Все, как всегда в 19.30 разминка дома, десять приседаний, глубокий
вдох на приседе, руки вперед, выдох на подъеме, упражнения с резиной для
развития плечевого пояса, в 19.40 выхожу из дома, в 20.05 подъезжаю к ресторану,
я здесь работаю, запираю машину, деловито стучу костяшками пальцев по стеклянной
двери, вхожу вместе с проститутками, знакомые улыбаются мне, гримерная,
узкий коридорчик сразу за сценой, болтаю с оркестрантами, выглядываю в
зал.
Я люблю ресторан, когда он пустой, люблю проституток, когда они не
работают, люблю их ловко выставленные груди. Девочки бесшумно, как тени,
расползаются по залу, за столиками только их лица, озабоченные, небрежно
напудренные. У знакомой, столик рядом со сценой, черное платье с каймой
будет работать под серьезную даму в годах, строго заглядывать в глаза.
Пока полутемно, мысленно я все еще на работе. Долго иду по холодной
роще, не замечая, как начинается утро. Закрываю от веток лицо, они больно
бьют по рукам. Вот лес реже, солнце сквозь ветки рвется мне навстречу,
ему хочется меня согреть. На лугу останавливаюсь. Солнца много, трава кажется
золотой. До рассвета зашел в рощу и не могу привыкнуть к красоте. Жаль,
не видел, как высветлило небо, вспыхнул горизонт, стала мягкой трава. Ветер
за спиной усиливается, оглядываюсь на солнце. Чтоб незаметно выйти к камышам,
сворачиваю в рощу. Такое утро, а я убью утку. Не думаю об этом, скорее,
это предчувствие. Я кажусь себе таким маленьким, спрятавшимся от солнца
-- и снова вижу бушующий восход, снова смотрю на луг.
Завтра в 15.30 все на примерку. Солнце загоняет ветер в рощу, зябко
ежусь. Завтра не могу, Василий Андреевич. А что так ? Поеду к жене в больницу.
Сгнившая, прошлогодняя трава, озеро горит под солнцем, костер сосен на
противоположном берегу. Тени прячутся в лес, но солнце достает их и там.
С заряженным ружьем крадусь вдоль камышей.
В зале искусственный свет, через три минуты выход. Зал окаменел, в
лицах появилось что-то общее, а надо всем безмолвно парят официанты без
лиц, с горящими вырезами белых рубашек. Свершается нечто ужасное, но меня
каждый день поражает торжественность, с которой этот ужас преподносится.
Свет помогает читать мысли. Этот детина с прямой, натренированной спиной
-- убийца. У него незаметное лицо и неподвижные, точно пришитые усики.
Ему нравится новенькая в строгом, спортивном костюме.
Вступление. Стою у оркестра и улыбаюсь знакомой даме со слишком глубоким
вырезом платья. На мне костюм черта, одной рукой держу хвост, другой микрофон,
и скачу вдоль сцены. Я не уверен, что я живой так мне безразлично то, что
я делаю. Какой-то бабец с жирно обведенными глазами подмигнул, это оживляет.
Пока ноги и глотка сами делают, что надо, разглядываю публику. Этого маленького,
жирного сегодня убьют так низко он склонился над столиком. У него мягкое,
выразительное лицо, черты которого ясны даже в нашем свете. Наверное, он
ходит, как утка, чуть переваливаясь. Его мучает хоровод сделанных улыбок,
он и вчера где-то видел этих мужиков с крепкими мордами. Воздух очень яркий,
толстяк тает в нем. Его бесит пристальный взгляд детины.
Отхватив высокую ноту, юркаю в гримерную. Ну как? В середине играйте
медленнее. Эти придуманные убийца и жертва сегодня помогли мне. Все разнообразие
хоть какое-то. Я был им безразличен, дорогостоящий свет казался им напряженным
-- и это их объединяло, делало похожими.
Еще номер. Меня сфотографировали. Вспышка сверху ударила в лицо. В
меня будто стреляли -- так это неожиданно. Я был уткой, мое ружье было
направлено на меня! Детина, этот убийца, точным движением опрокидывает
в рот стакан вина. Даже в этом чувствуется физическая сила. Он с любопытством
разглядывает толстяка, ему хочется его убить, но не здесь в толкучке, а
на длинной пустой улице, когда тот на мгновение остановится и от усталости
закроет глаза. И пусть пуля пройдет под сердцем, а ветер будет теплым и
лето в разгаре!
У шефа день рождения в среду. Пол сколько? По десятке. Не забудь позвонить
Васильеву. Хорошо.
Толстяк уверен, его убьют. Может, потому, что у женщины рядом с ним
хорошо подведены брови и ее грудь направлена на него. Он смотрит на ноги
девиц варьете, смутно надеясь спрятаться за них. Разглядел на трико заштопанную
дыру -- и улыбнулся, и пожалел жирную девушку, а я почему-то в этой улыбке
увидел осень, сосны, и надо всем -- уток, летящих к теплу.
Самец и самка были рядом. Он сидел на коряге, а она делала вокруг него
правильные круги по мягкой неподвижной воде. Их пух то темнел на солнце,
то переливался волнами света. Мне нравился самец. Так жадно его разглядывал,
что не заметил, что мое ружье направлено на него. Зеленый верх шеи под
солнцем стал изумрудным, темно-бурый цвет груди полз на спину и там темнел
уже до конца. Самка рядом с ним казалась невзрачной, она уже успокоилась
и ела. Неожиданно они закричали, словно оборвалась струна -- и взмыли в
небо. Я выстрелил, почти не целясь. Огромная стая уток поднялась в воздух,
шум крыльев, затихая, превратился в назойливое пиликанье оркестра, и я
долго шел через камыши, пока не наткнулся на черный, исковерканный труп
самца.
Мой выход. Трико такое, что я будто голый. Меланхолично вою в медленном,
призрачном свете. Зал близко, но искусственный свет размывает лица, столики
вижу далеко, словно мираж.
Толстяка убили в сердце, выстрела никто не слышал. Он держал бокал
у самых губ, но вот неловко упал лбом на стол. Будто по пьянке враз отключился.
Это заметили только официанты, они вытащили толстяка из-за столика и унесли.
Я знал, что он мертв, но не мог остановить номер. Этот, с тренированной
спиной, шел к выходу. Я хотел крикнуть, что он убийца, но он остановился
и выстрелил в меня.