Есть нечто невозможное, что я ищу, -- слова, которые
ты потерял.......
Сонное облако чуть-чуть летящее за мной по краю, по обочине, по очертаниям
тела, расколовшегося на блестящие пятна под тяжестью вспорхнувшего облака,
спрятанного в снах -- особом мире вожделения и одновременности скорби,
остановилось и отстало, не желая больше бежать в неизвестность, где обязательно
может затеряться в лучах солнца и взгляда, лунного и изнеможденного белой
вязью воздуха -- когда ты ищешь -- он стремится вырваться из ликов, затерянных
в пустоте и выйти к твоим глазам, обнаженным, чтобы ты еще больше не замечала
его, ибо он, как сон, существует в названье, не ведая, что лучист и может
соперничать с солнцем, но солнце сильнее, ты думаешь, так лучезарней, в
длящемся неприкосновенье Луиза рассматривала сонное облака, как бездну,
желая созерцать ее, как луну, издалека, не прикасаясь к ней, думая, что
воспоминанье -- это боль, приготовила себе бокал вина, чтобы забыть
о ней, когда жидкость ВДРУГ заискриться, вдруг разгневавшись, а ты Луиза,
залюбуешься и умрешь --, и ты спрашиваешь в ее присутствие, чтобы оправдать
себя откровением:
осмелишься ль признать в тебе существующее сексуальное
желание, о, боже, я оговорилась -- существовавшее, а если бы не было дверей,
ведь если бы не было дверей, куда бы он входил и выходил, возможно в меня
и из меня, но я тоже дверь, скрипучая и старая, особенно когда вспоминаю
о своей казни, что так и замерла, в мутной раме соборного окна, как накипь,
бликами повисла на стенах, подсвечниках, и иконах, но мало кто смoжет рассмотреть
спрятанное самим солнцем, когда оно приходит, выставляя на показ вещи и
людей, а потом вдруг смилостивится, даст краткий миг, чтобы спрятаться,
но сейчас же в нем поселятся черви-убийцы, они таятся во всех углах, забирая
чужие жизни и отдавая их богу -- сатрапы, о них ей страшно думать, она
забившись в шкаф, закрывала двери, ощущала ce6я маленькой девочкой, пытаясь
услышать возню мышей, и еще больше испугаться, но кругом была тишина, рассеянная
в темноте и незаметная для луизиных глаз, но маленькими каплями, ползущая
по телу, как гусеница, раздражала и побуждала отмахиваться от минут и мигов,
ведь тишина -- это время, собравшееся в закоулках , чтобы тревожить нaшe
тело, когда оно, наполняясь страхом прячется от луны и солнца, сославшись
на бессилие, внезапно поселившееся в нем, но это нежелание умирать вместе
со временем, особенно когда оно так забавляясь, слепо следуя за тобой и
не имея очертаний тени, слепо следует за тобой, как тень, касается твоего
тела, ты пугаешься Луиза, прячешься в тишину, но тот, кто не существует,
проникает везде и там настигает тебя, ибо негде тебе телесному существу
укрыться, утратившему свою свободу, изнеможденному облаку,
которое не любишь, потому что оно мчится, сочетаясь с другими по желанию
глаз и теряясь в них, как только взгляд замешкается, и потому Луиза нe
устремляет больше свой взор во след бегущим всяким там облакам и сонно
задвигает штору, как только они начинают напрашиваться к окнам, иногда
полураскрытым, иногда разбитым случайным лучом неповоротливого
солнце -- взгляда, смешно стонущего при виде Луизы, словно она его недосягаемая
возлюбленная, живущая в тюрьме/ обитель-всегда тюрьма/, куда никому не
проникнуть и потому они толпятся у стен, согревая их, но ее тепло тонет
в толще камней, так и не достигая их тел заточенных в представлениях ночи
о ночи, лишенной собственных глаз, которые указывают на созерцания, погруженные
во тьму, где предметы размыты и ходишь уже не в темноте, а среди них --
людей-вещей, вне собственных граней, как будто их унесла волна и размыла,
скрывая от глаз очертания или предначертанное им нашим взором с тобой,
Луиза, любящим не узнавать вещи и их облик, а придумывать его в одночасье
вместе с луизиными снами, которые ей не снились потому что
она запрещала им это непристойное удовольствие совершать
в этой
комнате, где обычное посещение обставлено
так
словно ночь
пришла навсегда,
где
ждали только ее и даже
не хотели,
чтобы она уходила на следующее утро, обзывая ее блудницей
только
за
то,
что Бог
предписал ей
странствие,
напрасно,
ибо это возмущало
Луизу больше всего -- божьи приказы, но преднаказанное как лабиринт
-- книга на столе, раскрытая на последней странице и не прочитанная сначала
в спешке, лежала уставшим квадратом, оттененным цветом, заглядывающих в
окно лилий, лишенных голоса, но не Луизой, а природой, не ее мыслями, а
скрытыми в ней лепестками, вымысел царствует в ней, как пристальный взгляд,
сужаясь и бросая в окно тень от взгляда и мыслей, завершенных как угол
дома, за которым возможно небытие или ручей бьется о берега, как застенки,
возвращающие в воспоминанья будущего, где, возможно, меньше тайн, чем в
прошлых днях, которые нам не догнать, потому что удаляются они все быстрее,
медленнее и медленнее, да так, что уже настигаешь их и вдруг они убегают
из твоих рук, накрывающих их как туманом вожделения, но дни тоже устают
и тогда ты все же входишь в них, в прошлые дни -- воспоминаньем -- усладная
жизнь -- как притяженье, изощренно тающее от прикосновений и изгоняющее
тревогу и тогда чувствуешь вкус утра -- притворный, горький, в котором
затих луизин образ, оставленный кем-то на столе, на веранде, а кто-то другой
бросил его на пол, уронил его там, но он не разбился, а разлился вдоль
плоскости отраженья в окнах, что загораживали вход внутрь тонкой прозрачной
тканью, через глаза-шар поглощенья предметов-вещей во вселенной, наполненной
вожделением богини, тоскующей у окна, с плотью, украшенной цветами и головой,
наполненной мыслями о казни, почти умершею рукой касалась неясных страхов
Луизы в тихой ночи с манящим
криком, шедшая по улице, блистая взором, спрятанным в замерших каплях
ветра, часто вспоминая ее, и она часто вспоминала/ Луиза/ о своей казни,
отчаянно и безлико засыпая во всех углах, согнувшись в каморке под лестницей,
избегая звуков, где взгляд наталкивался на стены и израненый возвращался
во внутренний мир -- глупый странник, запирался там, желая вечного покоя
внутри Луизы, которая спрашивала его: зачем? и в ней слова не произносятся
напрасно, но она не знает, что везде, где происходит сочленение звуков
-- музыка -- может быть днем -- они же слышимы, не правда ли, Александр,
-- она заметила этого уже давно умершего ребенка у себя на коленях, но
уже состарившегося сразу же, как только она. произнесла его имя -- и прежде
чем она обернулась к горящей лампе, а потом лениво понесла глаза к нему
обратно --
он исчез, оставив ощущение тяжести на ногах. Она опечалилась -- запретное
чувство- нельзя о нем говорить и произносить его. Посетовала, что время
быстрее взгляда, что нельзя жить одинаково, ведь Луиза мечтала умереть
много раз в своей жизни и много раз в чужой, все же невозможное рядом кружиться,
отдаляясь и вместе с ним и ты -- она задувает ущемленный пальчик, скрываешь
его во мгле, да, Луиза? Где холоднее, скребешься им во тьму, когда вдруг
за спиной, пока ты спишь и не видишь, расцветают цветы и кто-то целует
их, а кто-то проходит мимо, занюхавшись и оторопев от увиденной сонной
Луизы, забыв взгляд рядом с ее телом и натыкаясь без него на стулья, которые
кто-то разбросал в кустах, в лесу и даже в поле на луизином платье и дальше
и дальше и все дальше, наконец скрывшись и, натыкаясь, уходит, гремя длиннополой
шляпой о деревья, как криком совы, отчего она повернулась на другой бок,
а он снова оказался за ее спиной этот звук, вдруг замолчавший и разбудивший
Луизу невольным шагом.... и ушел и не хотел, чтобы кто-то подумал о ней,
которая снова ничего не захочет помимо слов, упавших на траву, и образов,
вспорхнувших с предметов в ленивую желтизну, которая тоже мерещится, падает
за днями так и не забыв столпотворения, структурированного на кончике языка
раздражением рецепторов — этими манипулирующими чувствами органами
желания и показывающими, что этот день не перейти ни завтра, ни вчера,
когда шел дождь Луиза заблудилась на плоской ладони среди тканей руки,
провалилась
в линию судьбы и шастала в этой колее до утра, пока окончательно
не ушел вчерашний день и ни пришел Александр к себе домой и не
вернулся больше в ее мысли, где она была одна, если не считать
того, что она обводила свои часы карандашом, отчего они прорисовывались
и раскрашивали ее существование замысловатым узором, сцепляющим
памятью скользкие мысли, соскальзывающие в желанъя, а затем в действия,
превращающие формы в предметы, внезапно падали вместе со взглядом
в узкую полоску горизонта и она вдруг почувствовала присутствие
себя самой в этом саду среди испуганных скамеек, она так роилась....,
и когда вдруг увидела, какая она, испугалась, не узнала себя, сказала,
Боже, я мужчина, какая ужасная, с пенисом, с этой мерзостью, зачем
он мне -- так страшно с ним, спасите, не хочу, но опомнилась: это
же не я -- мелькнула в ней мысль -- это же я, Луиза метнулась от себя
и побежала за собой, она и она неслись по саду, топча тени деревьев
и размышляли: а если я настигну себя, что будет!\ужас\,
что будет, а если я настигну меня, то будет то, о чем я мечтаю, вдруг Луиза
остановилась: почему я 6erу за собой -- и в нее тонкими потоками влилось
сексуальное желание, Луиза обернулась и пошла к себе.
Испугалось я, метнулось в кусты, спряталось за дерево, задрожало: Боже,
что ей нужно?
Марсель встал из-за стола, задул свечу. Бормоча что-то, нащупал кровать,
уже в темноте снял плащ, промокший от росы, о котором он уже забыл, пытаясь
прочесть чье-то имя на конверте, от испуга утратив зренье, все повторял:
Что нужно? Что? Снова зажег свечу, поднес конверт, рассматривая,
но бумага запылала и пламя поглотило имя вместе с напрасными потугами Марселя.
Он лег на кровать, не раздеваясь, чтобы, не дай бог,
кто-то не увидел его тела.