Speaking In Tongues
Лавка Языков
ГОЛОС
(О СТИХАХ МАНУКА)
Позволю себе такой, несколько прямолинейный, образ. Есть Манук «опытов
в прозе» и есть Манук-поэт. В прозе он похож на легкую, очень элегантную
субмарину, чуткую к малейшему течению, водовороту. Там он — бороздит
океан литературы в его меняющемся облике, выныривает в водах разной
плотности, солености, горечи, в волны и в штиль, под разный угол солнечного
луча, возвращаясь то и дело в любимые гавани и течения. Жажоян-эссеист
— стремителен, свободен, счастлив. Жажоян стихов, которые я люблю, — как
будто существует совсем в иной среде: придонной. Оглушенный толщей воды.
Никаких цитат, аллюзий. Он как будто ничего не читал, ничего не видел.
Зато он хорошо знает дно — тут вязкое, там царапающее, там опутывающее
крепкими, часто ядовитыми, травами. Никого с тобой, только ты сам. Другой
с испугу взлетел бы на поверхность — Манук-поэт остается там до конца,
в местах, обычно покидаемых с окончанием юности.
Действительно, рецензии его просты до изящества. Это простота мастера,
это такой профессионализм, когда краем глаза видишь собственный локоть
на столе. В стихах к нам выходит другой: неловкий, открытый, ранимый человек.
И эти стихи, часто с нарушениями, с какими-то непонятными сбоями, производят
странное волнение в душе читателя.
Искусство поэзии — и, следовательно, искусство чтения ее — значительно
более физическое занятие, чем это принято считать. В момент происхождения
стихов автор преображается сам, меняются его пропорции, изменяется пульс.
Ритм настоящего стихотворения — ясно слышимый стук сердца, он действут
и на читателя, и на самого поэта. Есть речи — значенье темно иль
ничтожно... Тщетно выискивать значенье в рецензиях Манука
на стихи других поэтов. Он прекрасно знал, что он искал.
В поэтическом разделе этого сборника есть один прозаический текст,
странный для непосвященного. Он называется «Положительна рецензия» и много
открывает в Мануке — читателе и поэте. Речь якобы идет о книге, но читателю
до неловкости ясно, что на самом-то деле это о любимой женщине, на ее день
рождения. «Здесь нет я и другой, но только лишь я и ты, я и ты в моих
руках, безмолвная, безответная, но всегда говорящая, — не слуху, не уму
и даже не сердцу, но глазам. Глазам и пальцам. Пальцам и губам, которые
припадают к страницам (и вы это знаете по себе, мой милый читатель, когда
читаете любимого автора) не реже, чем к щеке. В этом, наконец, и заключается
тайна поэзии.»
Так не относятся к предмету искусства и даже к предмету любви — это
ответ на посыл, на чувство, на голос, в поэзии данный физически.
Голос всегда неровен, неловок. Я люблю эти заминки и топтание намного больше
оперенной стрелы афоризма. Я знаю, что именно эту ненамеренность любил
в стихах и Манук. «Мы с тобой на кухне посидим...» «Мы с тобой бестолковые
люди...» В конце концов, мы говорим тут об интонации, а ее Манук ценил
в стихах больше всего, часто возвращался к этому в письмах. Он мог сказать:
«...интонация такая, что хочется расцеловать». Цитировал
Рильке («Стихи ведь не то, что о них думают, не чувства (чувства приходят
рано), стихи — это опыт.») Тут же, впрочем, оговаривался: «Разумеется,
я имею в виду (точнее, Рильке имеет в виду) не "жизненный опыт"
<...> Я нечто подобное и хотел сказать, когда говорил об интонации.
Я нашел, наверное, не самое точное слово, говорить следовало бы, скорее
о жесте, в той мере, в какой жест вообще применим к слову...»
«Проживет ли без слов необдуманных стихотворенье?…» — это уже
из его стихов.
Ему нравились все эти «знаешь ли», «видишь ли»... Все это, конечно
же, есть любимая нашим поколением теплая, домашняя речь, пришедшая к нам
— после первых попыток Некрасова, Тютчева и Анненского — из «заученных
вхруст» стихов Мандельштама. Но возвращать ее из повседневной речи — назад,
в стихотворную, пользоваться ею в стихах, не впадая во вторичность — страшно
сложно, тут нужно особого свойства мастерство, дающееся не подготовкой,
а состоянием. Такое невозможно пробубнить или брякнуть, такое можно только
прорыдать.
«И ты уйдешь. Моя вина.
Как те ушли, как та успела...»
— это сказано почти по-детски, с намокшим носом — а у читателя сжимается
сердце. Отчего?
- «Не молчи. Окруженье мое как один молчуны...»
Я хочу сказать, что мои любимые — и, мне кажется, самые сильные
стихи Манука — это те, где он слаб. И мне кажется. что эта его нежность,
неловкость и кажущаяся слабость идут от армянской, м.б., вообще кавказской,
поэзии. На армянском можно посвятить восхищенное стихотворение цветку,
и это будет нормально, а в русском переводе прозвучит сентиментально, так
как русская поэзия усвоила западно-европейскую традицию активного, сильного
даже в своей беспредельной слабости, поэта. Вот как обратится к цветку
европейский или американский поэт: «Маргаритке, которую я примял своим
плугом». Армянский же или грузинский поэт — немного воин, и запросто может
позволить себе впасть в столбняк — перед красотой, быть слабым — в любви.
Это умение быть слабым отсутствует в современных русских стихах, по крайней
мере, такие стихи мне неизвестны.
Жажоян мог быть и мускулистым, ироничным европейским стихотворцем,
растворяющим в стихах не только прочитанные книги, но и идеи. Но как раз
эти его стихи я люблю меньше.
Да и вести себя мог, как поэт — лукаво:
«Я передаривал дары,
менял К***Y на К*** X...»
Но он же мог написать просто, слишком просто:
«Прими как дар...»
Эти две ипостаси сливались в поздних стихах. Мне кажется. к этому слиянию
и шло дело. Книжка стихов «Селект» раскрывалась на стихотворении «Пьяный
автобус», скрепки прошивали его по хребту. Это стихотворение подробно разобрано
в моей рецензии на эту книгу, опубликованной за два месяца до его гибели.
Оно, наверное, самое совершенное у него. Я его часто про себя повторяю,
то и дело забывая, кто автор: верный признак того, стихи хороши. Но не
это стихотворение у меня самое любимое.
А какое самое любимое? Не знаю. Скорее, это пунктир, отдельные строчки.
И может быть, именно стихи — с их неповторимым ритмом, с проговорками,
заминками, отчаянием — и есть тот лучший инструмент, что вот так, с помехами,
доносит до нас неискаженный голос автора. А что есть голос? — самое
непосредственное и потому самое драгоценное в человеке.
Мне жаль, что я только недавно наткнулась на фразу Луи Армстронга,
которой бы, по-моему, очень обрадовался Манук. «Это очень просто», - вроде
бы сказал Армстронг. «Закрой глаза и дуй». Если только Манук, в сто раз
больше моего знавший, не читал ее раньше.