Speaking In Tongues
Лавка Языков

Т.Г.Боголепова

Джон Гарднер и Лев Толстой



Джон Гарднер — писатель, который всегда глубоко осознавал национальные традиции Америки. Вместе с тем, обращенность к анализу и осмыслению особенностей американского исторического и культурного опыта сочеталась у него с интересом и вниманием к мировой культуре, которую он воспринимал как неотъемлемую часть собственной жизни: «Он говорил о Джеймсе Джойсе и Флобере так, словно они жили на той же улице, что и он»1. В книгах Гарднера поэтому обязательно присутствует его отношение (прямое или опосредованное) к художественной культуре разных стран как к объединяющему и утверждающему началу, которое противостоит силам разрушения и хаоса, т.е., по мысли Гарднера, выполняет главную задачу, стоящую перед искусством, сформулированную им в книге «О моральной ответственности литературы» (1978): «По своей сути искусство должно быть серьёзно и благотворно — это игра, которая противодействует хаосу и смерти, противодействует энтропии.»2
Опору на мировую культурную традицию Гарднер, специалист по европейскому Средневековью, осуществлял в рамках своей преподавательской деятельности в ряде американских университетов и не уставал подчеркивать значимость этого в своих интервью и в работах литературно-критического характера. Эта сопряжённость с традициями мировой культуры хорошо видна и в его книгах, где широко используются и причудливо трансформируются сюжеты и образы античной литературы («Крушение Агатона», 1970 ), средневекового эпоса («Грендель», 1971), мотивы поэзии Данте («Никелевая гора», 1973), Кольриджа, прозы Мелвилла и По («Королевский гамбит»,1974 )3 и т.д.
Эта черта творчества Гарднера связана, как отмечали некоторые критики, с одной из тенденций развития американского постмодернизма: с металитературой (metafiction)4, но не сводится к ней. Использование литературных аллюзий и реминисценций для писателя — способ выявить созидательную роль человеческой культуры, в том числе и литературы, как основополагающую, «показать апофеоз всей литературы и жизни (a selebration of all literature and life)», как замечает Гарднер в последней главе повести «Королевский гамбит»5.
В своём стремлении осмыслить исторические судьбы Америки и своеобразие национального самосознания американца на фоне развития мировой цивилизации Гарднер не оставляет без внимания и русскую культуру. Наиболее часто в его романах, рассказах и критических статьях упоминается имя Льва Толстого.
В работах русских и американских исследователей проблеме отношений Джона Гарднера к художественному наследию и философским взглядам Льва Толстого уделялось некоторое внимание, более всего при освещении основных положений книги Гарднера «О моральной литературе» и анализе его первого романа «Воскресение» (Resurrection,1966 ). Однако ракурс освещения этой проблемы в русском и американском литературоведении различен: авторы русских работ о Гарднере в большей мере отмечают преемственную связь американского писателя с традициями Толстого6, американские учёные чаще указывают на полемическую позицию Гарднера по отношению к русскому писателю7. Исключение, пожалуй, составляет статья писателя Л.Войвуди, очень близкого друга и единомышленника Гарднера8.
Существование того и другого подхода к изучению проблемы Гарднер — Толстой, обращение к ней большинства ведущих специалистов по творчеству Гарднера само по себе указывает на многогранность этого вопроса, равно как и на значимость его для понимания творчества одного из ярких представителей американской прозы ХХ века.
Цель данной статьи — дополнить исследование означенной проблемы и систематизировать имеющиеся сведения и в аспекте взаимодействия русской и американской литературы и в русле изучения этико-эстетических основ творчества Джона Гарднера.
Интерес Гарднера к творчеству Толстого определился еще в студенческие годы, когда он познакомился со многими произведениями мировой классики, в том числе и с книгами «прославленных безумных русских: Толстого, Достоевского, Белого»9. Тогда же Гарднер начал изучать русский язык и перевёл один из рассказов Толстого на английский10. Именно с этого времени завязывается своеобразный диалог между будущим американским писателем и классиком руской литературы.
Первый опубликованный роман Гарднера «Воскресение» был для молодого писателя способом выразить своё понимание возможностей возрождения человеческой души. Знаменательно, что Гарднер, начиная с названия романа, а затем и в самом его тексте не раз подчёркивает, что его книга представляет из себя реплику на одноимённый роман Льва Толстого11. Диалог с Толстым в романе «Воскресение» есть осмысление Гарднером своей позиции через весьма энергичную полемику со своим великим предшественником. Гарднеру представляется, что предложенный Толстым в поздний период творчества способ возрождения души через активную социальную и политическую деятельность, через отход от принципов христианской этики является глубоко неверным и недостойным русского гуманиста12. Однако полемика Гарднера с Толстым, автором «Воскресения», — только одна грань этого творческого диалога. В своих статьях, выступлениях и интервью Гарднер особенно часто и всегда с восхищением высказывался о романах «Война и мир» и «Анна Каренина». Этот роман, в особенности, был для него блестящим образцом писательского мастерства и, с его точки зрения, наиболее ёмким и последовательным выражением гуманистических идей русского писателя13. Судя по всему, роман «Анна Каренина» был для Гарднера столь же неотъемлемой частью его духовной жизни, как произведения Данте, Чосера, Диккенса или Мелвилла, потому не только в литературно-критических работах, но и в художественном наследии Гарднера содержится много обращений к этому произведению Толстого. Одним из таких примеров является роман «Никелевая гора» (Nickel Mountain. A Pastoral Novel. 1973).
В этом романе, замысел и первые наброски которого относятся к концу 50-х годов, развиваются темы и мотивы этико-философского характера, в разработке которых угадываются аллюзии на великий роман Толстого, сосредоточенный, как известно, более всего на «мысли семейной».
Герой романа Генри Сомс, владелец небольшого кафе на дороге, ведущей в пустынные и суровые Кэтскиллские горы, — человек, изумляющий, а иногда и пугающий посетителей кафе как своей чрезмерной полнотой, так и бурным проявлением участия и сострадания. Сам Гарднер в интервью корреспонденту журнала «Нью Орлеанз Ревью» так определял главное содержание романа: «Это история прежде всего о пожилом человеке, который женится на молоденькой девушке из сострадания, а не по любви, но потом становится настоящим мужем ей и любящим отцом её ребенку. Он осознает себя при этом как человека, ответственного перед людьми и богом»14. Изложенная таким образом проблематика романа перекликается с мыслями о залоге семейного благополучия, высказынными в одном из писем Льва Толстого: «Ни на минуту не забывать, не утрачивать любви и уважения как человека к человеку. Чтобы были отношения как мужа с женою, но в основе всего, чтобы были отношения как к ближнему, — эти-то отношения — главное.»15
На протяжении романа Гарднер, не смягчая реально возникающих конфликтов и проблем в семье Сомсов, развивающихся на фоне отнюдь не «пасторального» бытия маленькой американской деревушки, покажет, как оба героя постигнут одну из важнейших истин: семья — это большой, нередко и тяжелый, душевный труд, но это и великая основа человеческой жизни.
Уже в середине романа, в 4-й части «Вещи» (Things), возникает картинка семейного благополучия, увиденная глазами Джорджа Лумиса, одного из приятелей Генри Сомса: «Henry and Callie came out on the porch to watch him down the driveway. Callie was holding the baby..., and Henry was close beside her, a little behind her, like a balding upright bear with one paw on her shoulder, waving too. The dog was at her other side... And beyond that there was the light in the living room windows, giving figures on the porch a kind of aura, their faces not as light as their outlines»16. Показательно отношение Джорджа к увиденному: слегка ироническое, но, по сути, восхищённое: «It was all like a picture for a life ensurance ad in "The Saturday Evening Post". He could envy them»17. Тот же Джордж остро ощущает хрупкость этой идиллической картины, однако образ семейства Генри, дополненный в контексте романа ешё и евангельским мотивом «Святого семейства», надолго запечатлевается в его памяти.
Сам Генри в конце романа, размышляя о смысле бытия, о жизни и смерти, делает вывод о важности присутствия в его жизни Келли и малыша, об удивительной способности Келли открыть ему самого себя, повлиять на восприятие им мира: «The world had changed for Henry Soames because little by little he had come to see it less as yarn told after dinner... and more as a kind of chirch service — communion, say, or a wedding... It began, perhape, with his thoughts of what marrying Callie had done to him, if she'd made him into her own image it was nevertheless her own image discovered in him: Henry Soames as he might, through her, become... He felt like a man who'd been born again, made into something entirely new, and the idea... had startled him.»18
Вспомним, что, подобно Сомсу, вглядывался в себя, пытаясь постичь истину и подвести некоторый итог своей семейной жизни, толстовский Константин Лёвин. Правда Лёвин, в отличие от Сомса, не ощущает себя рождённым заново и изменённым: «Это новое чувство не изменило меня, не просветило вдруг, как я мечтал...»19 Однако, как и в душе Сомса, в душе Лёвина возникает убеждённость, что семейные отношения придали более полный смысл его жизни: «Но жизнь моя, теперь вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута её — не только не бессмыслена, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в неё!»20
Роман «Никелевая гора», таким образом, оставаясь произведением, обращенным к специфическим проблемам современной американской жизни, подобно всем другим произведениям Гарднера, выходит к вопросам вечным, включая в реестр вечных опор и ценностей человеческой жизни, наделяющих её созидательной энергией, семью. Именно потому в «Никелевой горе», наряду с аллюзиями на Новый Завет, «Новую жизнь» и «Божественную комедию» Данте, отмеченными в работах разных исследователей,21 присутствуют и аллюзии на роман Льва Толстого «Анна Каренина».
Но, пожалуй, «мысль семейная» в толстовском варианте заявляет о своем присутствии ещё более отчётливо в романе Гарднера «Октябрьский свет» (October Light, 1976).
В этом, самом прославленном из романов Гарднера, как известно, два сложно взаимодействующие друг с другом сюжета: внешний, которые критики условно называют «вермонтским», и внутренний («роман в романе») — «калифорнийский». Одна из авторов сборника статей «Джон Гарднер. Перспективы литературной критики» сделала весьма остроумное замечание, касающееся комозиции книги Гарлнера: «Здесь под одной обложкой не один, а два романа»22. Интересно, что в своё время почти теми же словами была охарактеризована структура романа «Анна Каренина»: «Толстой обещал нам в своём произведении один роман, а дал — два»23.
Отметим также, что уже в одной из первых глав романа появляется упоминание о Льве Толстом (гл.2), совсем не случайное для Гарднера, кроме того, экспозиция «Октябрьского света» не может не вызвать ассоциации с начальной главой «Анны Карениной». Роман Толстого, как известно, открывается сценой разлада в доме Облонских: «Всё смешалось в доме Облонских»24. Разлад в доме Джейма Пейджа мы застаём и с самого начала романа Гарднера: «So he'd loaded the shotgun while the old woman, his sister, sat stupidly grinning into the flickering light... and without a word of warning he'd blown that TV screen to hell, right back where it came from... The old woman, his sister, ...was up there in the bedroom furiously pacing, locked in the bedroom by her brother's hand...»25.
Конечно, ссоры в семействе Стивы у Толстого и стычки (с применением оружия и хитроумных ловушек) между Джеймсом и Салли в романе Гарднера имеют совершенно различные причины и мотивы, но и в той и в другой книге эти (и прочие) семейные конфликты свидетельствуют о недостатке понимания, взаимного уважения и любви между близкими людьми; они, кроме того, выявляют неблагополучие и дисгармонию жизненного устройства.
Известно, что первым воплощением размышлений Толстого, вошедших затем в роман, о том, как должны и как не должны строиться семейные отношения, стал набросок «Два брака», резко противопоставлявший атмосферу жизни двух семей. В романе «Анна Каренина» Толстой отказался от подобной прямолинейности, но две сюжетные линии сохранил и внутренне объединил их «мыслью семейной». Линии Анны в романе сопряжена с темой разрушения семьи (сначала Каренина, затем — Вронского), линия Лёвина, напротив, представляет сложный процесс формирования и постепенного укрепления взаимопонимания, сердечности и взаимной ответственности между супругами.
В романе Гарднера семейная тема сосредоточена, главным образом, в «вермонтском» сюжете, хотя косвенно откликается и в «калифорнийской» линии. К началу действия романа «Октябрьский свет» от прежде большой семьи Джеймса Пейджа остались лишь он сам и его дочь Вирджиния, которая живёт с мужем и приёмным сыном. Салли, сестра Джеймса, осталась одна после смерти мужа и, лишившись материальной поддержки, переехала из города на ферму, где родилась и выросла, в дом, принадлежащий теперь её брату, человеку резкому и несдержанному даже с самыми близкими людьми. Тема семейного разлада, ослабления и распада семейных уз, отчуждения и вражды — одна из самых характерных для европейской (включая русскую) и американской литературы со второй половины XIX в. Роман Толстого «Анна Каренина» (1877) стоит у истоков развития этой темы, анализируя разнообразные причины (социальные, экономические, правовые, моральные и психологические) этой тревожной тенденции. Отдельные произведения («Будденброки» Т.Манна, «Дело Артамоновых» М.Горького, «Клубок змей» Ф.Мориака, позднее — «Дело Локвудов» Д.О'Хара, «Сад радостей земных» Д.К.Оутс) и целые циклы романов («Ругон-Маккары» Э.Золя, «Семья Тибо» Р.-М. дю Гара, «Сага о Форсайтах» Д.Голсуорси и др.) разрабатывали семейную тему именно в этом направлении.
Начало романа «Октябрьский свет» также настраивает на этот, ставший уже традиционным для семейного романа ХХ в., ракурс изображения семьи: опять взрослые не понимают детей (конфликты между Джеймсом и его сыном Ричардом, о которых часто вспоминают Джеймс, Салли и Вирджиния), опять нет полного согласия между супругами (суровость и несправедливость Джеймса по отношению к кроткой и нежной Арии), опять вражда между братом и сестрой, чреватая серией потрясений и несчастий и чуть не приведшая к непоправимым последствиям.
Но так же, как картины семейных неурядиц и столкновений в романе «Анна Каренина» представляют лишь часть взгляда русского писателя на проблему семейных отношений, так и названные сюжетные положения в романе Гарднера не исчерпывают его концепции семейной жизни.
Роман Гарднера не столько о неизбежности семейного кризиса, сколько о том, как и почему необходимо и возможно преодолеть этот кризис. Поэтому насыщенная вначале энергией разрушения, насилия, враждебности и отчуждения «вермонтская» история, в отличие от «калифорнийской», где эти разрушительные вихри бушуют ещё «круче» и вызывают полный, почти вселенский, беспросветный хаос, завершится успокоением и примирением стариков, понявших, каждый на свой лад, радость жизни среди родных людей, привлекательность воспоминаний о прошлом.
Особенно глубоко и убедительно Гарднер риует процесс морального возрождения, происходящий в душе Джеймса. Пережив потрясения: ссору с сестрой, гибель друга (отчасти по вине самого Джеймса, разбушивавшегося в хеллуинскую ночь подобно нечистой силе и доведшего своими угрозами Эда Томаса до третьего инфаркта), тревогу за жизнь дочери, ставшей невинной жертвой «военных действий» стариков, Джеймс испытывает сначала чувство раскаяния, а затем ощущение радости бытия; оно возникает у старика после прощального разговора с Эдом, который произносит гимн жизни. Исповедь Эда вносит просветление в мрачную душу Джеймса. Он испытывает ещё большее облегчение и радость, когда остатки его семьи (дочь, пришедшая в себя после травмы, зять, внук и сестра) наконец собираются в гостиной его старого дома, сохранившего память о прошлом. Мотив связи времен, которую должна поддерживать, а не разрывать семья, реализуется в выразительном образе семейных альбомов. В начале романа они лежат, покрытые пылью, всеми забытые, затиснутые в самый дальний угол книжного шкафа. В конце романа Джеймс, перживающий одновременно чувство вины и радость очищения, испытывает потребность соединить прошлое и настоящее, увидеть давно ушедших близких, которых он прежде не понимал, хотя и любил, по-своему: «He moved ... over to the bookshelf to the left of the fireplace and bent down and drew out the albums. He opened the oldest of them... opened it hungrily... Tears streemed down the old man's face, though what he felt didn't even seem sorrow, seemed merely knowledge, knowledge of all from inside»26. Знание, изнутри осмысленное Джеймсом, — это понимание, несколько запоздалое, что истинного семейного счастья невозможно добиться без любви, уважения и терпимости, что нельзя строить отношения на насилии и своеволии. Это, по сути, тот вывод, который сделал для себя и Лёвин у Толстого, наблюдая за семьями других и размышляя о своей собственной: «надо в другом видеть такого же человека, каким являешься ты сам»; «нельзя душить другого».
Роман «Октябрьский свет», написанный в год 200-летия независимости США, — произведение, повествующее о частной жизни героев, подобно романам Толстого с их «вседневностью», которая вмещала в себя «общую историческую мысль»27 — содержал широчайшую панораму жизни Америки и в пространственном и во временном отношении, придавал глубокий философский смысл казалось бы простым житейским ситуациям, вел остроумный и серьёзный диалог о смысле и бессмыслице современной литературы. Эта книга стала важнейшей вехой в развитии американского романа 70-90-х годов: «Тяготение к большей духовной и нравственной ёмкости художественного произведения, к насыщению его значительной философской прблематикой сделалось одной из самых существенных примет американской реалистической прозы с конца 70-х годов, и усиление этой тенденции было многим обязано Джону Гарднеру, его роману "Октябрьский свет".»28
В приводившемся ранее интервью Джон Гарднер, отвечая на вопрос о своем отношении к современной американской литературе, выразил сожаление, что лишь немногие произведения посвящены семье и детям. Для самого Гарднера эти темы — центральный предмет раздумий о жизни, о её простых и вечных ценностях, о необходимых нравственных ориентирах, о назначении литературы. Союзником в своем стремлении найти позитивные основы бытия и икусства Гарднер видит прежде всего Толстого, не скрывая, однако своих расхождений с ним по некоторым частным вопросам. Пожалуй, наиболее полно и разносторонне выразилось отношение Гарднера к Толстому-писателю и мыслителю в таких литературно-критических работах конца 70-х — начала 80-х годов, как «О моральной литературе» (1978),ставшей его творческим манифестом, и «Как стать романистом» (1983), вышедшей посмертно.
Говоря о том, что настоящая литература всегда противостоит хаосу и энтропии, а не констатирует с мрачным удовлетворением их победу и, тем более, не пропагандирует неизбежное поражение в борьбе с ними, Гарднер обращается к гуманистическим традициям мировой культуры. Целый раздел книги «О моральной литературе» подводит итог давней и долгой полемике Гарднера с экзистенциалистами, чья концепция мира и человека была чужда ему.
Идейно-эстетическими полюсами этой полемики являются для Гарднера при этом Сартр и Толстой.
«Лев Толстой, — пишет Гарднер, — знал о вселенском отчаянии и пережил духовный кризис. Но он вышел из этого кризиса не с теорией о том, что каждый может создавать себе собственные правила... В то время как Сартр взывает к «трансцендентному назначению индивидуума», Толстой размышлял о трансцендентном назначении человечества в целом: подобно ранним английским и французским романтикам, он мечтал о мире, который управлялся бы не с помощью полицейских, но фактором морального выбора, о мире, где главное честолюбивое стремление — походить на Христа.»29
Определяя своё понимание назначения литературы, её моральной направленности, не имеющей ничего общего с прямолинейной дидактичностью или узколобым морализаторством, Гарднер вновь обращается к авторитету Толстого: «Я согласен с Толстым, что высшая цель искусства — делать человека лучше, предоставляя ему выбор между добром и злом.»30
В этих поздних работах Гарднер не забывает о своём несогласии с толстовским «Воскресением», но, в отличие от раннего творчества, он склонен рассматривать позиции своего великого предшественника с иной, более широкой и всеобъемлющей точки зрения, находя больше точек соприкосновения, чем расхождения.
Таким образом, на протяжении всей своей творческой биографии Джон Гарднер испытывал постоянный интерес ко Льву Толстому — писателю и мыслителю, видя в нём иногда идейного противника, чаще — союзника, но всегда — гениального художника, трудившегося «для блага людей».31






1. Carver R. Foreword.// Gardner J. On Becoming A Novelist. N.Y., 1983.P.XV.
2. Gardner J.C. On Moral Fiction. New York, 1978. P.5-6.
3. См.: Morris G.L. The World Of Order And Light. The Fiction Of John Gardner.The University of Georgia Press, Athens, 1984. P.21,22.
Cowart D. Arches And Light. The Fiction Of John Gardner. Southern Illinois University Press, Carbondale and Edwardsville, 1983. P.118.
Coale S. Into The Farther Darkness: The Manichean Pastoralism Of John Gardner.// John Gardner: Critical Perspectives. Ed. by R.A. Morace and K.Van Spaackeren. Southern Illinois Univ. Press. Carbondale & Edwardsville,1982. P.137,138.
4. Rapkin A. John Gardner's Novels: Post-Modern Structures In The Service Of Moral Fiction. //John Gardner: True Art, Moral Art. Living Authors Series, # 5. Pan American University, Edinburgh, 1983. P.11.
5. Gardner J. The King's Indian: Stories And Tales. N.Y.,1976. P.346.
6. Засурский Я. Н. Американская литература ХХ в. М.,1984. С.52;
Николюкин А..Н. Взаимосвязи литератур России и США. М.,1978. С.233 - 237; Осипова Э.Ф. Философская проблематика романов Джона Гарднера.//Традиции и взаимодействие в зарубежной литературе XIX-XX вв.. Пермь, 1986. С.228. и др.
7. См: Morris G.L. Op.cit., P.21,22; Cowart D. Op.cit. P. 118;
Butts L. The Novels Of John Gardner: Making Life Art As A Moral Process. Louisiana State University Press. Baton Rouge, 1988. P.78.
8. Woiwode L. Mickelsson's Ghosts: Gardner's Memorial In Real Time. Manuscripts. 1984 Fall, v.IV,(1,2).. P.315-316.
9. Gardner J. Learning From Disney And Dickens. The New York Times Book Review. January 30, 1982. P.22.
10. См.: Засуркий Я.Н., ук.соч. С.52.
11. Morris G.L., op.cit.P.21,22.
12. Gardner J.C. On Moral Fiction. P.144.
13. Gardner J.C. The Art Of Fiction. New York, 1984. P.191.
Gardner J.C. Interviewed by Joe David Bellamy and Pat Ensworth// Bellamy J. D. The New Fiction: Interviews with Innovative Writers. University of Illinois Press, 1975. P.182,183.
14. Mitcham J. and Richard W. An Interview with John Gardner. New Orleans Review, V.8,Number 1,Winter,1981. P.131-132.
15. Цит.по: Осипова Э.Ф. ,ук.соч. С.228.
16. Gardner J.C. Nickel Mountain. P.125.
17. Ibid.
18. Ibid. P.297.
19. Толстой Л.Н. Анна Каренина. П.С.С. в 90 т., Т.19.М., 1935,С.399.
20. Там же.
21. Cм: Злобин Г. Диалоги Джона Гарднера.//Джон Гарднер. Избранное. М.1979; Morris G., op.cit.; Cowart D., op.cit.
22. VanSpanckeren K. New Fiction, Popular Fiction.//John Gardner.Critical Perspectives, op.cit. P.137.
23. Станкевич А. Каренина и Левин. "Вестник Европы",1878,№4.С.785.
24. Толстой Л.Н. Анна Каренина. П.С.С. в 90 т., Т.18. М.,1934.С.3.
25. Gardner J.C. October Light. New York, 1978. P.2,4.
26. Ibid. P.491,493
27. Бабаев Э. "Анна Каренина" Л.Н.Толстого. М., 1978. С.11.
28. Анастасьев Н.А. Обновление традиций. М., 1986. С.112.
29. Gardner J.C. On Moral Fiction. P.25,26.
30. Ibid.
31. Толстой Л.Н. Что такое искусство? ПСС в 90 т.,Т.30. М.,1951. С.194.