В моей жизни было лето, когда единственным существом, притягивавшим
меня больше широкоротого окуня, была Шийла Мант. Мне было четырнадцать
лет. Семья Мант снимала коттедж рядом с нами на берегу реки. С их вечеринками,
веселыми играми в бейсбол, постоянными приездами и отъездами, они казались
мне обитателями какого-то сверкающего мира. «Много шумят,» -- сразу же
определяла моя мать, но я бы отдал все, чтобы меня пригласили на одну из
этих вечеринок, и когда мои родители ложились спать, я прокрадывался через
рощу к изгороди и зачарованно глядел, как кружатся в блеске свечей белые
платья и яркие узорчатые юбки.
Шийла была средней дочерью в семье, ей было семнадцать, и о том, чтоб
подступиться к ней нечего было и думать. Она проводила дни, загорая на
плоту, который в их бухточке поставил на якорь мой дядя Сиберт. К концу
июля я изучил все ее привычки. Если она лежала плашмя на трамплине, лениво
свесив в воду руку, -- она о чем-то думала, и ее нельзя было тревожить.
Если она возлежала на боку, подперев рукой голову, то замечала все вокруг,
обратив на окружающих царственно-суровый взгляд. Если же сидела, обхватив
руками длинные загорелые ноги, к ней можно было кое-как подойти, да и то
не особенно-то, и поклонники осмеливались докучать ей только в те торжественные
моменты, когда она потягивалась, изгибаясь, перед тем как войти в воду.
А поклонников было много. Команда дартмутских гребцов-восьмерочников
обычно проплывала мимо их дома вверх по реке, и мне кажется, что все восемь
гребцов были в нее влюблены: рулевой орал на них в мегафон, но тщетно --
команда всегда сбивалась с темпа, когда лодка скользила мимо плота Шийлы.
Я подозреваю, что этим опытным двадцатилетним парням она казалась воплощением
невинности и юности, ну а мне -- неописуемо утонченной, воплощением самой
изысканности. Я был в школьной команде пловцов и, чтобы привлечь ее внимание,
без конца плавал туда и обратно -- от нашего причала к вермонскому берегу,
-- в надежде, что она заметит великолепие моего мерного удара ногой и мощь
моего кроля. Закончив плавать, я выставлял себя напоказ на наших мостках,
временами как бы случайно взглядывал на нее, чего она никогда не замечала,
а в тот сказочный день, когда она заметила меня, я мигом вскочил на трамплин
и исполнил мой лучший прыжок -- полтора оборота согнув колени -- и все
нырял и нырял, а она уже ушла, солнце зашло, а я в моем страстном порыве,
будто безумный, не мог остановиться.
К концу августа я набрался смелости и пригласил ее на свидание. Как
я мучился -- рискнуть или не рисковать, как я отчаивался, не в силах решить,
что ей сказать, сколько раз, шагая к ее дому, я позорно отступал -- все
этого притупились в моей памяти, и единственное, что помнится ясно: как
я вышел из рощи, когда они играли в бейсбол на лужайке, вышел робкий и
пугливый, как единорог…
Шийла занимала среднюю позицию между первой и второй базой, выйдя довольно
далеко за пределы площадки. Она вроде бы не удивилась, увидев меня -- собственно
говоря, она, кажется, вообще меня не заметила.
-- Если твое место на второй базе, то надо до бы поближе подойти, --
сказал я.
Она обернулась, я в упор принял на себя удар ее длинных рыжих волос
и замечательно расположенных веснушек.
-- Я играю за полем, -- ответила она, -- не люблю отвечать за базу.
-- Да, тогда понятно, -- поддакнул я, хотя понять этого не мог. --
Завтра в Диксфорде в девять вечера играет оркестр, хочешь, пойдем?
Один из братьев запустил мяч над головой игравшего на левом краю. Она
стояла и следила, как мяч улетал куда-то к реке.
-- А у тебя есть машина? -- спросила она, не глядя на меня. Я пошел
с главного козыря:
-- Мы пойдем на каноэ.
Весь следующий день я наводил на него лоск. На нашей лужайке я перевернул
каноэ вверх дном и надраивал каждый миллиметр стальной мочалкой с мылом,
смывая струёй из шланга грязь, затем натирал замшей, пока каноэ не засияло,
насколько алюминий может сиять вообще. Около пяти я спустил лодку на воду,
расположив подушки поближе к носу, чтобы Шийле можно было откинуться на
них, если она впадет в одно из своих задумчивых состояний. Посередине я
пристроил отцовский транзистор, чтобы у нас была музыка на обратном пути…
Машинально, не думая, я установил катушку «Митчел» на спиннинге «Плюгер»
и приладил его на корме.
Я сказал, что сделал это машинально, потому что тем летом я никогда
не расставался с удочкой. Когда я не переплывал реку взад-вперед, чтобы
произвести впечатление на Шийлу, то тренировался забрасывать леску, а когда
не забрасывал, то привязывал ее к ошейнику Тоски, нашего спаниеля, чтобы
испытать силу торможения катушки, ну а когда не занимался всеми этими делами,
я ловил на реке окуней.
Я слишком нервничал, чтобы усидеть дома, -- задолго до назначенного
часа забрался в каноэ и начал грести, описывая огромный круг с тем расчетом,
чтобы причалить к мосткам у дома Шийлы около восьми. Так же машинально,
как я захватил с собой спиннинг, я оснастил его большой блесной, свесил
ее в воду, стравил немного лески, и тут же про все это забыл.
Уже стемнело, когда я плавно подошел к причалу Мантов. На реке, даже
днем было тихо: большинство дачников облюбовало Санапи или какое-нибудь
еще из ближайших озер, и вечерами тут было абсолютно пустынно -- узкий
водный коридор, где между берегами текла скрытая, как в тоннеле, жизнь.
Со своими собственными звездами. Нигде они не были так ярки, как здесь.
Казалось, они выбрали реку в проводники своего медленного движения на пути
к утру, и за время летних рыбалок я выучил все их названия.
Я причалил минут за десять до того, как появилась Шийла. Сперва я услышал,
как стукнула дверь, затянутая сеткой от комаров, а затем увидел Шийлу в
светлом проеме, медленно спускающуюся по дорожке. Как ни была она прекрасна
на плоту, сейчас она была еще великолепнее: белое платье идеально шло к
ее волосам, а к фигуре оно шло даже лучше, чем купальник.
Беспокойство вселяло только ее лицо. Прелестная округлость которого
выражала сильное сомнение.
-- Слушай, -- сказала она, -- я могу взять папину машину.
-- Так быстрее, -- соврал я. -- Там со стоянкой морока. Так надежней.
Я не переверну лодку, ничего не случится.
Она неохотно перебралась на нос. Я был рад, что она не села лицом ко
мне. Когда она обращала не меня свой взор, так и подмывало броситься в
воду от отчаяния и радости.
Я оттолкнулся от мостков и стал грести вверх по реке. На носу лежало
еще одно весло, но Шийла и не пошевелилась, чтобы взять его. Она сняла
туфли и свесила ноги с борта.
Прошло десять минут.
-- А что за оркестр? -- спросила она.
-- Что-то вроде народной музыки. Тебе понравится.
-- Эрик Касвелл собирался туда. Он четвертый номер на восьмерке.
-- Да, кроме шуток? -- я не имел понятия, о ком она говорит.
-- А что это за звук? -- спросила она, указывая в сторону берега.
-- Окунь. Вот тот плеск?
-- Вон там.
-- Ну да, окунь. Ночами они приходят на отмели, гоняются за лягушками,
ночными бабочками и всякой всячиной. Здоровенные большеротики. Micropterus
salmoides, -- добавил я, щегольнув термином.
-- Ловить рыбу, по-моему, глупо, -- сказала она, поморщившись. -- Тоска
и вообще просто тупо.
Годы спустя я потратил немало времени пытаясь понять, почему Шийла
Мант была так сильно против рыбной ловли. Может быть ее отец был рыболовом,
и ее нелюбовь к его увлечению была не чем иным, как нормальным дочерним
бунтом? А может, она сама пробовала удить, и у нее осталось отвращение
к червям? Неважно. Важно то, что в тот хрупкий миг я был готов на все,
только бы не выглядеть идиотом в строгих и непрощающих глазах Шийлы.
Она пока еще не заметила моей снасти. Конечно, мне нужно было подвести
каноэ поближе к берегу и незаметно сплавить удилище куда-нибудь в кусты:
откуда я мог бы вытащить его утром. Упустив момент я мог бы бросить его
в воду, списав долларов сорок как дань, принесенную любви. Слегка наклонясь
вперед, я медленно, очень медленно, продвинул удилище между своих ног назад,
поближе к корме, где оно не так бросалось в глаза.
Должно быть, окунь только этого и ждал. Часто рыба преследует приманку,
сомневаясь, бросаться на нее или не нет, и малейшего сбоя в скорости блесны,
вызванного моими манипуляциями, вполне хватило, чтобы подзадорить окуня
и рассеять его колебания. Удилище, наконец-то надежно скрытое на корме,
согнулось вдвое. Набранная вялыми кольцами леска стала сматываться с катушки
с резким треском и темпераментом высокооборотистой дрели.
Четыре соображения мелькнули у меня одновременно. Во-первых, это окунь.
Во-вторых, это большой окунь. В-третьих, это самый большой окунь из всех
когда-либо попадавшихся мне на крючок. В-четвертых, Шийла Мант не должна
об этом знать.
-- Что это было? -- сказала она, повернувшись в пол-оборота.
-- То есть, что именно?
-- Вот это жужжание.
-- Летучие мыши.
Она содрогнулась и быстро втянула ноги в каноэ. Все инстинкты подсказывали,
что надо схватить удочку и подсечь, но надобности в том не было: рыба уже
прочно сидела на крючке. Ниже по течению из воды целиком выпрыгнул окунь
и бухнулся назад с такой силой, что хватило всей реке пойти волной. Мгновенная
мысль: сорвался! -- но спиннинг опять согнулся и его конец заплясал по
воде. Медленно, не делая лишних движений, которые могли бы встревожить
Шийлу, я наклонился и подтянул леску.
А тем временем Шийла заговорила, и прошло несколько минут, прежде чем
я смог уловить ход ее мыслей.
-- Я была там на вечеринке. Знаешь, с ребятами из студенческого братства.
Кэтрин говорит, что я могу туда попасть, если захочу. А мне больше хочется
в Вермонтский университет или в Беннингтон. Куда-нибудь, где можно кататься
на лыжах.
Окунь плыл наискосок, к камням у нью-хемпширского берега, что напротив
развалившегося навеса для лодок у Дональдсонов. Видно, это был старый окунь
-- молодой бы не знал, что там камни. Я направил каноэ назад к середине
реки, надеясь оттянуть окуня в сторону.
-- Это потрясающе, -- пробормотал я, -- лыжи... Да, я тебя понимаю...
-- Эрик говорит, что с моей фигурой я могу стать манекенщицей, но я
думаю сначала получить образование. Я хочу сказать, что нужно какое-то
время, прежде чем я примусь за все это, и вообще. Я собираюсь изменить
прическу, чтобы волосы откидывались назад, а? Как у актриссы Энн-Маргарет.
Только покороче.
Она запнулась:
-- Мы что, задом наперед едем?
Так оно и было. Мне удалось удержать окуня посередине реки, подальше
от камней, но зато у него теперь было больше простора и первый шанс показать
свою силу. Я быстро прикинул в уме, каков его вес, чтобы тянуть вспять
нагруженное каноэ, и от этих расчетов мне стало нехорошо.
-- Это просто течение, -- проговорил я хрипло. -- Не беспокойся, ничего
страшного. -- Я старался говорить как можно увереннее.
Я налег на весло. Успокоенная Шийла заговорила о чем-то другом, но
теперь все мое внимание было поглощено рыбой. Я чувствовал, как окунь отчаивался,
приближаясь к мелководью. Я чувствовал возрастающее натяжение лески, неистовство,
с которым он мотался туда-сюда. Я так и представлял себе его зияющую пасть,
блещущие жабры и толстый вертикальный плавник хвоста. Вряд ли окуню за
всю его долгую жизнь встречалось много такого, с чем он не мог бы справиться,
и безжалостная сила, тянувшая его за губу, вызывала у него огромное изумление
и панику.
А у меня были свои проблемы. Чтобы добраться до Диксфорда, мне нужно
было грести вверх по ручью, впадавшему в реку под крытым мостом. В устье
ручья была отмель с песчаным наносом, с водорослями по одну сторону и камнями
по другую. Определенно, там рыба уйдет.
-- С моим цветом лица надо быть поосторожней. Я загораю, но пятнами.
Никак не могу решить, стоит ли вообще загорать. Может, и не стану. Я видела
Джеки Кеннеди в ресторане, так она совсем не загорелая.
Вздохнув поглубже, я стал грести изо всех сил к середине, к самой глубокой
части отмели. На этом каноэ я мог бы пройти сквозь игольное ушко, но сила
за кормой отшвырнула меня, я потерял равновесие, каноэ развернулось влево
и заскребло по песку. Я оттолкнулся веслом. Миг колебаний, еще... Каноэ
устремилось на глубокую воду. Я взглянул на удилище. Оно по-прежнему было
согнуто в дугу -- каким-то чудом окунь все еще был на крючке.
Взошла луна. Довольно полная, она повисла низко над рекой и лучи ее
светили прямо на сидящую впереди меня Шийлу, омывая ее мягким мерцающим
светом. Я видел гибкие, легкие очертания ее фигуры. Я видел, как ее волосы
волнами падали ей на плечи, видел горделиво-настороженный наклон ее головы,
и эти видения терзали мое сердце. И не только Шийла сама по себе, но и
ореол окружавших ее вечеринок, случайных прикосновений, изящества. А позади
я ощущал усталость окуня, утихающего, понемногу слабеющего, и это тоже
терзало мне сердце, причиной тому был не только окунь, но и всплески реки,
звездный небосклон, запах ночи, и я почувствовал, что разрываюсь от этих
страстей, раскалываюсь пополам. Впереди, в двадцати ярдах была дорога,
и как только я вытащу каноэ на берег, я упущу рыбу, упущу навсегда. Если
же, наоборот, я встану, схвачу удилище и стану изматывать окуня, я его
вытяну -- он уже изнурен и у него нет никаких шансов уйти. Я нагнулся,
нащупал удилище и нерешительно взглянул на Шийлу. Она лениво потягивалась
навстречу небу, маленькие груди поднялись под мягкой тканью платья, и эта
сила притяжения оказалась большей, чем я мог вынести, и быстрее, чем это
можно описать, я выхватил из кармана нож и резанул по леске.
С неприятным ощущением где-то в желудке, я увидел, как распрямилось
удилище.
-- У меня затекли ноги, -- хныкнула Шийла, -- мы уже приехали?
Невероятным усилием сохраняя самообладание, я вытянул каноэ на берег
и помог ей выйти. Остаток вечера вспоминается мне уже гораздо туманнее.
Мы прошли на ярмарку. Пахло жареной воздушной кукурузой, откуда-то доносились
звуки гитар. Раз или два я, кажется с ней танцевал, но мне запомнилось,
как она подошла, когда оркестр закончил играть, и объявила, что поедет
с Эриком Касвеллом на его «корвете».
-- Окей, -- промямлил я.
Впервые за этот вечер она взглянул на меня, действительно взглянула
на меня.
-- Ты смешной мальчик, ты знаешь?
Смешной, не такой. Мечтатель. Странный. Сколько раз мне пришлось выслушивать
это годами позже. И всегда это говорилось таким же насмешливым, полуосуждающим
тоном. Бедняжка Шийла! Уже к концу того же месяца я почти забыл, как она
выглядит, но воспоминание об упущенном окуне мучает меня до сих пор. Позже
на моем пути встречались другие Шийлы Мант и другие рыбы, и хотя раза два
в своих сновидениях я был близок к тому, чтобы повторить ту же ошибку --
в ночные часы тайные, притягательные силы заявляли права на меня, наяву
я ее никогда больше не повторял.