Speaking In Tongues
Лавка Языков
Дэвид Константайн
Из книги «Избранные стихи»
(1991)
Перевела Светлана Голышева
ПЕСНЬ ЖЕНЩИНЫ НА ИСХОДЕ ЗИМЫ
Мои дети были зачаты в феврале.
Я влюбляюсь в колеблющемся свете
С первой песней года. Снег
Падает, давая передышку,как сон,что глубже и спокойней;
Лежит везде заботливым предупреждением.
Снег в моих волосах. Должно быть, я показалась седой,
Показалась пеплом на мгновенье. Но лишь засияет солнце,
Зима обрушивается на стебельки нарциссов;
Крокусы тают, пламенеют как шпат; Мои волосы,
Я знаю, влажно-черны и украшены бриллиантами капель.
Что не раскроется, что не воспрянет вновь,
Год оставляет мертвецам. По этому закону
Поют беспомощные птицы. Что не изменится
И не заструится с пеньем, то повиснет,
Как трупы во время водопада. Я пою.
Пурпурные крокусы расцветают на стальной земле.
У них хрупкая сердцевина. Щебечут птицы
Среди своих замерзших мертвецов. Трепеща в душе,
Я буду дерзкой, как пурпур, распрямлюсь. Как нарциссы
И поверну к новому солнцу измученное зимой лицо.
РУКИ
На моем пальце. Как птица на жердочке...
В моей глубокой ладони, словно галька, прохладный бутон...
Лениво играя с его руками,
О руки...
Сплетенье наших пальцев, и ловушки
для твоей ладони, и болтовня
Кожи, натянутой между пальцами.
Твоя рука отдает ему душу, и сверкает кольцо.
Как холодны были недавно ее руки, и как заметны
Болезненные стыки длинных костей.
Свет костра прошел почти насквозь, и сеть
Сосудов с их узлами и впадинами
Напоминала древесный лист.
Она обмотала кольцо ниткой, но
Дни снова ослабили его.
Его острые ногти словно
Кусочки розовой ракушки, лежащие в омуте.
О пески, о скалы будущего...
ОЖИДАНИЕ
Мы собрали
Вещи, что будут нужны тебе сразу
И положили их на стол
У кровати, в которой ты родишься.
У тебя есть три ящика с твоим именем
Для одежды на первое время.
Я хожу из комнаты в комнату. Дом
В ожидании. Наши руки готовы.
Еще не зная тебя,
Мы тебя любим; благодарные
За то, что ты возвысил нас; радостные,
Что мы способны породить новую любовь.
ПУТЕШЕСТВИЕ
Хотя бы кто-то, читая о красоте в комнате
над городом, отвернулся от света лампы, услышав однажды
У себя за спиной скрип половиц под ее шагами, и
До утра потом. И пока, высоко под навесом, птицы не проснулись,
Ему позволено было лежать рядом с ней на узкой кровати,
Под картами, которыми был оклеен крутой потолок.
Свободно ее обнимать и думать с нею о путешествиях.
Он читал о месте, где вознесся тайный курган,
Защищенный склонами, и чистая вода
Была внизу, когда хотелось пить, и возбужденный ум
Равно как чувства был очарован.
Он читал об этом милом месте у пасторальных писателей
И представил его красоты, рассыпанные по земле,
Совсем не такими чарующими, и думая, что никогда не поедет туда,
Поехал: и счел его выше всяких похвал.
Те льстецы в лесу увидели, как она
Взошла перед ними, подобно луне, на поляне.
Она ослепляет их, их руки воздеты
в том свете, что льется на них из ее ракушки.
С тех пор далеко, скрытые в самом сердце земли,
Закрывая глаза, они всегда услышат шум моря.
Они увидели статуи Мимолетной Любви и решили,
Что они отточенны до коварства
Руками друг друга: она бросается прочь,
И видно, как душа играет в ее членах.
Кровать в отеле была отгорожена зеркалом,
В котором они вновь видели те статуи, думая,
Какие из их новых планов
Расстанутся с эфемерностью.
Сквозь него не было видно, и свет
с улицы не был светом дня,
А струился внутрь в обличье религии,
По которой изголодалась любовь и которую
Не заменить ловкостью. Это было окно Мэри,
Печали после соития. Просыпаясь
В Авиньоне, он видел ее, спящую рядом,
Со сброшенной простыней, руки и горло
Уже сожжены путешествиями. В грязном окне
Была синева, в которой город
С брызжущими водостоками предвкушал пыль
И слабую тень под стенами в полдень.
Прочитав в описании женского тела,
На юге и севере Альп было две традиции
Снова и снова ночуя в сомнительных отелях,
Он исследовал север и юг Альп, хотя
Она постигала все глубже готику или классику
Увозя из Парижа воспоминанье о какой-то Венере
До самой Флоренции, где сладострастная Ева
Хвасталась следами своих зубов на откусанном яблоке.
Тогда память, похоже, становится раскаленным острием
Всех чувств, когда при свете дня
Видно арки, и его восторг сходился
На их макушках и в проемах, и когда
В темноте совпадают все части, в каких есть твердость,
Явная или скрытая, как будто
Все уклоны и входы и все остальное придумано,
И тогда, раскаляясь, память — стекло.
МЕСТНАЯ ИСТОРИЯ
Когда облетает дерево
Дети любят
Место, полное корней.
Мы разламывали хлеб
И фрукты друг для друга;
У главного корня
Пили белый напиток.
Мы хотели лишь цвести
В чертах лиц друг друга
И получить каждый
Свою долю.
К черной долине
Через солнечный лес
По пути ручья
Хоть я часто поворачивался
Вы все шли за мной
Нагие по пояс
Втроем вы шли за мной.
Серый снег
Ранит трещины лица
Так далеко до весны;
Щебень, обломки,
Эхо вокруг.
Куда я привел вас,
С дрожью?
Читая следы
Ворон и лисиц
Мы набрели на чернику.
У нас были руки в чернилах
И рты утопленников.
На высоком мысе
В обличье вереска
Мы развлекали хозяина тех мест,
Старого Протея,
Своими причудливыми узлами любви.
Свет изменился.
Холм встал и стряхнул с себя наш пикник.
Бог смотрел на нас, скрытый облаками.
Нас никто не приютил.
Мы были ненужней пыльцы.
Мы разожгли костер из мешка с зерном.
Под угольками
Среди вспышек трескающихся дров
Оно пело и кричало.
Мы проглотили души костра вместе с вином.
ВДРУГ ОНА СНОВА СИЯЕТ
Вдруг она снова сияет.
Она видит радуги из-под мокрых ресниц;
В бриллиантовом свете блестят ее мокрые щеки;
Ее речь снова льется, как ручей, быстро и беззаботно.
Ее все еще прерывают
Мучительные рыдания, которые грубо
Врываются, когда гроза уже прошла
Над холмом,
и как будто это все еще она плачет.
Мы были черным небом всего минуту назад,
Теперь я — одно лишь облако на ее ясном небосклоне.
Я еще не начал развязывать
Ужасный узел гнева, которым она меня связала.
Я как старый грязный сугроб,
Злобно встречающий весеннее солнце. Прекрасное
Всегда прекрасно, а уродам, как бы ни были
Они правы, нигде не рады.
Я не камень, я грязный снег, который
В лучах ее солнца тает. Что еще ему делать.
Скоро я начинаю чувствовать, что прощен:
Я опускаюсь на колени и застегиваю ей туфлю.
ЭВРИДИКА
Он обернулся. Она уже не шла за ним. Бог
Пожал плечами и отступил: теперь уже едва ли
Он согласится вновь на столь пустое дело.
Она осталась смотреть в черную лужу
Застыв
Словно влюбленная, но без
тени наслаждения на влюбленном лице.
Скоро не осталось никого среди живых
Кто бы помнил ее
Живой. Вернувшись,
Она представила того, кто спустится по бесконечной спирали,
Никогда не видев ее, но все же
Представив. Что она может где-то быть, того, кто поднимется,
Уверенный в свете дня и в том, что она идет за ним.
Его прихода
Ждала она. И не
На перекрестке, а
В Аду.
ПОЖИЗНЕННО ЗАКЛЮЧЕННЫЙ
Там, где я укладывал ее спать, жил,
Она всегда говорила, кто-то страшный, но я оставил там ее
И сам спал там, чтобы быть ей примером. Наутро
Я спустился со свечою вниз. Сначала наши шаги
Потом все изменилось: оружие в моей руке
И я стучал по мокрым стенам, и громче
И громче слышен был рев, воняло
Как в клетке, и я все шел вниз,
Зовя ее самыми ласковыми именами, ракушкой
Или червячком, слыша рев, видя следы
Безногих, и чувствуя запах зверя.
Потом снаружи. Там был пляж, и она, мое дитя,
Вела того,кого боялась,
За руку, и он был слеп, с огромной головой,
Задевающей за все при свете дня, рука как изгнание
Самсона, и, нелепо-голый, бедняжка
С бычьей головой, и она вела его,
Сама с маргаритками в волосах, к маленькой лодке,
Островитяне кланялись.
Стоял там,
С бездушной свечой в солнечном свете, сжимая
Наш молоток для угля, и смотрел, как она уплывает.
Люди надели шапки и посмотрели прямо сквозь меня.