Speaking In Tongues
Лавка Языков
«...Меня ли нет?»
Об армянских переводах Манука Жажояна
«Это я тебе как армянин говорю», — прибавлял Манук. (Вариант: «как
восточный деспот и тиран».) Останавливался, начинал объяснять особенности
армянского языка, от междометий до местоимений, определившие в нем то,
это. Когда он пишет о русской поэзии (частью которой он был сам), о Прусте
и Рильке — его фамилия случайна и к делу не относится. Но читая представленные
здесь переводы, не подумать об этом было бы странно. Если в оригинальных
русских стихах Жажояна звучит сдержанность, ироничный говорок европейца
и русского, то в переводах его мы слышим открытый до простодушия голос
чистой армянской речи.
Забавно, но тезис «Жажоян — житель мира» осознать значительно проще,
чем армянское в нем. Армения в Мануке сокровеннее, тише, может быть, значительнее
общеевропейского. Она не воспринята, но вплавлена в его восприятие мира,
гастрономические вкусы, горячность, горечь. Да и сама эта его всеевропейская
легкость — хотя бы отчасти — диаспорического, армянского происхождения.
Жажоян родился в Армении, но вырос в Ростове. Вернулся в Ереван, но
в Ереванском университете изучал русскую филологию. Ушел из университетеа,
поступил в московский Литинститут в семинар перевода в западноармянского.
В Армении был, в общем, русским, в Москве — армянином. Совершенно очевидно,
что изначальная его поэтическая энергия — не от чтения чужих стихов, а
от этой натянутой меду двумя полюсами тетевы. Бабушка, желтые камни, сухое
армянское солнце, Нарекаци, бисер письменности, шорох армянской речи —
холод московской зимы, бесприютные московские зимние окошки в новых кварталах,
прохладные, горячие русские книги, Тверской бульвар, (а потом — и набережная
Сены, но все равно — январь, апрель, нескончаемый холод). Манука мотало,
несло по мостовым, пока не занесло, в несчастный час, в Петербург.
Быть поэтом и армянином — значит нести в себе чувство, что все уже
случилось, нести его вдвойне. Может быть, оттого он так тянулся к литературе
русской, где все кажется — что-то еще произойдет.
Есть и еще одна вещь: навык писательства, таящий в себе опасность
самообмана, уверток и отсрочек. Мне кажется, занимаясь переводом, Манук
старался от этого навыка убежать, и разглядеть себя заново, вплотную.
- «....Восприятие художественного текста осложнено тем,
что читатель знает о том, что перед ним именно перевод, а не оригинальный
текст. Помимо "эстетического недоверия" (которое мы здесь не
рассматриваем), здесь еще присутствует момент "языковой дисгармонии"
("языкового дискомфорта")., который объясняется тем, что читатель...
невольно и подсознательно соотносит язык перевода (родной язык) с языком
оригинала, который ему, быть может, вовсе не знаком. Происходит забавный
парадоксальный случай "интерференции"... в сознании двух языковых
систем, одна из которых отсутствует. Это и порождает "языковую дисгармонию".»
Не будучи ни лингвистом, ни литературоведом, не могу судить о новаторстве
незавершенной, еще не опубликованной работы Жажояна «Психо- и социолингвистические
аспекты переводческой деятельности», цитату из которой я только что привела.
Однако, зная Манука, его серьезность в исследовании и, главное, неинтерес
ко всему вторичному, полагаю, что взгляды и выводы его новы.
В любом случае, очевидно, что Жажоян подошел к художественному переводу
— как подходил к любой теме: с самого незамусоленного края. И вот, приступая
к чтению стихотворных переводов Манука с увеличительным стеклом его же
собственной теории в руке (по крайней мере, ее осколком), мы уже приготовились
к восприятию — уже не «в квадрате» (термин Жажояна) — а в кубе.
Но этого — не происходит! Мы просто читаем русские стихи, овеянные
сильным, сухим армянским ветром. Я сознательно не говорю ничего о так называемой
точности этих переводов — и не только по той простой причине, что я не
знаю армянского.
В древневосточных культурах наименование равнозначно сотворению. Значит,
перевод — просто еще одно рождение, всегда — новое, довольно старого сюжета.
С утратою моих страстей
Я не смирюсь вовек,
С необходимостью потерь
Я не смирюсь вовек,
Как ни пыталась мысль моя
Мне сердце вразумить, —
С земной природою вещей
Я не смирюсь вовек.
Ваан Терьян. «С утратою моих страстей...»
Как всякий настоящий поэт, Манук переводил только то что было ему близко
если не стилистически, то душевно. Хотя — говоря о стиле — мы никогда не
узнаем, как именно в нем, насмешнике, временами — цинике, европейце, вилось
и ветвилось восточное, предельно, до простодушия, искреннее и наивно- (с
точки зрения западного читателя) романтическое. Оттого невозможно теперь
без боли читать эти его переводы.
Нью-Йорк