23 И узрела ослица Ангела Господня, стоящего на дороге
с обнаженным мечем в руке, и своротила ослица с дороги, и пошла на поле;
а Валаам стал бить ослицу, дабы возвратить ее на дорогу.
24 И стал Ангел Господень на узкой дороге, между виноградниками,
где с одной стороны стена и с другой стороны стена.
25 Ослица, узрев Ангела Господня, прижалась к стене,
и прижала ногу Валаамову к стене; и он опять стал бить ее.
26 Ангел Господень опять перешел, и стал в тесном месте,
где некуда своротить, ни направо, ни налево.
27 Ослица, узрев Ангела Господня, легла под Валаамом.
И воспылал гнев Валаама, и стал он бить ослицу палкою.
28 И отверз Господь уста ослицы, и она рекла Валааму:
что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз?
29 Валаам рек ослице: за то, что ты поругалась надо мною;
если бы у меня в руке был меч, то я теперь же убил бы тебя.
30 Ослица же рекла Валааму: не я ли твоя ослица, на которой
ты ездил сначала до сего дня? имела ли я привычку так поступать с тобою?
Рек он: нет.
31 И отверз Господь очи Валааму, и узрел он Ангела Господня,
стоящего на дороге с обнаженным мечем в руке, и преклонился, и пал на лицо
свое.
Числа, 22
ПРОЛОГ
Три брата-ворона жирных кружат, клювами крылья друг другу щипая, режут
круги в небеса -- взбудораженные, синюшные, -- быстрые темные кольца свивая
в густоватых отёках дыма.
Так долго, так долго долины колпак был ясен и синь, теперь же, ей-Богу,
-- заходится в рёве. Оттуда, где лежу я, тучи -- допотопны, они
изрыгают огромных тварей безликих, те съеживаются и дохнут, вот так, над
головой.
Вороны же -- эти все парят, все кружат, да только ближе -- ближе --
ближе ко мне.
Коварные стервецы -- птицы смерти. Всю жизнь мою висели тенью надо
мною. Да только сейчас могу закружиться я с ними в хороводе. Одними глазами
своими.
Наверное, я вот-вот вспомню, как можно уснуть в мягком и теплом кольце
этой грязи, ибо токи тела моего -- иные. Совсем иные.
Усосанный деснами беззубой могилы сей, я ухожу -- прямиком в топь,
в бездну эту, хоть и страшусь замочить свою убойную руку. По правде, вот
я сейчас говорю, а два ворона уже разыграли глаза мои между собой -- будто
пару дурных грошиков, и кружат, и ждут, а перекаты дыма все ёжатся и дохнут
наверху, и вижу я -- уже темнеет, а ушел-то на полных три четверти -- подвниз
-- или почти и скоро буду там.
Эй, внизу! О долинка!
Два размозженных колена земли вздымаются, разлатавшись, выставив лоно.
Вдоль по искусанной мякоти бедра ее опускаемся мы, где стволы, обремененные
толстыми лозами, растут на трепещущих склонах. Некоторые свисают над долиной
под опасными углами, их встревоженные корневища вздымаются из склонов,
кряхтя от ползучей ноши, что свивает их cучья в пуки, и вяжет, и тянет
книзу, точно весь мир. Эти ползучие побеги, деревья эти, все связаны друг
с другом и прикованы к земле лозами.
Вдоль низины с юга на север, ворону вслед, мы следим за главной дорогой,
вихляющей по плоскому животу долины. Отсюда она походила бы на ленту --
пока под нами первые из многих сотен акров тлеющего тростника.
Сегодня -- первая ночь ежегодного «пала», событие величайшей важности,
большой праздник Долины Укулоре, когда все горожане выходят в поля -- любоваться
стеною пламени, сжирающей лишнюю листву с тростника, его «мусор». Однако
сегодня ночью здесь всё до странности спокойно, в этих дальних полях: сырые
мешки и колотушки для змей небрежно разбросаны, искры и хлопья серого пепла
тихо парят в воздухе на слабом ветерке.
Под левой ляжкой расползлась рафинадная фабрика -- в миле от городка.
До нас доносится непрестанное пыхтение ее машин. Вагонетки -- пустые или
же наполовину груженные -- забыты на рельсах.
Кружим дальше и мимо, по-над самим городком, где ржавая гофра крыш
все гуще к центру, и мы видим уже и детскую площадку, и здание Суда, и
Мемориальную Площадь.
Вот здесь-то, посреди Площади, в самом сердце долины возведена мраморная
усыпальница, хранящая мощи пророка, -- и осыпается она и трескается под
тупыми ударами трех нацеленных вниз молотов.
Группа облаченных в траур плакальщиков -- плакальщиц, в основном, --
смотрит, как рушат памятник. Смотри, как воют они и скрежещут зубами! Видишь:
огромный мраморный ангел, на лице его запечатлено безгрешное спокойствие,
одна рука воздета, и в кулаке -- серп золоченый; и его они тоже низвергнут?
И дальше, сквозь смятенье, через бурное сердце городка, где рыдают,
как на поминках, женщины, запугивая скорбь свою до синяков избитыми грудями,
до крови содранными костяшками пальцев. Смотри, как овевают они улицы дикими,
черными взмахами своими, сминая мешковину одежд в припадках мольбы и темных
судорогах.
Отсюда, из вышины, похожи они на птиц наземных.
Обовьем кругом разок этих тварей скорби -- и вперед, поперек прибитого
городка, над кучками прицепов, где живут резчики тростника, на задах колыханья
посевов. Здесь в этот темный час только женщины их остаются, да перепуганные
детишки. Стоя у окон, где только призраки дыхания оседают на стеклах, вслушиваются
они в рев двигателей своих мужей -- все дальше на севере замирают они,
среди шипа и треска полей.
Но дальше, кругами вперед -- или устали вы, братья мои?
Вдоль по Мэнской Дороге, пока тростники не обрываются у голых проволочных
оград в четырех милях от городка, в двух -- от северного входа в долину.
Вот завиднелись пикапы, грузовики и фургоны, они линяют коконами красной
пыли, съезжая цепочкой с дороги к лачугам из просмоленной вагонки. Здесь
живут изгои, бродяги, мразь деревенская.
Одинокая лачуга на куче мусора все горит, никак не сгорает, изрыгая
багровый дым в неспокойный воздух.
Хоть устало крыло, но дальше, чуть дальше.
За хижиной этой почва уже пропитана влагой, малярией, а из болота вспухает
кольцо растительности -- деревья, возросшие в рабстве, подымаются из свинороя,
и пырея, и ползучего шиповника, неся полог сплетенных лоз на своих деревянных
плечах.
Вот здесь упадем мы, нырнем, ибо это и есть топь.
Минуя ее в вышине, видим мы цепь факелов, мигающих под пологом темным
-- все глубже и ближе они к центру круга, подступают тоненькой ленточкой
света.
Вырванная из самого сердца топи, лежит там прогалина круглой тарелкой,
и на прогалине этой, как колесо в колесе -- круг зыбучий, черный, курящийся,
такой большой, что корову проглотит. Поблескивает тёмно он, когда мы пролетаем
над ним. Но стойте! Еще круг на крыле! Смотрите -- кто лежит на поверхности
зыбуна, свернувшись новорожденным! Смотрите, как кости его липнут к коже.
Как ребра его вздымаются слабо, лишь стоит ему набрать вдохом рот. Смотрите:
он почти наг. И посмотрите, как он неподвижен.
Если бы только не глаз.
Ворочается в глазнице и по-рыбьи устремляется на нас. Мы замираем,
кружа.