Как я люблю

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ГЕННАДИЙ ГАНИЧЕВ

КАК Я ЛЮБЛЮ





Хоть всегда в крутом безденежье, раз в неделю хожу в ресторан: тут хоть негр страшно улыбнётся или финн дружески двинет по плечу, а всё-таки пьяных морд меньше и есть надежда, что домой уйдёшь без фонаря под глазом, как с обычных декашных танцулек. На ресторан, правда, денег только -- только, но не экономить же на собственной морде? Может, потому, что денег мало, я за светлую и возвышенную любовь: когда больше десятки истратить нельзя, ты особенно интеллигентен и скромен. Да и совсем я не красавец: в нефирменных, неказистых брючках, задумчивый, не пьяный -- да кому я такой нужен?
Других расхватывают сразу, а мне остаётся мечтать за столиком, задвинутым в угол. Беру закуски в обрез, бутылку шампанского и жду, когда же кто-нибудь всерьёз понравится или понравлюсь я. Бывает, ждать приходится долго, я устаю мечтать, но вот бойко подлетаю к финке, веду её вдоль танцплощадки и почтительно прижимаю к себе. Я доверяюсь её теплу, я люблю женщин за их тепло!
Танцую и вижу, какой он неуютный, расхожий, вроде универмаговского, тот ресторан, куда я попал. Тут все нос к носу, и не хочешь, а поневоле со всеми перезнакомишься. Медленно плывём мимо прямых, твёрдых спин девушек, мимо официанта с заученным выражением лица, с каким-то полотенцем, перекинутым через руку.
И вот я вижу её, и что-то мне говорит, что она мне нравится. Она танцует, тесно прижавшись к мужчине в заношенных джинсах, с растрёпанными волосами. Я увидел её, ещё совсем не люблю, но уже предчувствие любви трепетно и ясно поднимается во мне, уже смотреть на её синее платье, обрубленную чёлку, надеяться понятнее, чем любить на самом деле. Наваждение, желание счастья сейчас сильнее меня, я хочу её любить, я её люблю.
Какая у неё нежность в больших глазах и зачёсанных назад волосах! Неужели я не люблю, а только вымучиваю любовь, только заставляю себя любить? Думаю о ней, думаю -- и уже словно люблю её. Самое интересное -- не заниматься любовью, а смотреть, как она во мне растёт; так само безудержное желание любви помогает мне жить без неё, спасает меня.
Но пока это только видение в синем платье. Усаживаю партнёршу и забиваюсь за свой столик в углу. Не знаю, сколько сижу по времени, но проживаю много-много жизней, и жизни мои переполнены любовью. Я готов к счастью, но его не бывает, зато как прекрасно думать о нём, верить свято и до конца в искренность и силу любви!
Наваждение ушло -- и я опять перед пустой бутылкой шампанского и наскоро выстиранной скатертью.
Вновь гремит музыка. Пробираюсь к танцплощадке. Здесь все задевают друг друга, все кричат и дёргают ногами. Бешено скачущая толпа сейчас растопчет меня, мне до тошноты одиноко. Едва сдерживаю слёзы, но так хочется радо-сти, что врезаюсь в толпу, яростно дрыгаю ногами, разбрасываю их во все сто-роны. Слёзы и пот заливают лицо, раскачивается красноватый, перегретый воздух -- и снова виду её: она довольно толстая и тяжело скачет, её напарник дёргает ногами под себя и блестит пьяными, чёрными глазами.
Случайно подбираюсь совсем близко, случайно задеваю её толстую руку, она толкает меня локтем в бок, я учтиво киваю -- мы знакомы. Это технически сложный момент, тут тонкостей не оберёшься, и чтобы не описывать непонятное, скажу только, что, пока длится любовь, я неизменно корректен. Кроме того, в моих движениях сквозит благородство, я стараюсь им классическую чёткость и строгость. Превозношу классику и по мере сил проталкиваю её в жизнь. И верно делаю: наши женщины воспитаны на классике, и умение иной раз быть возвышенным и благородным ценится ими достаточно высоко.
Уже танцую с ней. Пока любовь, я доверчив и робок, а быть нежным считаю своим долгом. В танго я почтительно нежен, а доверчив ровно настолько, чтобы сразу было ясно, как легко меня обольстить. Первое танго с любимой! Руки кладу на спину, ласково заглядываю в её глаза, большие и ясные, как звёзды, а щекой дотрагиваюсь до волос. Танцую на одних лёгких касаниях, уткнувшись губами в жёсткие волосы. Я -- само горячее дыхание возле любимой.
Но в оркестре гремит, все принимаются бешено скакать, она отдирает меня от плеч, и вот мы трясёмся и потеем. Я привычно, по-козлиному, скачу, она изящно дёргает толстой ножкой, но амплитуда колебаний её зада меньше, чем с типом, что был до меня, да не выдержал конкуренции. Безусловно, это моё доброе влияние.
На счастье, опять танго. Торопливо и тактично прижимаюсь. Я на её плече, как пригревшийся воробей. Стоит прижаться к ней покрепче -- и она сразу успокаивается. Мои пальцы тонут в её жирном боку, мы оба засыпаем. Но оркестр опять взрывается! Она сильно толкает меня животом и поворачивает направо, она вертит меня во все стороны. Вот она уходит влево, я не успеваю, тактично семеню и виновато улыбаюсь.
Тяжела ты, любовь, пропади ты пропадом! Из меня выскочило всё шампанское. И она еле дышит. Мы топчемся на месте, натыкаемся на чужие спины, пробираемся через вывернутые руки и ноги к моему столику и складываемся на шампанское. Я знаю, что люблю её мало, но близость наша уже неизбежна. Сейчас мы надеемся ещё на что-то, кроме предстоящей ночи. Хоть мы за столиком и её губы далеко от моих, всё чудится, что танго и она крепко держит меня за плечи. Она мне совсем нравится! Эх, отмочить бы что-нибудь классическое: раз не послал розу в бокале, так хоть грохнуться на колени.
Любовь -- большое чувство, но быстро проходит, а потому события должны развиваться стремительно: мы уже в метро, она задаёт традиционные вопросы «Куда мы едем?» и «Что я делаю?» -- и всё-таки едет ко мне.
Она пьяная, и на улице, чтоб не сыграла в лужу, держу её обеими руками. Мы осторожно огибаем лужи, и я, как в ярком сне, вижу завтрашнее утро: мы прощаемся -- и ненужно одолевает день, и кончается любовь, и начинаются дела. Лужи блестят сухо, тяжёлое свинцовое небо навалилось на крыши домов.
Сейчас, когда медленно тащу её вверх по заплёванноё лестнице, мне совсем не хочется любить. Ещё сегодня утром жизнь и все её заботы казались чужими, далёкими, ненужными, и если б не предчувствие любви, я б, кажется, и не проснулся. Всю неделю прожил в горькой ясности осеннего воздуха и ходил на службу не я, а чужой, безликий человек. Он живёт во мне и прекрасно обходится без любви. Я молился любви, чтоб она вернула мне жизнь, спрашивал её, как близкого человека, насколько она возможна, насколько реальна, насколько необходима -- и вот ответ на мою страстную мольбу: случайная, утоляющая близость -- что она мне и для чего? -- и всё же самое земное, самое большое из того, что делает меня живым.
Вижу себя со стороны, а это больно. Не отделаться добром от такого самого себя: чудится, не люблю её, а только уговариваю себя на близость. Утешаю себя, как могу: мол, это женщины так любят, что их надо обманывать, -- но обман должен быть достойным: тут нельзя, как обычно, экономить на любви; пока любовь, надо быть добрым и ласковым. Любовь нельзя нести, как знамя: многим её свет неведом, -- но иногда надо любить до конца, надо бросить дела и быть страстным. Страсть не побеждает сомнений, не помогает встать выше их, но любовь на всё проливает свет, ты видишь, что возможна иная, высокая жизнь -- и к твоей житейской деловитости добавляется капля светлой грусти, ты ещё больше мечтаешь о том, чего не дано.
Входим ко мне. Я не зажигаю света. Целую её в волосы, без сил падаю на колени и, сжав её ноги, прижимаюсь головой к животу. Я ведь люблю её. Её рука медленно забирается в мои волосы. Когда пальцы касаются моих губ, я их целую. Какие надежды вырастают из нашей сладкой темноты, какие у темноты большие, наполненные любовью ладони!
Любимая что-то говорит, я не слышу или не понимаю, но её слова -- как ласковые руки. Встаю с колен и целую её глаза. Она обняла радостно и крепко, тепло её живота пронизывает меня. На лестнице не знал, зачем такая любовь и близость, но сейчас появляется интерес ко всему, что я делаю.
Зажигаю свет и готовлю чай. Важно не торопить событий! При свете я сдержанно ласков, чай наливаю как дорогое вино, и пока она милостиво звенит ложечкой, стою на коленях.
Хорошо, что она молчит: корректность женщины -- в её молчании. Боюсь того светлого, что ещё живёт в нас, боюсь ненужных воспоминаний, ведь от женских слов такое тепло, что всё это может оттаять.
Света нет, я обнимаю. Надо сказать, делаю это с должной обстоятельностью. На танцах я доверчив и робок, но сейчас действую самостоятельно. Я смел, в движениях точен, и всё же она долго не раздевается. Теперь всё понимаю: она вся толстая, вся в жире, ей где-то тридцать, губы девчонки и большое плоское лицо.
Она села на кровать и отвернулась. Я не тороплю. Комната ожила, в ней всё зашевелилось. Свет с улицы просачивается сквозь занавески и смягчает наши очертания. Вот она встаёт и аккуратно складывает платье на спинку стула.
Больше люблю целоваться, когда голые. Прежде учтиво играл влюблённого, но рядом с раздетой женщиной пропадает вся моя логика! Мы крепко схватились друг за друга; любознательно ощупываю всё, она немножко скромничает. Закрываю глаза, сплетаемся языками, перехватывает дыхание.
Я всё делаю учтиво. Мы слишком разные, чтоб терять время на подробное знакомство, но немножко она мне нравится -- и капелька сердечности непременно нужна: я говорю. О себе рассказываю мало: врать скучно, а всерьёз думать о себе страшно -- зато узнаю, что она спортсменка и бегает, и у неё сын. Тут она плачет: мальчишке всего пятнадцать, а она в заднем кармане его брюк нашла пачку импортных презервативов.
Мы уже совсем близко. Глаза у неё круглые и живые, она улыбается сдержанно и точно. Я подсохла, я болела, -- шепчет она торопливо и горько.
Я начинаю. Я хочу её любить, я стараюсь. Любовь -- тяжёлая работа. Её пот, её руки, её грудь -- всё это страшно интересно. Она, похоже, спит, но это не останавливает моего рвения. Она шевельнула губами, сомкнула руки на моей спине, а мои губы опять на её лице, мокром, сосредоточенном и радостном сразу. Она задыхается, её рот приоткрыт. Прижимаюсь к ней изо всех сил и закрываю глаза.
Начинается хрупкость очертаний, неожиданная для её веса. Краски рождаются из темноты и уносят нас в тревожный и очень красивый сон. Я в её дыхании, я лечу сквозь горячие телесные цвета.
Вот буйство красок оседает -- и вижу озеро, мама осторожно ведёт меня по берегу. Я в старой шапке, оставшейся от отца, кудри выбиваются, осеннее пальтишко не спасает от ветра. Неожиданно всё вспыхивает -- и в столбе огня с болью, догоняющей меня даже во сне, узнаю обрывки моего детства. Как мне нужна эта любовь, я не смогу без неё! Голова кружится, я влюблён.
Открываю глаза. Мы такие маленькие в углу комнаты. Она смотрит в меня. Хватит! Может, ещё решусь на разочек, а вообще лучше поспать. Я почти поверил, что её люблю, но мне почему-то очень горько. Прижался к ней изо всех сил, чтобы не заметила как мне плохо. Я жду, когда тепло первой любви, её надежды отпустят меня. Как больно от наваждений, напоминающих о счастье! Вот мне и легче. Даже не волнуюсь. Скоро уснём. Едва слышу её сердце, а моё совсем не бьётся.
Не зря старался любить: мне и впрямь хорошо. Одиночество тонко и жалобно поёт глубоко на сердце, но усталость заглушает грустную скрипку. Был практичен, но вот она спит, а во мне словно что-то прорвалось, мечта победила -- и в близости вижу то, что хочу: моё крохотное, в ладошку, счастье, и все же -- моё счастье. Она дышит прерывисто и тяжело, а я целую и заботливо глажу тело, давшее счастье.
Утро. Расставание тем более ответственно, что прощаемся мы навсегда. Я уже почистил зубы и рассказываю тактичные анекдоты, она сидит на смятой кровати и улыбается.
В предчувствии любви жить интересней, и даже жаль, что иногда надо любить на самом деле. Но во встречах и прощаниях, даже со всей гадостью, что пронизывает их, есть та единственная боль и горечь, что примиряет меня с жизнью и даже даёт силы жить.
Вот и прощание. Я всё так же доверчив, но это уже почтительная, холодная доверчивость, доверчивость потому, что прощаться надо и прощаться достойно. И сейчас робок, но в робости уже живёт близость свободы. Последний штрих: порывисто нагибаюсь к её губам и целую легко -- легко. Последний раз сдержанно улыбаюсь и строго сжимаю губы.
Когда она уходит, когда, наконец, кончается счастье, позволяю себе кой-какие сантименты. Пока любовь, я сдержан, ведь любовь так коротка, что излишние чувства легко спутать со слабостью и даже глупостью, но через полчаса, когда комната уже остыла от нашей любви, непонятная боль сводит мне рот, едва нахожу силы привести в порядок постель и падаю головой в подушку. Это боль разлуки догнала меня, но вижу не ту, что только что ушла навсегда, размахивая сумочкой и улыбаясь, а далёкую и, верно, придуманную возлюбленную. Это видение, но оно реальнее самой жизни: так доверчиво дрожат её чуть приоткрытые губы, так она тянется ко мне, к моему теплу.
Боль скоро проходит, горе уже привычно и сладко жжёт. Я встаю, брожу по комнате, и жизнь снова возвращается ко мне.
Хватит с любви, можно приходить в себя! Я сажусь за стол и пишу. Обмениваю ощущения на мысли. Но странно: пишу больше, чем думаю, больше, чем можно сказать. Ухожу в образы, строчки одна другой отчаяннее -- и спортсменка опять жива и улыбается с бумаги.
Что я делаю, окаянный: я ведь её, живую, в строчки закатываю. Закончу после как-нибудь. Подсказывает опыт: надо покрутиться по хозяйству: сгонять за хлебом иль хоть обед сварганить. Тогда любимая опять станет немножко неживой -- и строчки пойдут легче.
Всегда, как согрешу, ударяюсь в высокие мысли, а сила чистоты, даже придуманной, такова, что спасает и оправдывает нас обоих. Любовь бывает, я сам, как умею, её создаю, любовь -- такое чудо, что его хочется создавать, но уж так всегда: творю любовь, а она, как песок на ладони, сквозь пальцы уходит. По песчинке. И лишь через годы по боли, догнавшей тебя, понимаешь, что любовь была. Маятник случайных встреч и прощаний останавливается, я понимаю, ничего не вернуть, а всё равно любить так надо, так хочется.
Так хочется любить.


1984