетний мальчик кивнул и закрыл ящик секретера. Мартин погладил мягкие белокурые волосы, рука застыла на хрупкой шее ребенка.
-- Поужинал, зайчик?
-- Я обжегся. Бутерброд был с чем-то острым.
Маленькая девочка споткнулась на ковре, сначала удивилась тому, что упала, потом заревела; Мартин взял ее на руки и понес на кухню.
-- Смотри, папа, -- сказал Энди. -- Бутерброд.
Эмили оставила детям ужин на хрупком столике без скатерти. Там стояли две тарелки с остатками каши, яичной скорлупой и серебряные кружки с молоком. Было и блюдо нетронутых бутербродов с корицей -- лишь на одном виднелись следы зубов. Мартин понюхал бутерброд, осторожно откусил. И сразу выбросил в мусорное ведро.
-- Тьфу! Да что ж такое!
Эмили по ошибке насыпала вместо корицы кайеннский перец.
-- Я так обжегся, -- сказал Энди. - Пил воду, выбежал на улицу и рот открыл. А Марианна ничегошеньки не ела.
-- Ничего, -- поправил его Мартин. Он стоял беспомощно, разглядывая стены кухни. -- Вот ведь бывает, -- произнес он наконец. -- А где ваша мама?
-- Наверху, в вашей комнате.
Мартин оставил детей на кухне и поднялся к жене. Перед дверью подождал немного, стараясь остудить гнев. Стучать не стал и, войдя в комнату, закрыл за собой дверь.
Эмили сидела в кресле-качалке у окна уютной комнаты. Она что-то пила, и, стоило ему войти, поспешно поставила стакан на пол за креслом. Чувствовалось, что она смущена, но пытается скрыть вину показной живостью.
-- О, Марти! Ты уже пришел? Время так летит… Как раз собиралась спуститься… -- Пошатнувшись, она потянулась к нему -- в поцелуе был сильный запах шерри. Заметив, что он не двигается с места, она отступила и нервно хихикнула.
-- Что это с тобой? Стоишь, как столб. Что стряслось?
-- Что со мной? -- Мартин наклонился над креслом-качалкой и поднял с пола стакан. -- Если б ты знала, как мне от этого тошно… Как это все плохо для нас…
Эмили говорила фальшивым легкомысленным тоном, теперь уже хорошо знакомым ему. Обычно в таких случаях у нее появлялся легкий английский акцент -- наверняка подражала какой-нибудь любимой актрисе.
-- Не имею не малейшего представления, о чем ты. Разве что об этом стакане с капелькой шерри. Я выпила глоток шерри… ну, может быть, два. Но что здесь страшного, скажи на милость? Я в полном порядке. В полном порядке.
-- Оно и видно.
Эмили пошла в ванную, тщательно удерживая равновесие. Пустила холодную воду, плеснула на лицо, вытерлась краешком полотенца. Черты ее юного лица были нежны, безупречны.
-- Я как раз собиралась спуститься приготовить ужин. -- Она покачнулась и удержалась на ногах, схватившись за дверной косяк.
-- Я сам приготовлю. Ты лучше посиди здесь. Я принесу наверх.
-- С какой это стати? Что за вздор?
-- Пожалуйста, -- попросил Мартин.
-- Оставь меня в покое. Я в полном порядке. Я как раз собиралась спуститься…
-- Слушай, что тебе говорят.
-- Командуй своей бабушкой.
Она пошатнулась к двери, но Мартин поймал ее за руку.
-- Я не хочу, чтобы дети видели тебя в таком состоянии. Не дури.
-- «В таком состоянии!» -- Эмили выдернула руку. Ее голос задрожал от гнева. -- Я днем выпила лишь пару шерри, а ты хочешь сказать, что я пьяница. «В таком состоянии»! Да я к виски даже не притронулась! Ты прекрасно знаешь, что я не шляюсь по барам. И это еще мягко сказано. Я даже за ужином коктейль не пью. Иногда стаканчик шерри -- и все. Что, я тебя спрашиваю, в этом стыдного? «В таком состоянии»!
Мартин старался говорить мягко, чтобы успокоить жену.
-- Мы просто тихо поужинаем здесь, наверху. Ну, не упрямься.
Эмили села на кровать, а он открыл дверь, надеясь побыстрее ускользнуть.
-- Я мигом.
Готовя обед, Мартин погрузился в привычные раздумья о том, с чего все началось. Он и сам всегда был не прочь выпить. Когда они жили в Алабаме, коктейли для них были обычным делом. Годами они выпивали один, два… ну, может быть, три бокала перед ужином, и еще стаканчик перед сном. Вечером перед праздниками они иногда позволяли себе лишку, порой даже перебирали. Но выпивка никогда не казалась ему проблемой -- разве что в смысле расходов, а их непросто было позволить, когда появились дети. Только когда фирма перевела его в Нью-Йорк, Мартин понял, что жена пьет слишком много. Она прикладывалась к бутылке, заметил он, целый день.
Осознав проблему, он пытался понять ее истоки. Переезд из Алабамы в Нью-Йорк плохо повлиял на Эмили; ей было уютно в праздности южного городка, с большой семьей и друзьями детства, а к жестким и одиноким нравам севера привыкнуть не удалось. Забота о детях и домашние хлопоты были ей в тягость. Скучая по своему алабамскому Парижу, в этом пригороде она не завела друзей. Читала только журналы и детективы. Душевную пустоту заполнили искушения выпивки.
Обнаружив эту слабость, он стал смотреть на жену другими глазами. Он заметил приступы необъяснимой раздражительности, порой в пьяном запале она впадала в недостойную ярость. Он открыл в Эмили подспудную грубость, которая противоречила ее природной скромности. Она лгала о своем пьянстве, обманывая его с неожиданной изворотливостью.
Потом произошел несчастный случай. Примерно год назад, возвращаясь вечером с работы, он услышал крики из детской. Он увидел, что Эмили держит младенца, мокрого и голого после купания. Она уронила девочку, хрупкая, такая хрупкая головка ударилась о край стола, по тонким волоскам струилась кровь. Пьяная Эмили рыдала. И, баюкая раненого ребенка, столь бесконечно драгоценного в эту секунду, Мартин представил, какой кошмар ожидает их в будущем.
На следующий день Марианна чувствовала себя хорошо. Эмили поклялась, что никогда больше не притронется к выпивке, и несколько недель ходила трезвой, холодной и удрученной. Затем постепенно начала снова -- нет, не виски, не джин, а изрядные дозы пива, шерри или иностранных напитков; однажды он наткнулся на шляпную картонку с бутылками из-под ментолового ликера. Мартин нашел надежную служанку, и она ловко управлялась с хозяйством. Вирджи тоже была из Алабамы, и Мартин так и не решился сказать Эмили, сколько принято платить прислуге в Нью-Йорке. Пьянство Эмили теперь хранилось в полной тайне -- она выпивала до того, как он возвращался домой. Последствия обычно бывали почти неуловимы -- неуверенность движений или мешки под глазами. Крайности, вроде бутерброда с перцем, были редки, и Мартину не стоило волноваться, когда дома была Вирджи. Но все же беспокойство не исчезало никогда -- предчувствие неведомой катастрофы не отпускало ни на минуту.
-- Марианна! -- позвал Мартин: одно воспоминание о том случае требовало уверенности. Девочка, невредимая, но не менее дорогая ему, вошла вместе с братом на кухню. Мартин продолжал готовить. Он открыл банку супа, положил на сковородку две отбивные. Затем сел за стол, посадил Марианну на колени и стал играть с нею в лошадку. Энди глядел на них, раскачивая зуб, шатавшийся уже целую неделю.
-- Энди-сладкоежка, -- позвал Мартин. - Что, эта тварь все еще у тебя во рту? Иди-ка сюда, папа посмотрит.
-- У меня есть веревочка, и я его выдерну. -- Мальчик вынул из кармана спутанную нитку. -- Вирджи сказала привязать ее к зубу, а другим концом к дверной ручке и шмякнуть дверью.
Мартин достал чистый носовой платок и осторожно потрогал зуб.
-- Сегодня вечером этот зуб вывалится у Энди изо рта. Иначе, боюсь, у нас в семье появится зубное дерево.
-- Что?
-- Зубное дерево. Ты будешь есть и проглотишь зубик. И он пустит у бедного Энди в животе корни, а потом вырастет зубное дерево с маленькими острыми зубками вместо листьев.
-- Да ну, папа, -- Энди крепко ухватил зуб перепачканными пальцами. -- Нетути таких деревьев, не видал я таких.
-- Таких деревьев нет, я таких не видел.
Неожиданно Мартин напрягся. По лестнице спускалась Эмили. С внутренним трепетом обняв сына, он прислушивался к неуверенным шагам. Когда она вошла, по движениям и угрюмому лицу Мартин понял, что она опять прикладывалась. Эмили начала шарить по ящикам и накрывать на стол.
-- «В таком состоянии»! -- У нее заплетался язык. -- Вот как ты со мной разговариваешь. Не думай, что я забыла. Я помню все гадости, которые ты сказал. Не воображай, что я забыла.
-- Эмили, -- взмолился он. -- Дети…
-- Вот именно -- дети! Думаешь, я не вижу твоих грязных уловок. Спустился сюда, и детей против меня настраиваешь. Не воображай, что я ничего не вижу и не понимаю.
-- Эмили! Прошу тебя, иди наверх.
-- Ага, а ты тут будешь настраивать моих детей… моих собственных детей… -- Две большие слезы быстро сползли по ее щекам. -- Настраивать моего мальчика, моего Энди, против матери.
В пьяном порыве Эмили рухнула на колени перед испуганным ребенком. Схватив его за плечи, она удержала равновесие.
-- Энди мой, ты ведь не будешь слушать вранье твоего отца? Не будешь верить? Скажи, что тебе говорил отец, когда я была наверху? -- Смущенный, мальчик взглянул на отца. -- Скажи мне. Мама хочет знать.
-- О зубном дереве.
-- Что?
Ребенок повторил, и она откликнулась с ужасом недоумения:
-- О зубном дереве! -- Она покачнулась, и крепче схватила ребенка за плечи. -- Я не понимаю, о чем ты говоришь. Но, послушай, Энди, с мамой ведь все в порядке, правда? -- По ее лицу текли слезы, и перепуганный Энди отстранился. Схватившись за край стола, Эмили поднялась.
-- Вот видишь! Ты настроил против меня моего ребенка.
Марианна заплакала, и Мартин взял ее на руки.
-- Ладно, своего ребенка можешь забрать. Ты с самого начала показывал, кто тебе дороже. Я не против, но, по крайней мере, оставь мне моего мальчика.
Энди пробрался поближе к отцу и тронул его за ногу.
-- Папа, -- жалобно позвал он.
Мартин подвел детей к лестнице.
-- Энди, возьми Марианну, папа скоро к вам придет.
-- А как же мама? -- шепотом спросил мальчик.
-- С мамой все хорошо. Не волнуйся.
Эмили всхлипывала за кухонным столом, уткнувшись лицом в локоть. Мартин налил кофе и поставил чашку перед ней. От ее прерывистых рыданий ему становилось не по себе; такие всплески чувств, что бы их ни вызывало, трогали его. Сам того не желая, он погладил ее темные волосы.
-- Сядь и поешь супа. -- Она подняла на него невинный умоляющий взгляд. То ли от того, что мальчик отстранился от нее, то ли от прикосновения Мартина ее настроение изменилось.
-- Ма-мартин, -- всхлипнула она. -- Мне так стыдно.
-- Ешь суп.
Повинуясь, она стала глотать суп, сдерживая рыдания. Выпив вторую чашку, она, не сопротивляясь, поднялась за ним в спальню. Теперь она была покорной и молчаливой. Он положил на постель ее ночную рубашку и собирался выйти, но тут на нее снова нахлынула печаль, пьяный приступ.
-- Он отвернулся. Мой Энди посмотрел на меня и отвернулся.
От раздражения и усталости его голос окаменел, но он с опаской произнес:
-- Ты забываешь, что Энди еще маленький… Он не может понять смысл таких скандалов.
-- Я закатила скандал? О, Мартин, неужели я устроила скандал на глазах у детей?
Ужас на ее лице невольно тронул и удивил его.
-- Ерунда. Надевай рубашку и ложись спать.
-- Мой сын отвернулся от меня. Энди посмотрел на свою мать и отвернулся. Дети…
На нее вновь нахлынула пьяная грусть. Мартин пошел к двери:
-- Бога ради, ложись. Завтра дети ничего и не вспомнят.
Он надеялся, что так все и будет. Но сможет ли скандал так легко изгладиться из памяти или останется в подсознании и всплывет много лет спустя? Мартин сам не знал, и от этого ему стало тошно. Он подумал об Эмили: как неловко будет ей завтра утром -- просветы воспоминаний, вспышки из смутного мрака стыда. Она позвонит ему в Нью-Йорк два, а то и три или четыре раза. Мартин предвидел свое смущение -- не подозревают ли чего-нибудь сослуживцы. Ему казалось, что секретарша давно предвидела беду и жалеет его. Он пережил минутное непокорство судьбе; жену он ненавидел.
Войдя в детскую, он закрыл дверь и впервые за вечер почувствовал себя в безопасности. Марианна упала на пол, поднялась, позвала: «Папа, смотри», -- поднялась, упала снова и так продолжала вставать и падать. Энди сидел на детском стульчике, расшатывая зуб. Мартин открыл воду в ванной, вымыл руки и позвал сына.
-- Ну-ка, посмотрим на твой зубик. -- Мартин сел на унитаз и поставил перед собой Энди, придерживая его коленями. Ребенок открыл рот, и Мартин ухватился за зуб. Раскачал, быстро дернул, и перламутровый молочный зуб оказался у него в руке. На лице Энди попеременно отразились ужас, удивление и восторг. Он набрал в рот воды и сплюнул в раковину.
-- Смотри, папа! Кровь! Марианна!
Мартину нравилось купать детей, он невыразимо любил нежные обнаженные тела, столь беззащитные в воде. Эмили неправа, заявляя, что он показывает, кто ему дороже. Намыливая нежное тельце сына, он чувствовал -- невозможно испытывать любовь сильнее. Но он признавал, что любит детей по-разному. Его любовь к дочери была глубже, с оттенком грусти -- нежность сродни боли. Сыну он каждый день вдохновенно придумывал новые шутливые прозвища, но девочку всегда называл только Марианной, и в его голосе всякий раз звучала только ласка. Мартин вытер животик ребенка и нежный пах. Умытые лица детей сияли, словно бутоны, любимые одинаково.
-- Я положу зуб под подушку. И получу четверть доллара.
-- За что?
-- Ну, ты же знаешь, папа. Джонни получил за свой зуб четвертак.
-- Кто же кладет монетку? -- спросил Мартин. -- Я раньше думал, феи оставляют ее по ночам. Хотя в мое время было только десять центов.
-- Это в детском саду так говорят.
-- И кто же ее кладет?
-- Родители, -- сказал Энди. -- Ты!
Мартин поправлял одеяло на кроватке Марианны. Дочь уже спала. Стараясь не дышать, Мартин наклонился и поцеловал ее лобик, а потом крошечную ладошку, застывшую возле головы.
-- Спокойной ночи, Энди-сладкоежка.
В ответ донеслось только сонное бормотание. Помедлив, Мартин достал мелочь и засунул под подушку монетку. Он оставил в комнате ночник.
Бродя по кухне и готовя себе поздний ужин, Мартин вдруг подумал, что дети ни слова не сказали о своей матери или о непонятном для них скандале. Замкнутое в настоящем -- зуб, ванна, монетка -- легкое течение детского времени несло эти невесомые эпизоды, точно мелкий ручей, подхвативший палые листья, а загадка взрослых уже выброшена на берег и забыта. Мартин поблагодарил за это Господа.
Но его собственный гнев, подавленный и затаившийся, вспыхнул с новой силой. Вся его юность растрачена на пьянство, и теперь от него невозможно отделаться. А дети, когда минует невинность неведения, -- что с ними станет всего через год? Поставив локти на стол, он торопливо ел, не чувствуя вкуса. Правду не скроешь -- скоро на работе и в городе пойдут сплетни, разговоры, что его жена -- беспутная женщина. Беспутная. А он и его дети будут медленно скатываться вниз, пока все окончательно не рухнет.
Мартин вскочил из-за стола и, стараясь не шуметь, вошел в гостиную. Он водил взглядом по строчкам книги, но перед глазами вставали жуткие картины: дети тонут в реке, жена позорно ведет себя на улице. Перед сном злость тупо и тяжело навалилась на грудь, и, поднимаясь по лестнице, он с трудом переставлял ноги.
В комнате было темно -- видна только полоска света из приоткрытой двери в ванную. Мартин тихонько разделся. Мало-помалу, загадочно, его настроение менялось. Жена спала, ее мирное дыхание нежно наполняло комнату. Туфли на высоких каблуках с небрежно сброшенными чулками безмолвно взывали к нему. Белье беспорядочно свалено на стуле. Мартин взял пояс и мягкий шелковый лифчик и, не выпуская из рук, на минуту застыл. Впервые за весь вечер он взглянул на жену. Приятно было смотреть на красивый лоб, изгибы бровей. У Марианны такие же -- нежный вздернутый носик тоже. А сыну достались высокие скулы и ямочка на подбородке. У Эмили полная грудь, стройна, хорошо сложена. Пока Мартин наблюдал за спокойным сном жены, тень прежнего гнева рассеялась. Он больше не думал о несчастье и позоре. Мартин выключил свет в ванной, открыл окно. Стараясь не разбудить Эмили, он скользнул в постель. В лунном свете он еще раз посмотрел на жену. Дотронулся до ее тела, такого близкого, и печаль смешалась с желанием в безмерной сложности любви.